Лиза

Я обо всём написала мужу, и он больше и слышать не хочет, чтобы переехать сюда жить. Он требует, чтобы я готовилась к возвращению обратно. Правда, возвращение задерживается на пять-шесть месяцев. Муж вынужден часть своей зарплаты присылать мне сюда на жизнь. Понадобится время, пока он накопит необходимую сумму, чтобы приобрести шифкарту на обратный проезд. – Лиза немного помедлила и добавила: – И всё же не лежит у меня сердце к возвращению.

– Ну вот, Лиза! – воскликнул я. – Последней фразой ты сразу зачеркнула всё, что высказала. Нужно мне тебе возражать?

– Нет, Иосиф, не надо. Я всё понимаю, чувствую, что не права. Но неизбежность возвращения…

– Вот именно неизбежность возвращения, – перебил я её, – и заставляет тебя сгущать краски о нашей действительности и приукрашать страну, в которой тебе снова придётся жить. Нелегко возвращаться к разбитому корыту несбывшихся надежд. Но какой выход можно придумать в твоём положении?

– Если бы не дети, я бы, пожалуй, не возвращалась… – сказала Лиза – и осеклась.

Или её саму поразила высказанная мысль, или то, что высказала сокровенное человеку, которого она, в сущности, видит всего второй раз, или то и другое вместе, но она замолчала.

Я искоса взглянул на Лизу. Меня тоже поразила её фраза. Я понял: с моей стороны будет нечутко говорить с ней сейчас об этом. Я мысленно представил, какой бы была Лиза, если бы она не уезжала из России, и решил, что только женой и матерью она не была бы.

Чтобы нарушить затянувшееся неловкое молчание я спросил:

– А какие у тебя взаимоотношения с твоими родными? Наверное, тоже не так, как представлялось в Америке?

– Ты прав! Когда прошли первые радости, что мы, наконец, все вместе, начали сказываться те шестнадцать лет, которые мы были в разлуке. Расстались детьми, встретились взрослыми. Жили это время в разных мирах, сложились характеры, взгляды на жизнь… И вот мы, родные, должны были как бы заново знакомиться, присматриваться друг к другу… Совсем не так, как в семье, где все растут и формируются на глазах друг друга.

В наших отношениях стала появляться какая-то неуловимая тень отчуждения. Брат и сестра бредят политикой, словно в этом и заключается весь смысл жизни. Может быть, я не права, но мне кажется, что в них много какого-то казённого благополучия. Всё у них мировая революция, всё в мировом масштабе, всё идеально и так как надо. Держат себя так серьёзно, что лишний раз посмеяться или улыбнуться считают чуть ли не большим грехом. Когда я говорю, что в Америке то-то и то-то хорошо, они просто посчитали бы преступлением в чём-нибудь согласиться со мной. Если же, не дай бог, мне приходит в голову покритиковать что-нибудь из советских порядков, тут уж на меня начинают сыпаться гром и молнии, я и мещанка, у меня и мелкобуржуазные взгляды, я и политически неграмотная, и меня надо перевоспитывать. А в воспитателях, да ещё и таких, я меньше всего нуждаюсь. Как-нибудь сама разберусь, что к чему, – улыбнулась Лиза. – Представляешь, что происходит с родственными чувствами после всего этого? Но я, кажется, надоела тебе с этим?

– Что ты, Лиза! Я слушаю тебя с большим интересом. Я тебе выскажу своё мнение. Продолжай, пожалуйста.

Лиза немного помолчала, над чем-то сосредоточившись.

– Тут ещё чрезвычайное обстоятельство… уход папы от мамы. Ты ведь знаешь об этом?

– Не имею представления! Первый раз слышу.

– Папа теперь не с нами. Он живёт с молодой, но очень некрасивой женщиной. Она хористка в театре оперетты. Разрыв между папой и мамой случился до моего приезда сюда, может быть, он не имел такого значения, но это случилось при мне, и получается, что какая-то доля вины за это падёт и на меня.

– При чём же ты? – поразился я. – Когда это случилось и чем было вызвано?

– Связь, очевидно, возникла у папы ещё задолго до моего приезда. Мне трудно судить о родителях, но в разрыве частично виновата мама сама, её чрезмерное увлечение общественной работой в ущерб семейным обязанностям. Папа много работает, вечером учится, к тому же он немолодой. Естественно, он требовал, чтобы ему оказывалось внимание, чтобы, придя с работы, можно было отдохнуть. На деле часто получалось, что при возвращении дома никого не оказывалось, ему приходилось самому разогревать обед, если обед и вообще был приготовлен, всё делать самому. По всей вероятности, и в интимных отношениях было не всё гладко. У них часто начали возникать ссоры. Папа считал, ему нужна жена, а не общественный деятель, мама придерживалась противоположной точки зрения, полагала, что у папы устаревшие взгляды на семейную жизнь. Дети встали на сторону мамы.

Назревавший разрыв в связи со сложившимся моим приездом был приглушён. Родители понимали, каким ударом это было бы для дочери, которую они столько лет не видели. Отношения несколько наладились. Когда я приехала, то долго не замечала, что в семье не всё благополучно. Но прошло некоторое время, притупились радости свидания, выяснилось, что мне придётся возвращаться обратно в Америку, и всё стало входить в свою колею.

Всё, что было приглушено, снова стало вырываться наружу. То и дело опять возникали ссоры. Масла подлили в огонь и материальные соображения. Муж не мог посылать достаточно средств на жизнь, иначе моё возвращение могло затянуться на долгий срок. Доллары, которые он мне высылал, кроме того, по официальному курсу при обмене на рубли по покупательной стоимости составляли меньшую сумму, чем в Америке. Значительная часть расходов по моему содержанию и детей падала на папу. Он чувствовал себя виноватым, что дал верх чувствам и оказался столь легкомысленным в организации моей поездки, трезво не учтя всех обстоятельств, какие могли возникнуть. Папа старался создать мне и детям такие условия, чтобы мы ни в чём не нуждались. Это вызывало неудовольствие, хотя и скрытое, у мамы и моих сестёр. При всяком удобном случае начинали упрекать, пилить.

Женщина, с которой папа имел связь, забеременела, и в один прекрасный день он ушёл к ней совсем. Часто получается, если случилось что-либо непоправимое, начинают искать виноватого не там, где его следует искать. Мне стали давать понять, что виною произошедшему и я, что я недостаточно энергично отговаривала папу от сделанного шага. А самое главное, почему я не порвала с папой, как порвала с ним вся семья. Меня начали упрекать за то, что посещаю папу и, наверное, разговариваю там с этой подлой певичкой, иначе они её не называли. Но почему я должна была порвать с папой? Я его люблю, и мне особенно упрекнуть его не в чём. Его новая жена, правда, недалекая женщина, несмотря на то, что папа пожилой, его любит, заботится о нём, создаёт все условия, каких он не имел в семье.

Но, – спохватилась вдруг Лиза, – с моей стороны нехорошо, что я тебе об этом рассказываю. Какой могут представлять для тебя интерес наши семейные неурядицы?

– Откровенно говоря, небольшой интерес. Но к тому, что ты, как кур во щи, попала в эти неурядицы, я не совсем равнодушен…

– Почему?

– Как почему? – удивился я. – Сестра ты мне или нет?

– Но они тебе такие же родственники, как и я.

– Нет, не такие… выделял же я тебя за что-то в детстве, значит, и тогда ты была мне роднее и ближе, чем они…

– Но это было тогда, – лукаво взглянула на меня Лиза.

– Сейчас тоже. Ещё ничего не случилось такого, чтобы мне нужно было изменить своё отношение к тебе. Но ты продолжай, пожалуйста.

– Я тебе почти всё рассказала. Мечты и стремления, скрашивавшие однообразие моей жизни в Америке, не сбылись. Надежда, что с приездом в Советский Союз в моей жизни произойдут изменения к счастливому, к лучшему, что у меня здесь будут близкие, оказалась обманчивой. Я чувствую себя разочарованной… растерянной.

– Да! Я тебя понимаю, Лиза. Ты стала жертвой простого жизненного парадокса. Чем ты дальше от своих близких и родных, тем они тебе ближе, и наоборот, чем ближе к ним, тем больше от них отдаляешься.

– Я тебя не совсем понимаю.

– Сейчас объясню. Когда находишься вдали от своих близких, больше думаешь об их положительных качествах. Положительное лучше запечатляется, неприглядное стушёвывается. На расстоянии близких часто наделяешь такими качествами, какие тебе хотелось, чтобы у них были. А когда судьба сводит вместе, повседневность начинает обнаруживать незамечаемое издали, мелочность, эгоизм, своенравие, капризы, различие взглядов на жизнь и многое другое… Ну как тебе образно пояснить? Тебе приходилось гулять в лесу? Идёшь, идёшь, вдруг перед твоими глазами открывается красивая поляна с густой ярко-зелёной травой. Обрадованный, устремляешься к ней, чтобы отдохнуть, а подошел ближе – ноги начинают вязнуть в чавкающей трясине, трава оказывается не такой густой, какой казалась издали, да и растёт она на кочках. Не успел опомниться от такого превращения, как твоё присутствие привлекло к тебе комаров и разный гнус. Сравнение, конечно, гиперболическое, но всё же в какой-то степени мою мысль поясняет.

– Ты что же, отрицаешь родственную близость?

– Совсем нет. Близость становится настоящей при условии, если вас сближают, кроме родственных чувств, общие идеалы, всё, что близко вашим мечтам и стремлениям, причём хорошим мечтам и стремлениям. Близости никогда не будет, если она диктуется только родственными чувствами по обязанности. Близости никогда не будет, если мечты и стремления отрицательные… обывательские: разбогатеть, сделать карьеру, добиться, всяческими правдами и неправдами, жизненных благ и тому подобное.

Но вот то, что ты чувствуешь себя растерянной и разочарованной, никуда не годится. У тебя ещё всё впереди, ты так ещё молода.

– Что ты! Какая я молодая! Мать троих детей…

– Знаешь, когда я смотрю на тебя, я забываю, что ты мама…

– Мама! Мама! – заплескал ладошками проснувшийся и прислушивающийся к нашему разговору Джеромочка.

Мы с Лизой расхохотались.

Лиза бросилась к кроватке, выхватила Джеромочку, на секунду прижала к себе и начала подбрасывать его вверх, стараясь укусить его за голые ножки. Мальчонка подгибал их под себя, и оба захлебывались от восторга. Они увлеклись своей игрой и совсем забыли о моём присутствии.

С неиспытанным удовольствием смотрел я на них.

Наконец Лиза запыхалась и поставила ребенка в кроватку.

– Джеромочка, кто я?

– Мама! Мама! – опять захлопал в ладошки мальчик.

– Ну, вот видишь! – обернулась, всё ещё сияя, Лиза. – А ты говоришь, молодая!

– Ещё моложе, чем я думал, – рассмеялся я. – Не очень ты похожа на растерянную и разочарованную. Да разве с такими разочаруешься, – кивнул я на мальчика.

– В них вся моя радость, – блеснула глазами Лиза. – Что бы я без них делала? Джеромочка, давай одеваться. Мы пойдём в садик, посмотрим, что делают там твои братики. Я начинаю о них беспокоиться. – Она обернулась ко мне. – Пойдем с нами.

– Хорошо, я тебя провожу. Да мне и пора.

– Так скоро?

– Вот так скоро! – улыбнулся я. – Я сижу у тебя более трех часов… наверно, основательно надоел…

– И тебе не стыдно? – упрекнула Лиза. – Я опять не успела ни о чём тебя расспросить.

– Это от тебя не убежит. А я и не очень тороплюсь перед тобой исповедоваться… вдруг и тебе покажусь шалопаем.

– Не покажешься! – запротестовала Лиза.

– Ты в этом уверена?

– Не сомневаюсь.

– И мне хочется, чтобы ты во мне не обманулась, ты и без этого много наобманывалась… Лиза, скажи, Москва тебе понравилась?

– Не очень. После Нью-Йорка Москва выглядит бедной. Откровенно говоря, я Москву ещё мало знаю. Меня сводили на Красную площадь, в Большой театр и решили, что этого достаточно…

– Ну, это ещё даже не начало. А вокруг Кремля ты ходила, бродила по Китай-городу, в сквере у храма Христа Спасителя сидела, гуляла по бульварному кольцу? А в музеях: Третьяковке, Изобразительных искусств, в Останкино, Кусково, в Шереметьевке? А в парках: Измайловском, Сокольниках, Парке Культуры? Ходить тебе не переходить…

– Что же мне одной ходить?

– Почему одной? А я для чего. Назначь удобное для тебя время, и я к твоим услугам, благо у меня сейчас никакой работы нет.

– Тогда вот что, приходи завтра вечером. Я попрошу маму или младшую сестру посмотреть за детьми. С удовольствием поброжу с тобой по Москве.

– Договорились! – протянул я руку Лизе.

Лиза крепко пожала мне руку и удивлённо сказала:

– Какая у тебя маленькая рука.

– Портновская, – засмеялся я. – Только вот никак не научусь иголку держать в руках. Если у меня отлетает пуговица или отрывается вешалка, для меня это настоящая трагедия. А наперсток и вообще приводит меня в ужас. До сих пор не знаю, на какой палец он надевается. До завтра!

V

Вечером следующего дня мы с Лизой долго бродили по Москве. Когда мы подошли к храму Христа Спасителя, Лиза взмолилась:

– Иосиф, я страшно устала.

– Здесь, в сквере, мы посидим и отдохнём, – сказал я.

Был тихий, тёплый апрельский вечер. Река сильно разлилась. Вода почти вплотную подошла к зданиям противоположного берега, освещённые окна которых отражались в Москва-реке. Создавалось какое-то и реальное, и фантастическое впечатление. Там, где мы сидели, была Москва, с её знакомыми силуэтами Кремля и храма Христа Спасителя, напротив – что-то напоминающее Венецию, какой представлялась она в нашем воображении. Всё было необычно и красиво. Мы долго молча любовались открывшимся видом.

Большая вода давала себя чувствовать веющим холодком.

– Знаешь, Иосиф, я продрогла, – призналась Лиза.

Я обнял её и прижал к себе. Лиза порывисто отстранилась.

– Не надо! Я рассержусь!

– Что ты, Лиза? За что? Я без всякого злого умысла, просто немного согреть тебя… Если бы на мне был пиджак, я охотно бы уступил его тебе, но на мне толстовка… – и снова сделал попытку привлечь её к себе.

– Не надо! Это нехорошо!

– Да что же нехорошо? Не понимаю! Если бы рядом сидел твой брат, он сделал бы то же. Тебе и в голову не пришло бы сомневаться, что это вполне естественно. Ты же мне сестрёнка, да ещё самая любимая… Уж не принимаешь ли ты меня за кавалера? Я тебе честно признаюсь, если бы вместо тебя сидела здесь нравящаяся мне девушка, я на это вот так сразу не решился бы.

– Не надо, – опять повторила Лиза.

– Тогда пойдём! Ты простудишься. Я тоже, кажется, продрог.

– Но я так устала…

– Раз так, то подчиняйся! – Я крепко прижал её спину к своей груди.

Лиза покорилась.

Странное дело, как только я ощутил её прижавшееся тело, я почувствовал, что обнимаю не только сестру, но и желанную женщину. Спустя некоторое время я тихо спросил:

– Ну что, Лиза, так теплее?

– Теплей, – смущённо отвернув голову, проговорила Лиза.

– И мне тоже! Отдохнешь немного, и я тебя провожу.

Мы опять недолго помолчали.

– Скажи, Лиза, почему ты так рано вышла замуж?

– Мне было восемнадцать лет, а в Америке выход замуж в этом возрасте ранним браком не считается.

– Считается или не считается, но всё же это ранний брак, – возразил я. – Наверно, были какие-нибудь причины, сильное чувство или другие не менее важные обстоятельства?

– Нет, особенных причин не было. Всё было очень обыкновенно…

– Как обыкновенно? Выйти замуж, да ещё в таком возрасте, ты считаешь обыкновенным делом? В моем представлении, браку должен предшествовать увлекательный роман, о котором помнишь всю жизнь…

– Так бывает только в романах, в книжках… – рассмеялась Лиза. – В жизни совсем проще.

– Как проще? – недоумевал я. – Расскажи, это очень интересно.

– Всё очень просто. Мы с папой жили не на самостоятельной квартире, а в семье его двоюродного брата. Я кончила школу. На продолжение образования необходимых средств не было. В Америке высшее образование дать своим детям могут лишь состоятельные люди. Мне пришлось поступать работать на швейную фабрику. Девушка, работающая на фабрике, как бы привлекательна она ни была, у нас на блестящую партию, конечно, рассчитывать не может.

У семьи, в которой мы жили, были родственники, семья из трёх человек: муж, жена и единственный сын, молодой человек двадцати трёх лет, самостоятельно зарабатывающий. Он мне тоже приходился дальним родственником, троюродным или четвероюродным братом, как у нас называется, кузеном. Мы с ним были даже однофамильцами. Сэм, так его звали, часто заходил к нам и начал за мной ухаживать. Красивым его, конечно, назвать было нельзя, но он был высокий, немного худощавый и стройный шатен. Это уж кое-что значило. Мне высокие, может быть потому, что я сама небольшая, всегда нравились…

– Значит, с моим ростом у меня не было бы никаких шансов, – не утерпел я вставить.

– Ну тебя! Сэм стал приглашать меня в кино, театры и другие увеселительные места, делал приятные подарки. Видишь, как всё просто получается. Над нами наши родственники сначала дружески подшучивали. Когда мы шли гулять, они посмеивались: «Вон пошли длинная пятница с короткой субботой». На еврейском языке это звучит забавней. Потом обе семьи стали приглядываться к нам внимательнее.

Спустя некоторое время Сэм сделал мне предложение. Я наотрез отказала, мотивируя тем, что я слишком молода и не питаю к нему таких сильных чувств, чтобы выйти за него замуж. Казалось, дело откладывается в долгий ящик. Но ты сам понимаешь, если существуют две близкие семьи и в одной есть молодая девушка, а в другой молодой человек, то все старшие теряют покой. Желание во что бы то ни стало их поженить становится главной заботой.

И вот началась, как у вас здесь говорят, обработка, в которой принял участие и мой папа. Когда узнали, что Сэм сделал мне предложение, а я отказала, тут пошло: о чем я думаю, не надеюсь ли я, что мне сделает предложение сын Рокфеллера или Моргана, что Сэм имеет хорошо оплачиваемую работу, единственный сын у родителей, которые только для него и живут, разве плохо зажить самостоятельной жизнью, ни в чём не нуждаться, вместо того чтобы гнуть горб на фабрике, что Сэм во всех отношениях привлекательный и скромный человек и любая девушка была бы рада до небес, если бы он сделал ей предложение, и прочее и прочее…

Ну, сам понимаешь, на фабрике было работать нелегко, жизнь в чужой семье тоже надоела, перспектива самостоятельной жизни была заманчивой, к тому же я была так молода, и им не понадобилось много усилий, чтобы меня уговорить. Не прошло много времени, и мы поженились…

– Значит, ты не любишь мужа?

– Как не люблю? – отпрянула от меня Лиза. – Мы же с ним живём восемь лет, у нас дети, мы живём очень хорошо. Правда, он у меня немножко тряпка, я его часто тираню, не могу ему забыть, что он так меня добивался… но это уж мой дурной характер.

– И всё же это не любовь, – настаивал я.

– Не знаю, я как-то об этом не думала. Однако проводи меня домой, я отдохнула. Уже поздно, и стало прохладно.

Мы поднялись и быстро пошли. Прощаясь, Лиза сказала:

– Вот и сегодня ты опять ничего о себе не рассказал. Снова говорила я одна, и, кажется, такое, о чём не следовало говорить… меня даже немного мучает совесть.

– Ничего особенного ты не говорила, – поспешил я её успокоить. – Я с большим интересом слушал тебя. О себе я обязательно расскажу в следующий раз. Скучно тебе не будет, но всё же я побаиваюсь, как отнесёшься ты ко мне после моего рассказа, я имею уж горький опыт, не покажусь ли я тебе после этого вертопрахом… ты такое слово слышала?

– Слышала, мои родные и так тебя называли. Но я уж тебе говорила, что не покажешься.

– Раньше времени не зарекайся!

– Иосиф, ты меня обижаешь своим недоверием. Или ты тоже считаешь меня ограниченной мещаночкой и что я сужу обо всём, как это принято правилами поведения, а своего собственного мнения не имею?

– Нет, ты мне такой не кажешься. Так когда же мы с тобой увидимся?

– Знаешь, завтра я не смогу… Приходи послезавтра вечером, и мы снова побродим.

– Тогда давай сделаем так, чтобы мне к тебе не заходить, я тебе назначу свидание. Тебе когда-нибудь приходилось ходить на свидания?

– Представь, что нет! – засмеялась Лиза.

– Тем лучше! Это будет твоё первое свидание, – рассмеялся и я. – Тем интереснее тебе будет. Давай условимся так, я буду ждать тебя к семи часам на Тверском бульваре у памятника Пушкину… это от тебя недалеко. Если немного запоздаешь, не беда, я подожду. Так договорились, хорошо?

– Хорошо!

VI

В условленный вечер Лиза пришла к памятнику Пушкину с небольшим опозданием. Хотя было очень тепло, у неё через руку было перекинуто летнее пальто. Я усмехнулся.

– Чему ты усмехаешься? – спросила Лиза.

– Твоей предусмотрительности, – кивнул я на пальто. – Ты мне всё-таки не доверяешь.

– Совсем не в этом дело, – покраснела Лиза. – Может стать прохладно, а сидеть так, как в прошлый раз, не совсем прилично. Не забывай, что я всё же мать семейства…

– Это как раз я и забываю. Никак не могу привыкнуть к этой мысли, мне всегда требуется какое-то усилие, чтобы вспомнить об этом. Так куда же мы сегодня направимся?

Лиза огляделась и сказала:

– На бульваре так хорошо, и я была бы не против посидеть здесь… признаюсь, в прошлый раз я сильно устала, да и рассказывать тебе будет лучше. Я настроилась сегодня только слушать.

– Пусть будет по-твоему… поищем укромное местечко.

Вскоре мы нашли незанятую скамейку и сели.

– Так, с чего начать? – спросил я.

– С самого начала! – улыбнулась Лиза.

– Легко сказать, с самого начала… Ну хорошо! – И, немного подумав, я начал свой рассказ.

– До пятого класса гимназии я мало чем отличался от того мальчика, каким ты меня знала в детстве. Был я способным учеником и примерного поведения. Правда, звёзд с неба я не хватал, но по успеваемости с пятого по седьмое места были мои, а если учесть, что в классе было тридцать – тридцать пять учеников, то это совсем не плохо. Словом, я был таким учеником, которого ставят в пример и учителя, и родители. Это, конечно, мне льстило. Само собой разумеется, в то время гимназистки для меня не существовали, а если и существовали, то как нечто от меня не зависящее, с чем волей-неволей приходится мириться.

Но вот в пятом классе, совершенно неожиданно, во мне произошло, если выразиться образно, что-то похожее на дворцовый переворот. Я влюбился, до самых высших пределов обожания, в гимназистку шестого класса Сару Саражинскую – её так и звали «Сара-Сара», конечно, мне незнакомую. Тебе не трудно догадаться, что она была самая красивая во всей гимназии. Она была светлой блондинкой, чуть выше среднего роста, с почти оформившейся фигурой и жизнерадостным прекрасным лицом. Восьмиклассники, а они почти взрослые дяди, наперебой за ней ухаживали. Моё обожание к ней достигло той степени, когда я уж ни минуты не мог, чтобы о ней не думать. Я перестал даже готовить уроки. Моё обожание было настолько велико, что у меня даже не являлось желания с ней познакомиться. Мне было достаточно, если представлялась возможность лишний раз взглянуть на неё.

Всё стало наоборот. Раньше на гимназических вечерах и спектаклях мне больше по душе было действие, и я не выносил длинных антрактов; теперь я дожидался антрактов с вожделенным нетерпением, и чем антракты были длинней, тем я больше радовался, так как, прогуливаясь по длинному гимназическому коридору, я имел возможность лишний раз взглянуть на свою избранницу. Вечера танцев, которые раньше для меня не имели никакого значения, и я их не посещал, теперь стали самыми привлекательными, потому что весь вечер ничто не мешало мне не сводить с неё глаз. Я даже вступил в танцевальный кружок и начал учиться танцам, в тайной надежде, что когда-нибудь решусь пригласить её.

Всё это было моей тайной, никому не ведомой. Мои успехи в школьных занятиях круто покатились под гору. Но что самое странное, я и теперь не могу себе этого объяснить: несмотря на переживаемые мною возвышенные, чистые, никогда не испытанные чувства, в классе, неожиданно для всех, я стал самым заядлым озорником и заводилой.

Я не любил глупого озорства: подложить что-нибудь на стул преподавателю, выморозить класс перед его приходом, зажечь вонючую тряпку, чтобы пахло палёным, или вымочить классную доску, чтобы на ней нельзя было писать мелом. Я предпочитал заводить с преподавателями словесные поединки, причём остроумные и на такой грани, что класс грохал от смеха, а преподаватель хотя и понимал, что он допускает какую-то оплошность, но повода придраться не имел, тем более что ранее я всегда был примерным учеником.

Вскоре моя, с позволения сказать, слава стала предметом обсуждения не только в учительской, но и в городе. В это же время я увлёкся бильярдом, что было для гимназистов строжайше запрещено, а значит и более заманчиво, так как надо было быть изобретательным, чтобы не попасться на глаза надзирателю или преподавателям. Я начал курить. Как это всё уживалось с тем чувством возвышенного обожания, которым так переполнено моё сердце, – одному богу известно, в которого, кстати, в это время я перестал верить. Ложился я спать – думал о ней, в надежде, что завтра увижу её, просыпался утром с радостью и благодарностью, что она живёт.