Блок верности

Лифт чпокнул, словно послал воздушный поцелуй, затворяя свои раздвижные губы.

– Как проезжаю мимо нашего робаристы, – сказал я, – все вспоминаю, что надо бы ему вшить блок верности. Ты читал про такое нововведение, Юра?

Семенов скривился.

– Что ни «впрограммируй», – сказал он, – железка, она и есть железка. Штуковина, как вы говорите.

– Ну, не скажи, Юра, – возразил я, – чем тебе плох верный, как собака, бармен? Да если бы живые бармены были верны… хотя бы клятве Бахуса, знаешь, насколько вырос бы коэффициент честности в московском общепите?

– Живые… – протянул Семенов, – Чушь собачья этот блок верности, Сергей Савельевич. Программа – она и есть программа.

Сильно царапнуло меня это его презрение к непонятным, похоже, для него вещам. Ну да ладно, поколение у них такое.

Несколько секунд он молчал, потом все-таки малость воодушевился.

– А что, есть такая клятва Бахуса? – спросил он, – и коэффициент честности?

– Конечно, – соврал я без тени сомнения.

– Кажется, – сказал Семенов, – я слегка подустал, Сергей Савельевич.

Слушать Семенова было, что самые простые шарады разгадывать. Он для меня прозрачен, как лифт. О своих ощущениях и желаниях говорит скромно и неуверенно, потому что сам в них не разбирается. Он не уставал, но мог «подустать», и только «слегка», на службу мог «припоздниться», никогда не был голоден, но мог «малость проголодаться».

И он был одним из немногих, кто употреблял не панибратское «Савелич», а выговаривал долгое представительное «Савельевич». Я иногда думал, что именно за это старорежимное отчество, то есть имя моего отца, меня и назначили на должность начальника управления. Звучит же все-таки – «Савельевич».

Каюсь, именно из-за такого отчества ощущаю себя отцом по отношению к некоторым, а к Семенову особенно. Он это знает, потому и откровенничает иногда про «подустал».

– Вижу, – сказал я Семенову, – вижу, то подустал. Приставлю к тебе няньку, будет трубить электрическим голосом в ухо: «Хозяин, баиньки пора».

Семенов попробовал оценить мою заботу.

– Тогда уж лучше «Батенька, не соизволите ли вздремнуть-с», – сказал Семенов.

– Обойдешься, – возразил я, – маловат еще для «батеньки». Садись давай. Можешь вздремнуть, если хочешь. Соизвольте-с.

Тут был большой круглый стол светлого дерева, метра два в диаметре, не меньше. Неожиданный предмет мебели в пластмассовом царстве нашего здания. Стол был не разборным, и в лифт явно не влазил. Как его сюда подняли, никто не знал. Может, уже экспериментировали с гравитацией, или с каким-нибудь порталами, и заслали нам сюда это чудо?

Семенов послушно рухнул в кресло, вытянул ноги и закрыл глаза. Кресла, кстати, здесь тоже стояли вполне приличные, не пластиковые одуванчики из уличных кафе, что разрослись там, внизу, на улицах красавицы Москвы. К такому роскошному царь-столу неприлично было бы подать слабые креслица. Семенов смотрелся в таком кресле, как усталый космонавт в ложементе после неприятного полета. А ведь он не космонавт, он мой аналитик, первый парень на отделе. После меня, разумеется.

Я отошел от прикорнувшего аналитика, пускай подремлет, время есть. Вокруг площадки устроен был замечательный стальной парапет, сваренный из труб. Толстая труба из нержавейки сверкала на солнце, манила к себе, звала. Она знала, что больше всего на свете я люблю свет, уж простите. Как легкомысленная птица галка, я поспешил на зов отраженного света, подошел к краю площадки, положил руки сверху – металл набрался за день приятного тепла, прямо целительный какой-то металл, не иначе. Теплый, как человек. У металла сегодня тоже тридцать шесть и шесть. На миг показалось, что я часть этого доброго стального удава, ласково и надежно державшего верхнюю часть здания. Мало ли чего я еще часть… Я обернулся. Семенов надежно угнездился в своем кресле, сверху расположился прозрачный экран купола, мощный парапет шел по кругу – мир надежен, прочен и стабилен. Ах, как не хотелось мне сегодня вновь выслушивать Юрину аналитику. Вот он сейчас проснется, поищет меня глазами, кивнет, вновь поздоровавшись, как всегда. Ну да, мы же столько не виделись, аж полчаса. Потянется в карман за телефоном, и снова пойдет работа. Пока Семенов спит, я позволяю себе забыть, кто я, и чем занят. Это тоже вопрос – я «кто», или я «что»? Филология в нашем мире срослась с философией. Постою на краю, подожду…

Юные негодяи из кружка «Умелые руки» вновь запустили над городом высотные дроны с дымами, показывающими гигантские цифры с сегодняшним уровнем технофона в городе. И цифры гигантские и значения у них ошеломляющие, ничего не скажешь. Не будь эти цифры такими большими, Служба уровня технофона давно бы отловила и наказала юнцов, но господа гасители из этой службы сами от этих цифр офигевают, потому и молчат. Когда надо, гасителей не дождешься, а когда не надо, они тут как тут. Голову откусят за лишнюю железку, излучающую электромагнитное поле, будь то телефон или утюг. Народ не против, потому что Москва давно превратилась в большой излучатель, даже непонятно, как мы здесь выживаем.

Поэтому все приличные горожане стараются обзавестись хоть какой конурой в Подмосковье, где объявлена зона техноминимума, даже дышится легче. Гаврики гасители в Подмосковье особенно ярятся, там есть места, где можно находиться разве что с самым простейшим телефоном, а в заповедниках и телефоны запрещены. Пойдешь гулять, нарвешься на гасителей – сразу вспоминается кино про войну, про партизан и карателей. Не особенно церемонятся, бдят службу – «изымают, обеспечивают невозможность повторного использования». Короче говоря – обескураживают, особенно сейчас, когда им форму новую выдали, и они стали похожи на поставщиков еды с квадратными рюкзаками, коими Москва переполнена, как вражескими космонавтами. Идешь по городу, поневоле задаешься вопросом – а где твой скафандр-то? Все, как люди, в скафандрах, а ты вроде как и не на своей планете без кубика на горбу.

Я знаю и светлую, и темную стороны жизни этого города – у каждого города есть своя подпольная, тайная, жизнь. Она во многом, а зачастую – полностью, определяет дневную жизнь, которая старательно принимается дураками за счастливое бытие в лоне гуманной цивилизации.

О, все-таки снесли дроны. Цифры «097» начали терять форму, распадаясь на пиксели. Девятка и семерка погибли сразу. Дымный «ноль» решил опуститься целиком, как гигантское кольцо от курительной трубки великана, но тоже заколебался в воздухе, расплылся, превращаясь то ли в знак бесконечности, то ли в ленту Мебиуса, и уже банальной восьмеркой достиг крыш. Начал цепляться за антенны и старые, трубы, пытаясь продлить свое нелегальное существование. Но антенны его и добили, раскололи на мелкие дымки, осадили ненужной пылью на крыши.

Штраф родителям, не иначе.

Дымы оседали все-таки медленно, куда медленнее, чем обломки дронов. Ветров стало мало, наверное, Где-то Там перевели систему охлаждения с воздушных вентиляторов на водяные радиаторы, или на элементы Пельтье. Елки зеленые, не прожить уже больше без подобных аналогий, все время в голову лезут… чертов Харитонов со своим Доказательством, скотина.

Через пятнадцать минут Семенов привычно пошевелился, открыл глаза, поискал меня взглядом… ага, вот и начальник, мир стабилен. Кивнул – здравствуйте, шеф, Сергей Савельевич, где там мой аппарат, в каком кармане.

Я подошел в царь-столу, занял свое кресло, спросил Семенова:

– Ты мне сразу скажи, Юра, есть там такие, кого хоронить будем?

Имелось в виду, есть ли среди новоявленных такие, кого мы сразу загоним в нелегал и начнем активно «чмырить», вплоть до полного уничтожения чужими руками, я имею в виду боевые подразделения гражданской контрразведки. Или же отпустим вожжи и пусть болтаются, потому что народу нужно пар выпускать, сами понимаете.

В зависимости от настроения мне нравятся то первые, то вторые. Есть еще середина, болото, которых мы выдерживаем на карантине, пока не определятся. А потом, в зависимости от того, куда повернет творческая мысль их вождя, либо легализуем, вплоть до предоставления права на участие в «Пусть потрещат», либо… не обессудьте, товарищи дорогие, но ваша милая банда представляет угрозу общественной безопасности. О, тут у нас возможности куда шире, чем у старого доброго НКВД.

Мы ж не людей мочим, а всего лишь компьютерные программы. Шутка.

Семенову очень хотелось раскрыть группу, которая планирует уничтожить наш мир, а еще лучше – жаждет спалить сам сервер, на котором мы все крутимся. В то, что «тот свет» уязвим, он верил. Он даже какие-то обоснования приводил, что есть секретные порты ввода-вывода, что можно добраться до блока питания, и тому подобное. Вторая часть, или Второй Постулат Доказательства Харитонова его не цепляла. Он не верил в то, что влиять на Истинную Реальность, которую всегда с большой буквы пишем, мы не в силах, и поэтому тоже был, в каком-то смысле, «отрицателем», за что я его и ценил. Не люблю идеальных. Если бы появились какие-нибудь «идеальные», я бы точно загнал их в глухое подполье, от души бы зверствовал, пока не извел под корень.

Семенов пощелкал по экранчику, настроил свою железяку, помычал немного сам себе, как старый профессор. Над центром стола воспарила и закрутилась голографическая физиономия очередного осла, возомнившего себя гуру. Когда они над столом у меня крутятся, я веселюсь. Это словно спиритический сеанс, когда вызывают духа к столу, как официанта, и тому не отвертеться от того, чтобы над столом повертеться. Я специально велел Семенову выбрать такой формат подачи, чтобы как в «Звездных войнах». Если нам спустят Оттуда лазерные мечи, то есть мы здесь их «изобретем», я готов и к мечу. Буду таскать на боку… или нет, первые модели, они тяжелые будут, придется таскать за спиной, как самурай.

– Никого серьезного, Сергей Савельевич, – виновато сказал Семенов.

Он все еще думает, что я, как и он, мечтаю о ком-то «серьезном». Да мне наоборот, Семенов, хочется, чтобы не было никаких разрушителей мира, особенно в такую жару. А Семенову, молодому математику, очень хочется «посерьезнее».

– А это тогда кто? – ткнул я пальцем в крутящуюся над столом башку, – что за крендель? Новое гуру, да?

В нашем отделе слово «гуру» имеет средний род, как знак особого неуважения. Это вроде как у моряков в слове «компас» ударение на «а», только у моряков это уважительно, а у нас иронично.

По регламенту полагается, что мне докладывают обо всех группах, но их каждый день возникает так много, что текучку приходится разгребать заместителям, а меня Семенов изволит потчевать интересненьким, таким, чтобы приятно было взять на зубок. И уж раз эта полупрозрачная голова завертелась сейчас передо мной, что-то в ней Семенов нащупал.

– Кренделя зовут Линдер, – сказал Семенов, – это такая у него фамилия. Он искренне считает себя…

– Э, – сказал я, – Юра, послушай, откуда ты знаешь степень его искренности относительно себя самого? Ты у нас что, душевед? Ты у нас аналитик, а душевед у нас я. А это новое гуру… Тоже мне – Линдер. В честь комика Макса Линдера, что ли?

Аналитик Семенов умолк, то ли задумался, то ли решил зависнуть. Вроде задумался, это хорошо. Тогда не буду вмешиваться, помолчу тоже, погадаю.

Скорее всего, будет новый «связной». Что ж, очередной «связной» пришелся бы кстати. Эти ребята уверяют, что вошли в контакт с создателями реальности, с этими мифическими существами, что сидят где-то в шлемах и грезят, что мы – это они. Ну, тут возможны самые разные варианты. Один «связной» доложил как-то раз человечеству, что Создатель был всего один, да и тот помер, откинул копыта, не снимая шлема, так что мир наш теперь развивается спонтанно, никто нами не играет, и на связь выходить больше не с кем.

Теперь этот бывший «связной», Слава Рожков, работает у меня в управлении, специализируется на «связных».

А Семенова я специально одернул, чтобы не растекался мыслью по внутренней поверхности своей черепной коробки, и сконцентрировался.

– Голова эта крутится перед вами потому, – сказал Семенов, – что в ней нашла себе пристанище мысль о том, что обладатель головы – это оператор «оттуда».

– О, как! – усмехнулся я, – он что, не собирается сжечь наш сервер? Семенов, мельчаешь.

Семенов вздохнул: да, мельчаю. Но вышло у него не слишком артистично, потому что театр – это не его. Я даже на курсы коммуникативных навыков Семенова не отправлял, ему и это для работы не надо. Его работа – выковыривать из открытых СМИ, и из докладов оперативников то, что будет интересно отделу и лично мне. Выковыривать и систематизировать, скажем так. Но вот как раз это он делать умел хорошо, поэтому я сказал:

– Таких много было, сам знаешь.

Семенов кивнул: знаю, конечно.

– Но чем-то же он тебе приглянулся, Юра? – сказал я, – иначе бы ты его пустую голову не вертел сейчас передо мной.

– Он обещал предъявить артефакт, – выпалил Семенов, и покраснел.

Ну вот, начинаются игры в магию, подумал я. Волшебные палочки, ковры-самолеты, шапки-невидимки, сколько такой лабуды проходит нынче через отдел! Разумеется, ничто из этого не работает. Но возмутило меня не доставшее всех артефактство, отнюдь. Меня возмутило другое. Багровый Семенов голову в плечи втянул, понимая, что сейчас будет. Правильно понимает Семенов, молодец. Сейчас его собственная голова начнет здесь крутиться на… а вот, хотя бы, на той толстой стальной трубе от парапета, которую я сейчас вырву, ничуть не заботясь о казенном имуществе. А еще двадцать минут назад я любил эту трубу, слова ей говорил ласковые, сравнивал с милым удавом.

– Семенов! – заорал я, – кому он обещал предъявить артефакт! Тебе? Ты у нас кто – опер? Или ты у нас Нео Андерсон, мать твою? Ты что – рассекретился?

В нашем управлении есть один не секретный сотрудник – это я. Остальных людей в управлении у нас нет. Бюджет есть – а людей нет. Дела делаются, но их никто не делает, потому что никого нет. И вдруг оказывается, что некто, возомнивший себя богом – с маленькой, а то и с большой буквы, обещает моему сотруднику железяку «оттуда»!

– Юра, – сказал я, – если ты не хочешь, чтобы я прямо сейчас умер…

Семенов глотнул воздуха, но как был красным, так и остался. Большой вопрос еще, кто сейчас скорее помрет. Семенов посмотрел на меня, но вид мой был столь ужасен – я надеюсь – что сами собой полились оправдательные слова. Он явно не хотел, чтобы я умер.

– Он не мне обещал, Сергей Савельевич, – чуть ли не плакал Семенов, – он Блину обещал, ну, тому, у которого монастырь неолитийцев под Самарой. А Блин … Блинов, то есть, сам написал об этом на сайте, я начал рыть и…

Я поднял руку – умолкни, Семенов. Ты начал рыть, и нарыл, кто бы сомневался. Ты не мог не нарыть, потому что мечтаешь спасти мир, или о чем ты там еще мечтаешь, мальчишка. Мальчишка, игнорирующий Второй постулат, гласящий, что персонаж сна изнутри сновидения не может нанести вред самому Спящему. Это если понимать Харитонова эзотерически, но почему бы и нет?

– Юра, – сказал я, – все в тебе хорошо, кроме неуместного иногда мальчишества. И даже оно хорошо, когда подзадоривает, подкармливает твое любопытство. Но вот скажи, почему я опять подумал про то, что ты, э-э, как бы сказать…

– Про то, что я не чту Второй Постулат, Сергей Савельевич, – отозвался Семенов, – но вы зря так про меня думаете, я абсолютно согласен с Харитоновом. Изнутри сновидения невозможно нанести вред спящему. Потому что сна не существует, он иллюзорен. И наша реальность – это не тот сон, который порождается в глубинах человеческого бессознательного, и может оказать влияние на спящего. Приснится человеку кошмар – он и повесится, такое бывало. Однако, во-первых, для этого надо проснуться, а во-вторых – мы не во сне, мы в компьютерной игрушке.

Семенов резко выдохнул. Не по его нутру выдавать такие философские вещи, почти что «о душе». Тем более, что он не прав: мы не в игрушке. Мы не зарабатываем очки, не движемся к результату, мы просто получаем кайф – кто как умеет. Кто не умеет – тот страдает, но это тоже выбор.

– И в-третьих, Сергей Савельевич, – сказал Семенов, – работать интереснее, когда мотивация гарантированно вынесена за пределы обыденности. А этот «крендель», как вы выразились, этот Линдер меня заинтересовал. Вот не знаю чем, но заинтересовал.

– Ты бы сразу так и сказал, – пошел я на мировую, – я твоей интуиции доверяю. А то расстроил старика начальника, разве ж так можно, а, Юра?

Я нажал кнопку на пульте и прозрачная крыша купола над нами разъехалась в стороны. Солнечный свет, радость моя, лишенный хоть какой преграды, затопил все вокруг, заставил нас прищуриться: ах вы, такие-сякие, зачем от меня прячетесь, наивные вы человеки. Свет пришел, и все стало видимым до самого дна души. И я увидел, что тревожным каким-то стал в последнее время. Не выслушал парня толком, напридумывал всякого. Моя собственная мотивация скатилась по наклонной плоскости на дно, но не души, а той самой обыденности. Сколько я уже Семенова сюда вожу, как романтическую девочку-подростка, Москву показать? А дальше пустого человеческого стеба над роботом за стойкой бара никуда не уехал. Хотя, почему не уехал… Когда над головой крыша стеклянная разъехалась, у меня тоже что-то разъехалось, поезд тронулся. Как говорится, внешнее равно внутреннему. Я словно увидал свою жизнь с большей высоты, окинул ее почти целиком, и увиденное меня опечалило. Как может не опечалить болото? Школа, университет, фирма, управление это… все хорошо, но эмоции не те.

Тут, на второй секунде, я прекратил разведение соплей. Эка меня бросает… Хорошо, что научился мгновенно пресекать разведение соплей.

Это все вид на Москву творит такое, душу дергает. Пошатнувшееся мироощущение срочно требовало подпорок, например, Семенову чего-нибудь объяснить, как младшему.

– Юра, – сказал я, – программист, сидящий за компьютером, не может передать внутрь программы, в игру, свою чашку дымящегося кофе. Ты согласен?

– Согласен, – сказал Семенов.

И я согласен. Это просто, как теория относительности.

– А раз так, – сказал я, – значит, не может быть никакого артефакта. Это первое. Но игнорировать твои предвидения – это глупость. Это, так сказать – второе. И третье…

Что же третье… Надо было что-то сказать, раз начал. Я посмотрел на Семенова, у него был такой вид, будто он конспектирует мои мудрые мысли. Сидит, не колышется, потому что внутри его черепной коробки маленький человечек сейчас за конторским столом записывает мои слова в тетрадку, и шатать стол нельзя, а то будут помарки. За которые я же его и вздрючу.

Будет сейчас тебе мотивация, мой юный друг. Это тебе на третье, компот с пирожком.

– Собирайтесь, Ватсон, – сказал я, вставая, – через полчаса мы должны быть на вокзале Черринг-Кросс.

Одним из последствий дерзкой выходки Харитонова, доказавшего сугубую ненастоящесть нашего мира, явилось то, что я утратил серьезность. От этого Доказательства каждый спасается, как может.

Как говорится, от правды каждый бежит в свою сторону.

Я утратил серьезность, убедив себя в том, что раз мир ненастоящий и я ненастоящий, то нет смысла относиться к нему, и к себе, серьезно. Нет мира – нет места серьезности. Никого нельзя убить толком, даже водородной бомбой. Никого нельзя полюбить, и никого нельзя разлюбить. Нарисованный космос нет смысла покорять, в нарисованном океане не утонешь.

Иногда мне кажется, что я могу создать наилучшую, самую эффектную, секту. Это будет секта весельчаков. Нет, не тех ребят, что «после нас хоть потоп», а настоящих, искренних, весельчаков, умеющих извлекать радость из ненастоящести мира. Создам секту, стану в ней гуру, и потихоньку, с трудом, затратив уйму времени, сам стану весельчаком. Разумеется, пока сам не стану весельчаком, всех остальных буду уверять, что уже весельчак. Я видал таких гуру, я их называю «гуру с авансом», да у нас половина таких.

Я даже серьезно разговаривать почти разучился, старательно веселясь на фоне большой печали.

Глава 3

Вылазки мне полезны тем, что в результате может появиться в отделе новый хороший сотрудник. Кроме того, так я борюсь со скукой, которая нет-нет, да вдруг проклюнется. А Семенову надо иногда побыть мужиком, дабы не прирастал основанием к эргономически совершенному седлу в конторе. Увы, нашим с Семеновым вылазкам не то, чтобы несть числа. Оно есть, и небольшое. Вот эта самая вылазка, что сейчас намечается, будет третьей.

Первый раз нас занесло к неохиппи. О, тут не только между красными и синими таблетками был выбор. Он был тут настолько велик, сплошная радуга, что пришлось вызывать группу. Паковали народ до утра, автозаков не хватило, делали по три заезда. Даже полицию пришлось привлечь, а им только того и надо, когда за них половину работы делают. Да и нам хорошо, когда наркота в деле, потому что можно хватать всех без разбора, улик полные карманы, и только потом сортировать: случайных на выход, неслучайных на карандаш.

Есть в нашем славном стольном граде места, где не ступала нога здорового человека, настолько там все психоделическое. Но не придумали пока что такой роскошной химии, чтобы вкусить ее, и раз – вот она тебе, Настоящая Реальность, данная в ощущениях. Хотя есть у новых хиппи такое направление, которое утверждает, что раз уж мы что-то вроде банок с мозгами, то и химсостав в этих банках разный. Чьи-то мозги плавают в одной среде, чьи-то в другой, чьи-то вообще в формалине, и существует, якобы, некая корреляция между тем реагентом, что в твоей банке, и тем, чем ты конкретно сегодня накачался с хиппарями, в подвале с плохой светомузыкой. Применил, так сказать, опыт пребывания в банке.

На самом деле, это все разновидности теории о «просветах». «Просвет» – это некое окно, кротовья нора, специально оставленная разработчиками для того, чтобы персонажи имели возможность как минимум выйти на оператора. А то и вернуться, сбежать, сбросить оковы, если следовать уже «теории заключения». Эта теория утверждает, что мы все здесь вроде как Ильич в Шушенском, то есть в ссылке, или в тюрьме – это уж насколько у кого жизнь не удалась. И смыслом игры является отсюда сбежать, как утверждают «беглецы». Или перевоспитаться, как утверждают сторонники терапевтической версии реальности, «терапевты» и некоторые другие живородящие. Мол, все мы здесь на излечении, и надо стараться все пройти, дабы не стыдно было снять шлем в настоящем мире. Почти все «терапевты» в жизни либо батюшки, либо психологи. Ни тех, ни других я в отдел не беру.

Я в детстве на дереве хранил портрет Гагарина. Вырезал из календаря, замотал в кусок целлофана, и припрятал на невысокой, но колючей сливе, что росла в углу у забора. Ветвями своими слива склонялась на улицу, через забор, рвалась и стремилась на волю, но крепко вросла корнями по эту сторону. Стабильно так укрепилась, наивная мечтательница, вообще стала одним целым с нашим простым южным садом, что на Кубани. Думала, она не такая, как вишни, алыча и особо роскошное абрикосовое древо, что царственно росло прямо перед входом в дом и поставляло в семью гуммиарабик. Думала слива, что это остальные тут навсегда, а уж она-то обязательно вырвется в свой космос, привязанный к ветке Гагарин ей в помощь. Вот и приютила портрет, примотанный к ветвям так высоко, как только мог достать до неба восьмилетний мальчишка.

А потом оказалось, нет – доказалось, что весь мир не то картинка, не то галлюцинация, не то вообще бред, причем не совсем твой, а Брахмана, который и сам то ли есть, то ли его нет, потому что он то ли Абсолют, то ли бабочка, которой снишься ты. И куда там летал Гагарин, совсем непонятно. Может, и нет никакого космоса, а лежим мы все в анабиозе, потому что до Альфы Центавра немерено световых лет, и нам в подкорку пускают картинку, чтобы не было скучно лежать. Стоп, значит, космос все-таки есть, раз мы лежим в анабиозе на космическом корабле? Или космос – это просто набор архетипов, содержимое усталой души? Какое глубокое разочарование и, в то же время, какая большая надежда. Какой он – Большой Мир?

Сегодня мой мир – это Большой Каталог, а в нем не счесть уникумов и пустомель, гениев и идиотов, провидцев и маньяков. И все эти кислорододышащие гуру на самом деле не существуют. Даже самых мрачных парней, утверждающих, что Большой Мир хуже Зиона, и здесь мы вроде как в отпуске – даже их толком не существует, потому что мы не знаем, что такое «существование», и зачем оно вообще.

Деревья живут долго. Где-то еще висит мой Гагарин, но вместо космоса у меня нынче вылазки «в народ». Так в жизни вышло. Первая вылазка была спонтанной, вполне себе дискотечный, тусовочный, вариант, а вот после второго раза я призадумался. Во второй раз нас с Семеновым занесло в настоящую секту, и теперь уже нам пришлось уносить ноги. Правую мне тогда малость подбили, и если бы не кое-какое покровительство, то загремел бы я за самоуправство. Помогло еще то, что у нас есть группа быстрого реагирования, и я могу, на правах большого босса, принимать посильное участие в операциях группы. Разумеется, не рискуя собой, потому что сила и броня – это хорошо, но мозги важнее. А за ногу я даже получил тогда то ли медаль, то ли грамоту, не припомню.