Старуха

– Блин, там какой-то чувак засёк меня и очень уж пристально палит.

– Сторож? – вскинулся Миша.

– Похоже, да.

И, вновь кинув вниз насторожённый взгляд, Димон утвердительно и встревоженно тряхнул головой.

– Да, точно! Вот он двинулся к подъезду. По наши души.

– Твою мать! – выругался Миша. – Этого только не хватало… Чё делать будем?

– Валим! Что ж нам остаётся? Встреча и общение с этим кексом совсем не улыбается нам.

С этими словами Димон стремительным шагом направился к люку, ведшему с крыши в подъезд. Только не к тому, через который они попали сюда, а к соседнему.

– Применим военную хитрость, – бросил он на ходу. – Этот хрен поджидает нас там, а мы выйдем отсюда.

Миша, раздосадованный и недовольный, тронулся за ним.

– С тобой куда ни пойдёшь, обязательно вляпаешься во что-нибудь, – проворчал он в спину напарнику.

– Ну что ж поделаешь, бывает, – с несвойственной ему кротостью признал Димон. – Видать, чёрная полоса какая-то в жизни. Дай бог, чтоб закончилась поскорее…

Димон, по-видимому, не ошибался, говоря о чёрной полосе в своей жизни. Мало того, что он неосмотрительно приблизился к краю крыши, в результате чего сторож заметил его, так ещё и его военная хитрость не удалась: стремясь избежать встречи со смотрителем стройплощадки, он выбрал именно тот подъезд, в который вошёл последний. Выбравшись через люк в соседний подъезд и начав спускаться, друзья вскоре услышали доносившиеся снизу шаги: кто-то поднимался им навстречу. И на этот раз они не успели сориентироваться и решить, как им теперь быть: уже в следующее мгновение они увидели показавшуюся этажом ниже фигуру сторожа. У Миши мелькнула было шальная мысль – поскольку путь вниз был отрезан – рвануть обратно, наверх, и попытать счастья в бегстве. Но он тут же отбросил её как негодную и явно запоздалую. Противник был уже слишком близко, да к тому же, как уже через секунду, – несмотря на царивший на лестничной клетке полумрак, заметно сгустившийся за время их пребывания на крыше, – смог разглядеть Миша, тот был в очень неплохой физической форме. Это был дюжий широкоплечий парень спортивного вида, лет двадцати трёх-двадцати пяти, с короткой мускулистой шеей, мощной грудью, бугрившейся под рубашкой, и длинными жилистыми руками, заканчивавшимися крепкими, внушительными кулаками.

«Ну-у, молодцы! Знали, кого в сторожа нанять», – пронеслось у Миши в голове.

Димон шёл первым, и именно к нему обратился здоровяк-сторож, когда они сблизились и остановились друг напротив друга на лестничной площадке:

– Вы чего тут делаете?

– Д-да так… гуляем, – с запинкой, глуховатым, каким-то мятым, будто не своим, голосом пробормотал в ответ Димон.

– Гуляете? – переспросил сторож и язвительно, недобро усмехнулся. – Неудачное вы место выбрали для прогулок.

– Ну да, наверно, – промямлил Димон, скромно потупив глаза.

Громила презрительно скривил губы.

– Что ты там бормочешь?

– Ладно, мы поняли, – мягко, смиренным тоном промолвил Димон. – Больше не будем.

Но на сторожа его подчёркнутое смирение, очевидно, не произвело впечатления. Перегородив приятелям дорогу и сложив могучие руки на не менее могучей груди, он ещё шире, приоткрыв крупные белые зубы, ухмыльнулся и, с понимающим видом покачивая головой, звучно и отчётливо проговорил:

– Ну, теперь мне ясно, кто всё это время тырил с площадки стройматериалы. Вот они, воры! Попались наконец.

– Какие ещё стройматериалы? – пролепетал Димон, в непритворном изумлении округлив глаза.

– Какие? А вот такие, – голос сторожа по-прежнему звучал многозначительно и веско, слова срывались с его уст как камни. – Те самые, которые ты с дружком своим таскал отсюда по ночам. А вот сейчас, видно, настолько обнаглели, что уже и ночи дожидаться не стали. Вечерком решили нагрянуть!

Димон растерянно огляделся кругом.

– Что за чепуха… Да что здесь воровать-то? Один мусор да шприцы использованные…

– А-а! – воскликнул здоровяк, мрачно блеснув глазами. – Так это ваши шприцы здесь раскиданы? Значит, вы не только воруете, но и колетесь тут? Воры, да ещё и нарики в придачу. Тырите стройматериалы, чтобы было на что наркоту купить. Да тут, оказывается, целая преступная цепочка! Ну что ж, отлично: накроем всю шайку одним махом…

Димон в ещё большем недоумении уставился на нёсшего околесицу сторожа, не понимая, шутит тот или говорит всерьёз, – по его тону и выражению лица, частично скрадываемого к тому же мглой, трудно было определить это.

Но, скорее всего, ближе к истине было второе, так как сторож вдруг нахмурился и мотнул головой наверх.

– А ну-ка, архаровцы, подымайтесь. Щас выйдем на свет, и я посмотрю на ваши руки.

– Зачем? – совсем уж упавшим голосом выдохнул Димон.

– А взглянуть хочу на ваши вены! – понизив голос, нарочито зловещим полушёпотом произнёс громила и шагнул к Димону.

Тот невольно отстранился и машинально сунул руку в карман, где его пальцы наткнулись на газовый баллончик, о котором он успел забыть. Димон тут же схватил его и стал медленно вытаскивать наружу.

Сторож между тем положил свою огромную тяжёлую ручищу на его плечо и крепко сжал, так что Димон сморщился от боли.

– Мне что, два раза повторять? Марш, я сказал. На крышу!

И в ту же секунду за спиной у Димона раздался сдавленный Мишин возглас. Димон обернулся и увидел, что друг, страшно побледнев, широко распахнутыми, остановившимися глазами смотрит куда-то вперёд, мимо сторожа, как если бы что-то привлекло там его внимание. А вернее сказать, поразило и ужаснуло.

Димон, мгновенно поняв, что приятель, видимо, узрел что-то пострашнее грозного сторожа, устремил свой взгляд по направлению его оцепенелого взора, напряжённо всмотрелся… И сам вздрогнул и отшатнулся от ужаса.

В глубине расположенной напротив квартиры высилась громадная чёрная фигура. Совершенно неподвижная, словно это была статуя, случайно забытая тут строителями. Она довольно чётко вырисовывалась в дверном проёме, озарённая сзади брезжившими в окна затухавшими солнечными отблесками. Однако ясно были различимы лишь её контуры, лицо же и одежда терялись в наполнявшем помещение тёмно-сером, всё более густевшем сумраке. Но поскольку фигура и прежде всего голова были обращены к выходу, было очевидно, что взгляд рослого незнакомца, до сих пор остававшегося незамеченным, обращён на задержавшуюся на лестничной площадке троицу.

Друзья несколько секунд оторопело, застылыми, расширившимися глазами, взирали на неизвестного, нежданно-негаданно объявившегося в пустой квартире только что построенного дома и, по всей видимости, не спускавшего с них глаз. И, к ещё большему своему ужасу, осознавали, что он не так уж неизвестен им, что они уже видели этот крупный чёрный силуэт. Минувшим вечером, в гостиной мёртвой старухи, обозначившимся в самом тёмном углу комнаты, будто отделившимся от тьмы и двинувшимся в их сторону…

Ничего не видел только сторож. Он то ли не заметил в потёмках вытянувшиеся лица и вытаращенные, наполнившиеся невыразимым страхом глаза предполагаемых воров, то ли решил, что причина этого страха – он сам, – что, вероятно, польстило ему, ещё сильнее дав ему почувствовать собственную значительность и власть, – то ли попросту не придал этому значения. Продолжая стискивать плечо Димона, сторож придвинулся к нему ещё ближе и прогудел:

– Вы чё, наркоты, оглохли, что ли? Я ж сказал: наверх. Бегом!..

Его речь была прервана резким коротким шипением и стремительной мутно-серой струёй, угодившей прямо ему в глаза. Он мгновенно отпрянул, точно получил сильный удар в лицо, провёл по нему рукой и глухо выматерился. Затем болезненно скривился, ещё раз провёл ладонью по глазам и застонал. После чего попятился и, уткнувшись спиной в стену, стал медленно оседать.

Дальнейшего Миша уже не видел. Краем глаза он заметил, как Димон с быстротой падающего камня ринулся вниз, и услышал его пронзительный крик:

– Миша, беги!!!

А в следующий миг уже он сам пулей, гигантскими прыжками, не чуя под собой ног, нёсся вниз по лестнице, перепрыгивая через пять-семь ступенек зараз и смутно угадывая в темноте мелькавшую впереди фигуру с такой же бешеной скоростью мчавшегося товарища. А также слыша летевшие сверху и разносившиеся, казалось, по всему дому истошные, душераздирающие вопли сторожа, перемежавшиеся с призывами на помощь, очевидно обращёнными к его напарнику.

Но тот, судя по всему, был куда более благоразумен, чем его коллега, и не поспешил ему на выручку: приятели, выскочив из подъезда, никого на своём пути не встретили. И, не теряя ни секунды, через то же отверстие в заборе, через которое они проникли сюда, выскользнули наружу, метнулись в сторону и спустя мгновение без следа растворились в сумерках.

X

Мишины родители уехали на выходные на дачу. Раньше он всегда бывал доволен, когда «старые» отправлялись куда-нибудь. Желательно надолго – на курорт на пару недель, ну или хотя бы просто за город на несколько дней, как сейчас. Квартира тогда оказывалась в полном его распоряжении, чем он немедленно пользовался, устраивая дома небольшие вечеринки для самых близких друзей, с привлечением привлекательных девушек, не обязательно знакомых. Результаты, правда, нередко бывали не самые благоприятные. Особенно когда разгулявшаяся молодёжь под действием винных паров теряла чувство меры, входила в раж и поднимала такой гам, что отголоски его разносились по всему подъезду, а то и дальше. В таких случаях подвиги Миши и его гостей становились известными его родителям, со всеми вытекающими отсюда неприятными последствиями для него. Помимо беспокоившего соседей шума, оставались и другие, наглядные, свидетельства происходивших гулянок – беспорядок, безобразные остатки пиршества, горы окурков и батареи пустых бутылок, заляпанные и прожжённые скатерти и обивка мебели. А как-то раз – спущенный в унитаз, но не пожелавший утонуть и предательски дрейфовавший на поверхности презерватив.

Зная всё это, родители крайне неохотно и лишь когда не было иного выхода оставляли Мишу дома одного. И их немало подивила его реакция на их отъезд в этот раз: он не только не проявил, как обычно, ни малейшего удовлетворения, но, как могло показаться, был недоволен, чем-то озабочен и чуть ли не расстроен. Он даже заикнулся было – что было совсем уж неслыханно, – что не прочь был бы поехать на дачу вместе с ними. И лишь заметив их удивлённые взгляды, отказался от этого намерения и остался-таки дома в одиночестве.

Родители, разумеется, не могли знать причину такой резкой и неожиданной перемены в его поведении. Как и того, что произошло в его жизни за истекшие два дня. О тех невероятных, таинственных и жутких событиях, которые буквально перевернули его сознание, поставили там всё с ног на голову, внесли в его мысли и чувства такое расстройство и неразбериху, что он уже не надеялся разобраться в них и всё реже пытался делать это, в отчаянии махнув на всё рукой. Ему казалось порой, что он сходит с ума. А может быть, уже сошёл. И всё, что он видел в старухиной квартире и на стройке, – это плод его расстроенного, свихнувшегося воображения, уже не отличающего реальности от бреда, запутавшегося в них, как муха в паутине, и выдающего одно за другое и наоборот. И он обречён вечно, до скончания своих дней, блуждать по этим тёмным извилистым лабиринтам своего помутившегося разума, осаждаемый со всех сторон, преследуемый и травимый странными и страшными видениями, причудливыми, леденящими кровь призраками, мрачными выходцами с того света, словно вырвавшимися из самой преисподней, чтобы лишить его рассудка и погрузить в топкую пучину безумия, откуда уже не будет, не может быть исхода.

Иногда, во всё более редкие минуты просветления и душевного подъёма, он пытался встряхнуться, взять себя в руки и постараться разобраться в случившемся. И если не объяснить и растолковать себе всё до конца – это явно было невозможно, – то хотя бы продраться сквозь гущу заполонивших его возбуждённый мозг путаных и переплетённых, как ветви деревьев в чаще, дум и отыскать во всём этом какое-то рациональное зерно, хоть что-то, способное мало-мальски прояснить ситуацию, озарить затопившие его сознание густые сумерки.

Но очень быстро убеждался, что и это невозможно. Как можно было отыскать что-то разумное в том, в чём его по определению быть не могло? Где была лишь одна сплошная беспросветная тьма, бесконечная и бездонная, населённая привидениями, ожившими мертвецами и ещё чем-то, что он даже не знал, как назвать. Потому что нет названия у того, с чем сталкиваешься впервые и понятия не имеешь, что это такое. А это было именно так: никогда в жизни с ним не случалось чего-то, даже отдалённо напоминавшего то, что имело место в последние два дня. И ко всему прочему у него не было ни малейшей уверенности в том, что на этом всё и закончится, что происшедшее – это не начало чего-то ещё более ужасающего и экстремального, грозящего совершенно непредсказуемым и катастрофическим финалом.

Вот почему он не хотел оставаться дома один. Он боялся. Боялся оказаться наедине со своими мыслями, становившимися всё более гнетущими и депрессивными. Со своими сновидениями, неизменно и неизбежно превращавшимися в тяжёлые, мучительные кошмары, после которых он поднимался с постели слегка одурелый, с шумом в голове и мутью в глазах, в глубине которой некоторое время ещё продолжали витать понемногу рассеивавшиеся и бледневшие мрачные картины, увиденные им во сне. А больше всего он боялся, что дело не ограничится одними видениями и страхами. И что тёмные потусторонние силы, с которыми он столкнулся лицом к лицу в других местах, не сочтут для себя за труд явиться ему в его собственном доме, поскольку никаких рамок и границ для них, по всей видимости, не существовало.

И от одной этой мысли голова у него шла кругом и сердце стискивалось, точно клещами, холодным, липким ужасом. А что если и вправду так случится? Что тогда делать? Куда бежать? Где искать спасения? К кому взывать о помощи и защите? Помочь могут, да и то не всегда, в случае явной, осязаемой, физической угрозы. А тут-то совсем другое. Никто ведь не ломится к нему в дверь, не наставляет на него пистолет, не приставляет нож к горлу. Угроза есть. Но она невидима и неведома для окружающих. Она существует только для него. И, возможно, лишь в его воспалённом, вырвавшемся из-под власти рассудка воображении.

Но, подумав об этом, он тут же одёргивал себя. А разве только для него? А про своих приятелей он забыл? Димон видел ровно то же, что и он. Точь-в-точь. Руслан тоже что-то видел. Они так и не узнали, что именно, но нетрудно было догадаться, что ничего хорошего, – его внешний вид и поведение были красноречивее всяких слов. «Такое, что не дай бог никому увидеть…» А всё это означает лишь одно: дело отнюдь не в воображении, как он тщетно, невольно утешая себя, пытался уверить себя. Опасность, грозящая ему и его друзьям, вполне реальна, ничуть не менее реальна, чем если бы им угрожали грабители и убийцы. А может быть, и более. Ведь в случае с грабителем или убийцей они могли хотя бы позвать на помощь и рассчитывать на неё. А у них такой возможности нет. Негде и некого им просить о помощи. Никто не поможет и не спасёт. Они один на один с какой-то загадочной, могущественной и непостижимой силой, о которой они не имеют ни малейшего представления. И понятия не имеют, как ей противостоять, как с ней бороться и возможно ли это вообще…

Весь этот вечер, после отъезда родителей, Миша был сам не свой. Бродил по квартире из комнаты в комнату, из угла в угол, не находя себе места. Что-то невнятно бормотал или просто беззвучно двигал губами. Нервы его были натянуты как струны. Он вздрагивал от малейшего скрипа или доносившегося с улицы шума. Порой резко останавливался и с опаской оглядывался кругом, будто услышав или заметив краем глаза что-то непонятное и тревожащее. И только удостоверившись, что всё спокойно и ничто вроде бы не угрожает ему, продолжал своё бесцельное блуждание, напоминавшее метания запертого в клетке зверя.

В собственном доме он не ощущал себя в безопасности. Ему чудилось, что угроза подстерегает его где-то рядом. Что она притаилась у него под боком и ждёт лишь подходящего момента, чтобы обнаружить себя и предстать перед ним во всей своей беспредельной, неописуемой жути, парализующей силы, волю и разум жертвы. И он чувствовал, что в какой-то мере это уже произошло. Предполагаемая, воображаемая, возможно, не существующая вовсе опасность ещё не явила ему себя, даже смутно, ни малейшим намёком не дала знать о себе, а он уже, заранее, был сломлен, подавлен и готов сдаться без борьбы. Его воля, и без того (он не обманывался на этот счёт) не очень сильная, была поколеблена, силы, моральные и частично физические, надорваны, рассудок помутнён и расстроен. И если бы он увидел или услышал сейчас нечто подобное тому, чему он был свидетелем вчера и позавчера, у него, скорее всего, попросту разорвалось бы сердце.

Чтобы в самом деле не случилось чего-то такого, не в силах выдерживать этого всё нараставшего душевного напряжения, он надумал было отправиться в гости к Димону или пригласить его к себе. Вдвоём-то всё-таки не так страшно. Тем более что Миша не сомневался, что товарищ, невзирая на свою кажущуюся твёрдость и хладнокровие, переживает сейчас то же самое, что и он, терзается теми же страхами, точно так же находится на пределе.

Однако, подумав и поколебавшись, он в итоге не пошёл к другу. Что-то остановило его в последний момент. Может быть, какие-то остатки мужества – сильно потрёпанного, изодранного в клочья за минувшие два дня. И чувства собственного достоинства, истрепавшегося и измятого в не меньшей степени.

Вместо того чтобы позвонить приятелю и скоротать вечер в компании, он, тяжко вздохнув и в очередной раз пробурчав что-то, побрёл на кухню. Несмотря на то что он почти ничего не ел сегодня, аппетита у него не было и мысль об ужине даже не пришла ему в голову. Он равнодушно скользнул взглядом по приготовленной для него, давно остывшей пище и, немного помедлив, направился к приоткрытому окну. Распахнув его настежь, опёрся локтями на подоконник и выглянул наружу.

Двор был наполнен густой тьмой. Чуть рассеивали её горевшие окна окрестных домов и фонари возле подъездов, а также отблески уличного освещения, проникавшие во двор через широкие промежутки между домами. Одно из таких бледных световых пятен распростёрлось по земле чуть в стороне от Мишиного окна, достигая невысоких заборов, огораживавших палисадники, и утопая в царившей там, под сенью пышной, понемногу увядавшей зелени, непроницаемой тьме. Матовые, с лёгким голубоватым оттенком отсветы угадывались и в отдалении, там, где находился старухин дом, на крыше которого стоял прожектор, освещавший стройплощадку. Но в ту сторону Миша старался не смотреть. Именно там произошли события, о которых он меньше всего хотел думать, о которых желал бы забыть, если бы только это было возможно.

Ему показалось поначалу, что во дворе пусто. Не было слышно никаких живых звуков. Тишину нарушали лишь всё реже раздававшийся гул проезжавших по соседней улице машин и мерный шум листвы, колеблемой время от времени налетавшим лёгким ветерком, приятно холодившим Мишино лицо. Он не без удовольствия вслушивался в этот плавный, напоминавший монотонный шёпот шелест, и ему начинало казаться, что это и вправду чей-то частый, невразумительный говор, в котором спустя какое-то время он стал как будто разбирать отдельные, едва уловимые слова и обрывки фраз.

А ещё немного погодя, прислушавшись как следует, он понял, что это не шелест, а вплетавшиеся в него и сливавшиеся с ним голоса двух человек. Мужской и женский. Из глубины палисадника, оттуда, где стояла невидимая в темноте лавочка, доносился то замиравший ненадолго, то опять возобновлявшийся разговор, перемежавшийся приглушёнными смешками и поцелуями. Звуков последних, если они и были, Миша, разумеется, не мог расслышать, но он не сомневался, что время от времени повторявшиеся длительные паузы в беседе – это те моменты, когда говорившие от слов переходили к делу. Да и чем ещё могла заниматься уединившаяся в темноте влюблённая парочка?

Он подумал было, что это кто-нибудь из его приятелей решил пообщаться наедине со своей подружкой. Но голоса, как он вскоре с изрядной долей вероятности определил, были незнакомые. Скорее всего, неизвестные парень и девушка просто проходили мимо и вздумали посидеть в укромном, скрытом тьмой местечке, где никто не мог побеспокоить их и нарушить их соблазнительный тет-а-тет. И услышать и распознать их присутствие здесь мог разве что человек, от нечего делать, а вернее, по гораздо более серьёзной и малоприятной причине высунувшийся поздним вечером в окно и с завистью прислушивавшийся к смутным звукам чужого счастья.

Да, именно с завистью. Послушав некоторое время вырывавшиеся из мрака шёпот, смех и звуки поцелуев, издававшиеся какими-то, вероятнее всего, совершенно незнакомыми ему людьми, он почувствовал вдруг, что это отчего-то задевает, волнует и расстраивает его. И немедленно ответил себе, почему. Или, вернее, представил на месте резвившейся, наслаждавшейся друг другом парочки другую пару. Себя самого и её. Ариадну. Ведь, сложись всё по-другому, оцени она его чувства, ответь она на его ухаживания, пойди она навстречу его желаниям, или, точнее, если бы она испытывала те же чувства и желания, что и он, – они могли бы сидеть сейчас на этой лавочке, в нежном, мягко обволакивающем сумраке, не видимые и не слышимые никем на свете, ни в ком и ни в чём не нуждающиеся, кроме друг друга.

Но не вышло. Не сложилось. Все его усилия и старания остались втуне. Все стремления и позывы разбились вдребезги, натолкнувшись на глухую, непробиваемую стену. Его чувство оказалось неразделённым и безответным. И если Ариадна вот примерно так же сидит теперь где-то под покровом вечерней тьмы, то уже не с ним. А с тем, кого выбрала она сама. Кто сумел привлечь её внимание, завоевать и покорить её сердце. Кто показался ей более привлекательным, интересным, ярким, быть может, более мужественным и надёжным, чем он. Словом, удачно совмещал в себе те качества, которые наиболее ценятся девушками. А у него самого эти качества, конечно, имеются, но, вероятно, не так ярко выражены, как это хотелось бы ей.

Однако всё это лишь его догадки и предположения, ничем не подкреплённые и, очень может быть, не имевшие с действительным положением вещей ничего общего. А как там всё обстоит на самом деле, в чём истинная причина её холодности к нему, знает только она одна. И разобраться во всём этом, понять причины женских склонностей, пристрастий, симпатий и антипатий вряд ли под силу даже куда более искушённому и опытному в этом вопросе человеку, чем он. Поведать об этом могла бы лишь она сама, если бы пожелала. Но она не обмолвилась ни словом, даже не намекнула. Что, впрочем, неудивительно: девяносто девять процентов девушек, скорее всего, поступили бы на её месте точно так же…

Продолжительный заунывный вой ворвался в его меланхоличные размышления о несостоявшейся любви, спугнув, смешав и перепутав их. На смену невидимой парочке, к этому времени, вероятно, наговорившейся и нацеловавшейся вволю и покинувшей скрытую в зелени палисадника лавочку, явились дворовые коты, выражавшие свои несложные чувства гораздо более непосредственно и громко, не таясь и не стесняясь. Из объятых мраком зарослей неслись их протяжные гортанные вопли, прерывавшиеся иногда какой-то неясной вознёй и урчанием, а затем возобновлявшиеся с прежней силой и страстью.

«Во дают котяры!» – мысленно усмехнулся Миша, выйдя из своего томно-лирического настроения и слушая эти новые, уже не человеческие звуки любви. – «Вроде и не март давно, а они никак не угомонятся». В чём, впрочем, как он тут же отметил про себя, не было ничего нового: многочисленные представители кошачьего племени самых разных окрасов и возрастов, с незапамятных времён обитавшие во дворе и щедро подкармливаемые сердобольными соседками, безудержно и истово предавались любви не только весной, а практически круглый год, не исключая самых холодных месяцев, результатом чего были регулярно появлявшиеся очередные пополнения местного хвостатого населения. Закономерным последствием этих неконтролируемых демографических взрывов были резко обострявшиеся периодически противоречия и конфликты в кошачьей среде, отчаянная и бескомпромиссная борьба за место под солнцем, то и дело приводившая к жестоким, порой кровавым схваткам, побеждённые в которых, обычно сильно потрёпанные и помятые, зализывая раны и жалобно мяукая, вынуждены были уступать поле боя, а заодно и место обитания победителям и отправляться искать счастья в соседние дворы, а то и в другие части города…

Мишины мысли, неожиданно для него самого перескочившие с интимной тематики на животную, снова были прерваны. Но на этот раз чем-то, что он поначалу не смог как следует уяснить себе. В плотной лиственной гуще, откуда до этого момента неслись нескончаемые тягучие завывания, вдруг поднялась суматоха, гораздо более шумная и явственная, чем прежде. Там раздались отрывистые тревожные крики, шипение, сдавленное грудное гудение, издаваемое котами в минуты напряжения и опасности, при виде врага. Казалось, кто-то или что-то всполошило и напугало предававшихся плотским утехам зверей. А через мгновение началась ещё большая сумятица: послышались пронзительные, захлёбывающиеся вопли, похожие на визг, звуки движения, треск ломаемых веток. Даже в темноте было видно, как заколыхались неподвижные до тех пор кусты, росшие на краю палисадника, и как из них, точно ошпаренные, выскочили и бросились врассыпную несколько котов, очевидно, перепуганных чем-то до смерти.