Акварель

Не прошло и двадцати минут одиночества, как нахлынул Серж.

–Как тебе обед?

– Так себе.

– Вот в Нормандии потрясающая кухня, – причитала Люси. – Рекомендую.

– Яна только что вернулась из Италии, – сдал меня Серж бессовестно и нагло.

– Да? – удивилась Люси. – А где ты останавливалась?

– Убей – не помню, – хмуро ответила я. – Изумительный вид и дыхание моря, свежесть и бриз, в общем – было очень хорошо.

– Где это место? Поделись?! Я бы тоже туда рванула. До нового года мне делать нечего. В отличие от этих неисправимых лентяев, я учусь на заочном. То есть, почти и не учусь, но числюсь, и меня еще ни разу не отчисляли. Как скоротать время – самая важная проблема.

– Зачем устраиваться за рубежом, чтоб учиться заочно?! По-моему, это не разумно.

– Ага, и мама мне тоже твердит, но я сама перевелась, чтобы посмотреть мир. До восемнадцати меня не выпускали дальше дачной ограды, а если я и выезжала куда-то, то в сопровождении предков или охраны. Возраст долгожданного совершеннолетия – чудесно! Теперь я могу позволить себе абсолютно все. Передо мной открыты любые двери, и я лечу, куда захочу! Где это волшебное место?

– Это частное владение.

– Понятно.

– Их десятки. Поспрашивай у знакомых. Там все скуплено русскими.

– Я тебе дам парочку адресов, – вмешался Серж. – Там ты можешь погостить, сколько будет угодно.

– Благодарю! – сияла Люси. – Надо составить план. Пока забиты недели до середины ноября, а там уже придет зима. О, нет! Мы должны собираться!

– Вы разве покидаете нас? – наигранно грустно спросила я.

– Ага! Завтра, к сожалению, я уезжаю, и Марк тоже. Как быть с Колей?

– Он поправится, – предрекала я, свыкаясь терпеть этого проходимца.

Трапеза завершилась набитыми животами. Финны ушли первыми, забрав с собой шведа, обреченного от осознания своей никчемности в этой осенней мгле. Снега нет, а лыжи потеряны. Лучше свалить в Куршавель, пока нет русских сезонов, но и там сейчас скука смертная, так что остается терпеть и ждать, чем швед и занимался, опустошая бар.

После обеда Марк отправился с Люси по магазинам, избавив меня от ее нудного общества и предложив порезаться в картишки по возвращении. В карты я не играю, ни в покер, ни в дурака, и обсуждать с ними собираюсь только детали отъезда.

День прошел без событий. До вечера я пролежала в номере, покорившись тоске. Не было сил принять ванну и отдаться жгучему водопаду душа, смотреть в окно на бесконечный перекат моря и терпеть приставания Сержа. Я гадала, как бы незаметно слинять. Обилие чудаков из нашей тусовки напрягало. Если так легко подкатили приятели Сержа, то ненароком появятся и мои враги, запуская следующую игру с непредсказуемым и захватывающим сюжетом.

Я дремала, когда раздался звонок. Серж позволил себе спросить, как я себя чувствую, а когда услышал, что я спала, долго извинялся, добавив, что сам хандрит, пьет горькие пилюли и надеется на нашу встречу, назвав меня лучшим лекарством. Ему не хватает меня как воздуха.

– У меня ломка, – признался он, давя на жалость. – Ломит душу, ломит сердце. Достаточно взглянуть на тебя, и отпускает. Сознание накрывает неописуемая волна счастья.

Меня забавляла его странная речь, и меланхолия ослабляла сдавливающие тиски. Уверена, Сомов никогда не сидел на игле, а баловался по молодости марихуаной или прожигал ноздри коксом. Он и сейчас позволяет себе пошалить, а когда-то мы шалили вместе. Сейчас он «сидел» на своих лекарствах, от которых ему никогда не избавиться.

В сотый раз я пообещала ему надежду. Потерпи, и я буду твоим наркотиком. Серж что-то мямлил и заметно размяк, а по щеке катилась вниз нежная, кристально чистая слезинка. Моя меланхолия передалась ему с устрашающей болью. Я посоветовала выпить пилюли и отдохнуть, придумав, чем мы займемся вечером или следующим утром, если я не просплю до обеда.

Как вы, наверное, догадались, Серж был далеко не первым и, может быть, не последним несчастным, воспылавшим ко мне светлым чувством. Не уверена, насколько сильно его влечение, но Серж явно был не в себе. До него были другие герои. Даже если не касаться Вингурта с его взбалмошной женушкой, найдется десяток жертв, кому я отравила жизнь намеренно или спонтанно. Многие из их жалеют, что когда-то связались со мной, а другие создают план мести. Кто-то уже отомстил, и я до сих пор зализываю раны. Кто-то готовит хитроумный план, взращивая его в коридорах маниакального мозга, а кто-то пытался забыть меня и утолить горе в вине. От меня не так легко избавиться, и кто-то поспешно спился. Даже последние алкоголики помнят Яну Даль.

Я же никого не забываю и помню каждого искалеченного мужчину. Они наивно считали, что сами меня выбрали. Типичная мужская ошибка. На самом деле женщина выбирает мужчину. Через меня пробежал целый калейдоскоп мужчин. На беглый взгляд все они казались титанами и блюстителями судеб, они возомнили себя Богами, но были свергнуты с Олимпа одной хрупкой, но очень опасной женщиной. Я оставалась навечно Lonely&Satisfied.

Разные типажи и характеры с червоточинкой слабости. Я умела находить эту слабость и разочаровываться, цепляясь за нее, изучая, примериваясь, облизывая, пробуя на вкус, а затем поглощая, прожевывая и выплевывая. И когда червоточинка была изучена, возникало самое любопытное и увлекательное. Мой яд доходил до кондиции, и я медленно и безжалостно, с высшим замыслом, по наитию, безвозмездно и даром отравляла мужчинам жизнь.

Убитые типажи мелькают в паутине подсознания и всплывают перед внутренним взором. Ярослав Бернских – дебютная жертва, лишившая меня ядовитой невинности. Я выдавила главную смертельную дозу, отравившись сама.

Мы познакомились пять лет назад на светском рауте в пригороде Петербурга. Тогда было модно выезжать на природу и путешествовать как Магеллан или Прожевальский с борзой кобылой. Господин Бернских хотел, чтобы его лошадью стала именно я. Ухаживал он долго и красиво, с морем цветом и дорогих презентов, от которых остались одни холодные воспоминания с привкусом затхлой копоти. Бернских владел акциями концерна нефтетрейдеров и дружил с моим папинькой. До сих пор я подозреваю отца в насильственном ангажировании его интересов в моем трепетном сердце. Я ушла от жениха молниеносно, буквально удрав из-под венца, по неволи сравнивая себя со сбежавшей невестой. Бернских рвал на себе волосы и подставил папочку, оставив его с носом на ближайшем собрании акционеров. Смешивать личное с общественным не рекомендовали даже античные философы и гуманисты эпохи просвещения, но папочка плохо штудировал университетские книжки.

– Как ты посмела?! – твердил он на семейном совете, ставшим последним. – Ты подвела меня и разрушила все, что я создавал!

Не выдержав критики, я сбежала из дома. Меня уговаривали вернуться, обещали простить, но я выросла принципиальной девочкой и на уступки не шла. Ни тогда, ни сейчас.

– А что такого? – я манерно закатывала глаза, как учили в школе сценической речи.

– Он подходил тебе! Вы были бы счастливы!

– Я не люблю его! – возражала я настолько убедительно, что даже мамочка послушно кивала. – Я не люблю его. Зачем обрекать себя на пытку? Очнись! Замуж выходят один единственный раз! Я не хочу такой судьбы своим будущим детям, когда они будут видеть папу по воскресеньям, а маму по средам и пятницам. Слышишь? Я сама принимаю решения. Вы мне не указ!

В тот вечер я наговорила много глупостей, шокировала мать и сама напугалась до смерти. Мама перешла на мою сторону и насела на папу, чего я и добивалась. Переманить мать – главная победа, а остальное – дело техники. Две сильные женщины сломят любого генерала семейства.

Конечно, я говорила не всерьез. Какие дети, какое счастье, какая судьба? Тогда я ощутила особое удовольствие издевательства. Полгода спустя выяснилось, что бизнес Бернских дышал на ладан и висел на волоске от краха. Папаша готов был ему помочь и спасти свои деньги, но фокус не прошел. В сводках финансовых новостей я услышала о банкротстве его компании, а жениха обвинили в махинациях и уклонении от налогов – типичная схема уничтожения бизнеса и человека. Выдвинуты серьезные обвинения, домашний арест и конфискация имущества. По цепной реакции бредут судебные разбирательства, схватка борзых адвокатов и цепных псов государственных обвинителей. Басманный суд пыхтит как изношенный паровоз, выпуская пар сквозь щели в оконных стеклах. Дело шьют. Жаркая пора для сберегательных счетов. Защита постаралась на славу. По–моему, его так и не посадили благодаря молчаливому одобрению свыше, не считая лучшей столичной адвокатуры. Дело замяли, но репутация уничтожена. Бернских убрался за бугор и осваивает месторождения где-то между Никарагуа и Венесуэлой под крылом и опекой Чавеса.

– Ты не любила его, – лихорадочно рассуждала мама, – и поступила так, как когда-то не поступила я. Прости, но я не любила твоего отца. Слышишь? Я никогда его не любила. Отношусь к нему с уважением, с привязанностью, но любви не было. Сейчас не страшно в этом признаться. Любовь была к другому! Дети должны знать правду, пусть самую мерзкую. Прости меня?! Я не люблю твоего отца!

– Что ты такое говоришь?!

– Ты должна знать!

– Не надо! Я не хочу! Кто тебя за язык тянул?!

– Ты взрослая девочка!

– Ты думаешь, я раньше не понимала? И папа все понимает.

– Не спорю.

Дальше шли разоблачительные признания и нелепые взаимные обвинения, заканчивающиеся всепрощением и возобновленным единством.

Мама стала до одурения откровенной, а я стала жестокой и безжалостной. Все мы меняемся с возрастом, причем в разные стороны. Недостатки заостряются, а добродетели исчезают. Я до сих пор грешу на маменьку. Вдруг, именно она не внесла в меня добрых мыслей и поступков, отчего я выросла чрезмерно циничная, будто обладаю ледяным сердцем и вожусь с несчастными Каями, объединенными одной единственной черной меткой. Делаю из них, что хочу, и никакая Герда меня не остановит. Герды вымерли, как последние индейцы из Могикан, и на их место никто не пришел. Снежные королевы безнаказанно занимаются привычным ремеслом, приносящее ледяное удовлетворение. Так происходит со мной с пугающей регулярностью. Да будет так…

Задавалась ли я вопросом: зачем? Для чего? Несомненно! Придумывала ответы и гипотезы, благодаря которым можно написать не один трактат и защитить десяток докторских диссертаций. Но ни одна гипотеза не поддается проверке на практике. Они слишком умозрительны. Их невозможно потрогать руками, ощутить их материальную сущность, проникнуть в суть. Это и есть вещь в себе. Ее не дано разгадать ни великим умам человечества, ни, тем более, мне.

Я не люблю…

Как часто я произносила эту фразу с упоением и трепетом. Противоречиво, в непохожих ситуациях, но эта фраза всегда становилась приговором и казнью. Она не миловала. Фраза стала сакраментальной.

Я не люблю тебя! Как лезвием клинка ударить точно в сердце, как острием бритвы по взбухшей вене, как намыленной шеей угодить в петлю.

Я не люблю тебя – смертельно-ядовитый приговор.

По характеру Ярослав Бернских был человеком сложным. На первое место он ставил логику, а эмоции прятал. В нем имелись плюсы и достоинства, иначе я даже не стала бы с ним разговаривать. Меня нужно удивить, а потом уже норовить покорить. Он поджидал подлянку. Развитая интуиция подсказывала ему, что со мной связываться опасно, есть риск поплатиться и горько пожалеть о шальном поступке. Логика и расчет подвели его. Ухаживал он пресно и однообразно. Если цветы, то обязательно розы, если ресторан, то обязательно с европейской кухней. Его консервативность проявлялась на каждом шагу. Особенно меня смущали нелепые установки нашей интимной близости. Он заявил, что до женитьбы не отдастся мне. Я чуть не упала со смеху, не ожидая услышать такую глупость. И я сама не стремилась к нему в постель. Он вызывал лишь жалость, когда я находилась в хорошем расположении, и отвращение, когда находила тоска. Ярик порадовал. Подобных заявлений не услышать от сорокалетнего холостяка с нажитыми морщинами и крестообразными шрамами на щеках от наследия дикого капитализма. Я бы не удивилась, если бы он до сих пор оставался целомудренным переростком. Между нами отсутствовала духовное общение и доверие, а громоздилась пропасть, постоянно расширяясь, чем больше я узнавала фактов из его биографии. После его признания я стала замечать в нем запах нафталина, грязных горшков и правой руки. Я даже стеснялась брать его ладони, представляя, как он копошится в широких штанинах, забивая испражнениями уборные и клозеты. От одной мысли мне становилось дурно и хотелось сбежать.

Он регулярно просыпал, опаздывая в офис, и ранил себя безопасными бритвами, оставляя ссадины и кровоподтеки. Он резал свои шрамы, слоившиеся по лицу шершавостью. Я рекомендовала ему пластику, но он категорически отказывался, называя свои увечья нажитыми наградами, а я отказывалась целовать его в щеки. По-настоящему мы не соприкасались губами. Он пугливо гладил мою пышную и загорелую ручку. Любил брать ее в свои мозолистые и крепкие, почти как тиски, лапы, и сжимал ее, проводя указательным и безымянным пальцами вдоль основания, заставляя покрываться мурашками. Моя кожа вскипала отвращением, но я терпела, мучилась, вытирала руки о шелк и тщательно очищала жидким мылом и лосьоном.

Получался не человек, а монстр. Мохнатое чудовище, борющееся за сердце неприступной красавицы. Но я свыкалась с ним и смирилась, значит, и в нем водились приемлемые качества. Я зацеплялась за них как за ветки столетнего дуба. Возможно, я преувеличиваю и где-то лукавлю, напрасно сгущая краски, но Ярослав был самым пресным и пугающим цветом из моей акварели мужчин. В нем присутствовал ум. Он реально и трезво смотрел на многие вещи. Например, он не питал иллюзий, что между нами вспыхнет душераздирающая страсть, что я кинусь к нему на шею и упаду в объятия. Где-то под сердцем, глубоко-глубоко внутри, в основании позвоночника, он понимал отсутствие любви между нами, а наши отношения – выгодный фарс, сулящий высокие проценты в долгосрочной перспективе. В итоге Ярик не получил ни шиша, очутившись в долгах как в шелках.

Когда мы случайно пересеклись в «Vogue Cafe» Ярослав хладнокровно заявил, что предполагал подобный финал и свел риски к минимуму. В нем отсутствовали эмоции и любой намек на обиду. Он окончательно превратился в робота, отлично вычисляющего математические задачи. Я не удивилась его словам и невозмутимо отзеркалила его мертвый взгляд. Прежде невозмутимый Ярик неожиданно перешел на личности и позволил себе дерзко высказаться на мой счет, упомянув мать и проклиная отца. Я не сдержалась и пожелала ему сдохнуть онанистом и евнухом. Он развернулся и ушел, а я запомнила его сутулые плечи, как бы разрубленные наполовину. Как злобный горбун из Роттердама, он поплелся за ближайший угол, с той минуты потеряв меня окончательно. Сначала я испытала облегчение и поучила порцию холодного адреналина. Потом накатили равнодушие и немая грусть, а последним аккордом прозвенела пустота. Ярослав занимает почетное место в галерее намалеванных мною красок. Он самый серый цвет – оттенок уныния и безразличия.

Акварель наполнялась с приливами и отливами. Каждый цвет запоминался отчетливо и по-своему уникально, искрил, возбуждал, оставляя жирные, несмываемые следы. Когда цвета перемешивались, наступала полная катавасия. Смешивать краски – жуткое занятие, потому я никогда этим не занималась. В акварели все цвета равны, нет фаворитов и победителей. Каждый занял свое место в памяти, залившись в специально подготовленную лунку. Пока есть и вакантные места.

Естественно, речь шла о Серже. Он уже на подходе и следующим превратится в экспонат моей разношерстной коллекции. Какой цвет ему подобрать, я пока не определилась. Серж – целая композиция, намалеванная из сотни оттенков. К нему я питаю симпатию лишь как к объекту своих психологических игр. Серж не мужчина моей мечты, и никогда им не станет. Он весьма далек от претензии на привлекательность. Его дурные привычки и испорченность бьют ключом, обнажая острые недостатки, коих у него на порядок больше, чем достоинств. Если честно, мне сейчас не до новых игр. Не будь я знакома с Сержем тысячу лет, то держалась бы от него за тысячу километров, а любые попытки к сближению запорола, не давая сосунку ни малейшего шанса. Серж отгоняет других самцов, как голодный котяра, метит свою территорию, благодаря чему никто не подкатывает, будто Серж платит каждому постояльцу по тысяче евро в день, чтоб они держали себя в узде. Впрочем, иногда бывают осечки.

Прошлые события не дают покоя. По их вине я прячусь в каннском пристанище и открываюсь сомнительному мальчику о своих похождениях. Любопытство Сержа растет в геометрической прогрессии. Он задает дерзкие вопросы, погружаясь в самое дно, а я отвечаю, сохраняя тайну, не убиваю интригу, ведь мы с Сержем лишь в начале пути, а впереди целая история с множеством ходов и сюжетных линий.

Нетерпеливость слушателя заставляет меня волноваться и выходить из себя. Я даю волю чувствам и ругаюсь, обзывая Сержа подонком. Серж гогочет, взмахивая взъерошенными волосами как конской гривой так задорно и мило, что самой хочется смеяться. Он совсем ребенок, и я повторяю ругательства в ироничной манере и поднимаю вверх его волосы. Он становится сюреалистичным персонажем, напоминая панка в смокинге, а я смотрю на него и надрываю живот. Серж не прилизывает локоны, а входит в роль служителя рок–н-ролла, показывает мне средний палец в кулаке и быкует, округляя ноздри. Следующим движением он изображает пацифистский знак под девизом «неформалы всех стран объединяйтесь!», угорая в приступе колики.

Его приступы неуемные. Надрываясь в позе эмбриона, он становится совершенно неуправляемым, а мне страшно за его здоровье, и я бегло ищу коробку с лекарствами. Рядом таблеток нет. Тогда я плюю на него, перешагиваю надрывающееся на полу тело и ухожу прочь. Он снова все испортил, не дав рассказать главного. Повторяться сложно, особенно когда теряется нить повествования. Вдвойне сложнее вспомнить суть, когда нить обрывается, или ее режут ножницами на мелкие фрагменты.

5

Я сломала ноготь перед тем, как Кристи привела меня на очную ставку к братьям. Ноготь зудел и щекотал нервы.

По сложившейся традиции мы заскочили в «Фреско» – любимое заведение Кристи. Я сразу узнала их. Они не были сильно похожи, но однотипные черты присутствовали в каждом. Два ярких типажа. Один явно превышал метр восемьдесят, а второй не доставал до макушки первого сантиметров пять. Я ловила себя на мысли, что раньше мне где-то доводилось видеть самого высоченного парня.

Коротышка Антон не походил на зарвавшегося сноба. Сложно определить, кого он больше напоминал. В нем проглядывались живость характера, ум и некая непосредственность, но эти качества таились где-то под кромкой тонкого льда, вскрыть который не представляло труда. В общем, Антон мне приглянулся. Не понравился, а именно приглянулся. Славный малый. Из тех, кто ласкает взгляд.

Вроде бы он не проявлял ответного интереса, задев меня за живое, отчего я забыла про сломанный ноготь. Боль утихла, а налитая кровью ранка отступила под кожу. От возмущения и обиды я начала искать в нем недостатки. Они пронзались наружу как шипы в розе, но озвучивать не к месту, тем более они не имеют значения.

Братцы-кролики переглядывались как на поминках, уступая друг другу шанс завязать разговор. Аскольд был небрежно выбрит. Его щетина привлекала, и хотелось провести по щеке ладонью, ощутив скрипящий шелест миллиметровых шипов. На подбородке выступала нарождающаяся бородка, а губы окаймляли тонкие усы. Антон щеголял румянцем и искусственным загаром. Гладкая кожа, покрытая золотистой корочкой – его конек.

Пальму первенства перехватил Аскольд, будучи старше и наглее. Раньше он уже общался с Кристи, что придавало ему уверенности. Аскольд расхваливал свою виллу во всех подробностях, как будто от этого зависел контракт на миллиард долларов. Антон скромно поддакивал ему, но постепенно вмешивался в разговор и эмоционально отражал билиберду брата, словно играя в немом кино. На Чарли Чаплина он не походил, однако мимика пестрела щукинским мастерством, а глаза умело прятали дилетанта.

– Редко удается вырваться отдохнуть, – причмокивал Аскольд, расставляя акцент на последнем слове. – Проклятая работа высасывает все соки. Заставил себя взять месячный отпуск. Тут и брателла приехал – не мог же я обломить его в сотый раз?!

– Вы редко видитесь? – спросила Кристина, жадно рассматривая обоих, забыв о своем зарезервированном дружке.

– Очень. Задумали провести каникулы вместе. Но вдвоем куролесить не айс. Вот и собрались подобрать друзей.

– Мы отличный вариант, – добавляю я. – Лучше не найти.

В этом нет никаких сомнений, если учесть, с кем нам придется соревноваться. Мы лучшие в любом смысле – это не лесть и не бравада на потеху публики. Мы уверены в себе, словно в неотразимом шарме Коко Шанель.

– Нас будет четверо? – спросил Антон, находясь в легком замешательстве.

Настолько рассеянным и непонятным был его вид, что он напоминал потерявшегося сорванца, разинувшего рот и готового пискнуть сиреной, чтоб привлечь сбежавшую мамку или дежурившего за углом постового. Мои губы расплывались в улыбке, но я прикусывала их, сдавливая в гармошку.

– Как минимум, – ответила Кристи. – К нам должны присоединиться двое кентов и мой бойфренд – как бы с сожалением добавила она. – Пожалуй, достаточно. Мы же не экскурсионный автобус набиваем по дороге к святым местам.

– Достаточно, – кивнул Аскольд. – У меня не так много места, чтоб заселить целый табор.

Я заранее представляла, как они разбредутся по комнатам, и начнется самое волнующее представление. Просчитав возможные варианты, я определила, что на вилле соберутся Кристи со своим хахалем, другая парочка, два брата-акробата и я. Два к одному, и три на один не делится, точнее, делится, но не разделяется. Один лишний. Кто? Я пока не определилась, как будто это зависело от моей воли.

На восемь балов тянул Аскольд – мужественный и уверенный в себе, организатор вояжа и владелец резиденции, настоящий вождь племени. Мы всегда не прочь замутить с лидером, ведь власть привлекает и особенно возбуждает. Достаточно вспомнить старых перечниц, навязчиво повторяющих, как им хочется переспать с президентом, какой бы хилой и невзрачной наружностью он не вышел. Статус перекрывает любые недостатки. Власть всегда возбуждает.

Антон тянул на шестерку по десятибальной шкале. Десятка – недостижимый идеал. Чего-то в нем не хватало, и в чем–то он был обделен. Природа не отдохнула на нем, но схалтурила. Нет, не так грубо. Кое-что упустила, утомилась, не оттесала нюансы его телесной организации. В отличие от брата Антон держался загадочно, словно хранил какой-то секрет, дарованный ему свыше. Если у Аскольда, что на уме, то и на языке, то Антон тщательно подбирает слова. По его надутой и напряженной физиономии я определила, что он желал излить из себя гораздо большего словесного поноса, чем ему пока удалось, но такова была его квота. Многое осталось в закромах. Аскольды встречаются, если не на каждом углу, то сплошь и рядом. А типаж Антона довольно редкий. Хватать его нет смысла – он никуда не денется. Он как ручной зверек типа суслика или хомяка. У тех и других есть зубки, и иногда даже они кусают.

Аскольд одевался нарочито просто и дорого. Его визави выглядел изящнее и строже, будто именно для него создали галстук – величайшее изобретение кутюрье, словно Антон был рожден не в рубашке, а с завязанным на шее галстуком, стесняя пурпурную шею, как удавка петли или обруч ошейника.

Я давно собиралась провести эксперимент и сравнить длину галстука с размерами полового достоинства. Галстук – законный фаллический символ. Мужчины любят разные варианты и способы завязывания узлов. По моим скромным, но чистым опытам я сделала вывод: если галстук повязан плотно, а верхняя пуговица сорочки надежно прикрыта как пояс девственницы, значит, мужчина склонен подавлять себя, его сила сжимается кольцом, будто обвивая крайнюю плоть. С другой стороны такие мужчины всегда собраны и стоят на страже, готовы ринуться в бой при любой возможности, но в том есть противоречие и лакмусовая бумажка их мнимой несостоятельности. Мужчины с развязанным и расхлябанным галстуком в общении держатся свободнее и беспринципно. Для них нет ничего святого. Часто они разгильдяи, неудачники, бабники, тунеядцы и холостяки. Импотенты, альфонсы и жиголо предпочитают обходиться без галстуков, опасаясь их, как огня. Так средневековые крестьяне боялись неведомых бацилл чумы в образах дохлых крыс и сырого мяса. Для них завязать галстук – смерти подобно. Проверено на моем скромном опыте.

Я забыла упомянуть о цветах. Галстуки как мужчины, а мужчины, как галстуки. Красный галстук – цвет силы, власти и здравого смысла. Черный – цвет порока и тайного желания, сиреневый – двусмысленности и сарказма, разноцветно пестрый – целая солянка, белый – отражает высокомерие, слащавость и скрытый садизм, а голубой – до сих пор находится в изучении. Антона украшал черный галстук без пылинок и перхоти. Сияющий обнаженный шелк.