Старуха

Мрачная ирония, прозвучавшая в его словах, не осталась незамеченной собеседником. Он взглянул на соседа внимательнее, и в глаза ему тут же бросились следы происшедшего не так давно с Серёгой и едва не стоившего ему жизни: беловатые ожоги на лице, шее, руках, обгорелые брови и ресницы, медноватый оттенок кожи, словно до сих пор нёсшей на себе отпечаток опалившего её пламени. В своё время, когда всё это случилось с приятелем, Миша отнёсся к этому двойственно: с одной стороны, как и все, признавал, что, вероятно, это действительно дело рук злокозненной, способной на всё старухи; а с другой – испытывал некоторые сомнения и втайне склонялся к тому, что, быть может, Серёга, не отличавшийся особой сообразительностью и вечно попадавший в разные истории, сам во всём виноват и это не более чем несчастный случай. Тогда он ещё колебался и, даже несмотря на случившееся с ним самим – на свою ошпаренную спину, – всё равно не мог до конца поверить, что такое возможно, что Добрая в самом деле обладает некой сверхъестественной силой, позволяющей ей вредить окружающим и безнаказанно творить зло. Это никак не укладывалось у него в голове.

Но вот теперь уложилось. Окончательно и бесповоротно. Буквально впечаталось в его мозг. Сейчас уже не было ни колебаний, ни сомнений, ни попыток найти происходившему сколько-нибудь рациональное и правдоподобное объяснение. Потому что такого объяснения не было и быть не могло. Как не могло и не должно было быть, если хорошенько вдуматься и разобраться, и всего творившегося с ними. Слишком уж дико, ненормально, чудовищно это было, слишком уж противоречило элементарному здравому смыслу, чувству реальности, самым простым, привычным, обыденным представлениям о жизни и небытии, о смерти и бессмертии, уничтожало, разрывало в клочья эти представления. А между тем всё это происходило на самом деле. И не было никаких оснований сомневаться в том, что это было, есть и будет происходить с ними. До тех пор, пока… пока…

«До тех пор, пока вы все не сдохнете!» – словно отвечая на его мысли, произнёс ему кто-то в самое ухо. И сразу же вслед за этим раздался ехидный, дребезжащий старческий смешок, понемногу удалявшийся и глохший, точно унесённый порывом ветра. Миша немедленно узнал и голос, и смех. И, вздрогнув всем телом, стал изумлённо и испуганно оглядываться кругом, готовый увидеть ту, чью более чем явственную и красноречивую угрозу он только что услышал.

Но не увидел никого, кроме котов, как и прежде, прохлаждавшихся в теньке и безучастно, полуприкрытыми глазами поглядывавших окрест, голубей, чинно расхаживавших по асфальту и клевавших что-то невидимое, суетливых, юрких воробьёв, шнырявших рядом с ними и благодаря своей ловкости и прыти то и дело перехватывавших добычу, а затем с насмешливым чириканьем вспархивавших и уносившихся прочь. И кроме Серёги, удивлённо уставившегося на него.

– Что с тобой? – спросил он.

Миша, убедившись наконец, что ему почудилось и той, чей возглас и смех он услышал в полузабытьи, здесь нет и в помине, перевёл дух, мотнул головой и попытался улыбнуться.

– Да так… ничего, – бормотнул он и опять, на всякий случай, бросил взгляд вокруг.

Серёга ещё несколько секунд вопросительно смотрел на него, а затем двинул плечом и протянул:

– А-а, ну ладно.

Приятели помолчали немного. После чего Серёга заговорил о главной дворовой новости, по-прежнему бурно обсуждавшейся жителями окрестных домов.

– Верку-пьяницу и её мужика нашли… ну, их трупы, вернее… Где-то в крепости, кажется… Слыхал уже наверно?

Миша, глядя куда-то в сторону, кивнул.

– Да-а, неожиданно, – Серёга чуть расширил свои невыразительные мышиные глазки. – Я уж думал, мы никогда не узнаем, куда подевалась эта парочка. Как в воду ведь канули весной. Как сквозь землю провалились… А они возьми и объявись! Правда… как бы это сказать… в слегка попорченном виде, – его полное розовощёкое лицо расплылось в циничной туповатой ухмылке. – Н-да, не зря, видно, говорят: нет ничего тайного, что не стало бы явным! – слегка напыжась, с умным видом процитировал он услышанную где-то фразу и, стремясь подчеркнуть её, многозначительно поднял палец.

Миша, не отрывая рассеянного задумчивого взгляда от чего-то, как будто замеченного им вдали, в глубине двора, опять безмолвно качнул головой.

– И ещё сторожа на стройке замочили, – продолжил Серёга, хмуря лоб. – Но этого, в принципе, стоило ожидать. Там, по слухам, целая банда орудовала. Тащили всё, что под руку попадалось… Ну, вот им в конце концов и сторож попался. Оказался не в то время не в том месте, – Серёга скривил физиономию и сплюнул себе под ноги. И, после короткого молчания, словно обдумав сказанное, рассудительно изрёк: – Но это, конечно, совершенно разные истории. Ничего общего между ними нет.

Миша на этот раз не промолчал. Краем глаза взглянул на приятеля и, почти не разжимая губ, едва слышно обмолвился:

– Кто знает.

Серёга тут же с заинтересованным видом откликнулся:

– Что ты имеешь в виду? Ты что-то знаешь?

Но Миша, насупившись и плотно сомкнув губы, точно недовольный тем, что неосторожная реплика сорвалась с его уст, не ответил и снова отрешённо уставился вдаль.

Серёга, тщетно подождав ответа и поняв, что его не будет, немного разочарованно надул свои и без того мясистые щёки. И, поразмыслив минутку, продолжил свои немудрёные рассуждения:

– Ладно, хрен с ним, со сторожем. Нас это не касается… А вот история с Веркой-алкоголичкой – это гораздо интереснее. Я и раньше подумывал о том, что с их пропажей что-то нечисто. Не могут же люди, пусть даже такие конченые, исчезнуть просто так, с бухты-барахты. Как говорится, с концами. Причина же должна быть. И она есть. Точнее, была. – Серёга сделал выразительную паузу и, возвысив голос, провозгласил: – Добрая – вот главная причина! И этого, и всего остального.

Миша с тонкой усмешкой покосился на товарища и, чуть растягивая слова, проговорил:

– Ну ты прям капитан очевидность.

Серёга не распознал иронии. Напротив, он вообразил, что приятель сделал ему комплимент. И, самодовольно ухмыльнувшись и взмахнув увесистым кулаком, прогудел ещё громче и ещё убеждённее:

– Да-а, всё она! Эта старая мегера! Разогнала в какой-то момент всю нашу компашку, в Димона чуть каменюкой не запустила, тебя какой-то дрянью окатила, Руслан чуть не убился из-за неё. Чем дальше, тем хуже… А мне так ваще круче всех досталось. Сгореть живьём, скажу я тебе, так себе удовольствие, на любителя. Никому, даже самому лютому врагу не пожелаю пережить такое. Бр-р! – Серёга скорчил гримасу отвращения и передёрнул плечами, очевидно вновь представив себе то, что то и дело ярко и живо возникало в его памяти, – те несколько страшных, роковых минут, в течение которых он, задыхаясь в едком дыму и ошалев от ужаса, теряя силы и сознание, ломился в дверь своего объятого бушующим пламенем сарая, внезапно ставшую крепкой, как стена.

Мотнув вихрастой головой, будто отгоняя от себя эти тяжёлые, травмирующие воспоминания, он, вздохнув, продолжал:

– В общем, всех нас хотела со свету сжить, одного за другим. И стать, как бы, хозяйкой двора… или что-то типа того… Ну, не знаю, короче, чего она там добивалась. Один чёрт разберёт, что было в её башке. И остаётся только бога благодарить, как говорит моя бабка, что черти наконец-то утащили её туда, где ей самое место… И откуда, судя по всему, она и явилась в наш двор, – прибавил он, раздумчиво закатив глаза. – Неизвестно, правда, зачем и непонятно, каким образом… Ну, мы этого уже не узнаем, – закончил он, опять со вздохом, не то облегчения, не то сожаления.

Вздохнул и Миша, по-прежнему не отрывавший отчуждённого, чуть затуманенного взгляда от чего-то, что, казалось, видел только он один. Шевельнул бровью и кивнул, словно безмолвно соглашаясь с напарником. А может быть, с какими-то своими мыслями, длинной нестройной чередой бродившими в его голове.

Серёга же, возбуждённый собственными речами и мрачными воспоминаниями, вскочил с лавки и стал расхаживать взад-вперёд, энергично размахивая уже обоими кулаками, точно грозя той, благодаря кому он едва не сделался горсткой пепла.

– Не, ну тварь она, конечно, редкостная, – рычал он, тряся головой и вращая яростно заблестевшими глазами. – Просто падла! Заявилась к нам хрен знает откуда, поселилась в чужой хате, спровадив хозяев, какие б они ни были, чёрт-те куда… Ну, теперь-то мы знаем куда, – оговорился он, значительно вскинув бровь. – Перебаламутила тут всё и всех, стала права качать, свои порядки устанавливать. Так сказать, со своим уставом в чужой монастырь, – не без удовольствия воспроизвёл он ещё одно услышанное где-то выражение. – А потом просто военные действия начала. А вернее, самый настоящий террор! И мы все почти стали его жертвами. Особенно я! – взволнованно заключил он, сделав ударение на «я» и для верности ткнув себя пальцем в грудь.

Но уже спустя мгновение волнение и напряжение покинули его исказившиеся черты, они разгладились и просветлели, и на них заиграла довольная, глуповатая улыбка, очень органично смотревшаяся на его бездумном простоватом лице.

– Но её больше нет! – воскликнул он, цокая языком и радостно похохатывая. – Нет и не будет. Сдохла старая ведьма! Сгинула. Как грится, не копай другому яму, – сентенциозно заметил Серёга, буквально сыпавший сегодня заимствованными там-сям мудрыми фразами. – Но теперь, слава богу, всё позади. Нам нечего больше бояться.

Миша, услыхав эти слова, осклабился и пробурчал:

– О да!

Серёга, не обратив внимания на короткое замечание приятеля и странное выражение его лица, продолжал свои рассуждения, не забывая бегать вокруг клумбы и грозить кому-то сжатыми кулаками:

– Мы ещё легко отделались. Нам, можно сказать, повезло… Ну если, конечно, это можно назвать везением, – чуть потише примолвил он, вероятно опять вспомнив то, что очень трудно, а вернее, невозможно, было забыть. – Чего не скажешь о Верке и её сожителе. Я, конечно, предполагал после их пропажи, что с ними приключилась какая-то хрень. Но чтоб такое! – Остановившись, он округлил глаза и расставил руки в стороны, всем своим видом выказывая непритворное изумление.

Миша перевёл на него глаза и невольно усмехнулся. Несколько комичное недоумение, застывшее на Серёгиной физиономии, немного позабавило его. Но эта случайная, неуместная улыбка почти сразу же угасла, и Мишино лицо приняло прежнее безрадостное, апатичное выражение. Вновь уткнув отсутствующий взгляд в никуда, он лишь глухо обронил:

– То ли ещё будет.

Серёга обратил на него непонимающий взор.

– А чё будет-то? Ничего не будет. После смерти даже ведьма вредить людям не может. Даже если б очень захотела. А наша дорогая, незабвенная Авдотья Ефимовна несомненно загнулась. Это факт! Так что все наши неприятности в прошлом. Были, как говорится, и быльём поросли… В-вот, – выдохнул он, внезапно оборвав себя и коснувшись кончиками пальцев продолговатого следа от ожога, рассекавшего его правую бровь и выделявшегося своей белизной на фоне смуглой кожи.

Миша не ответил. Лишь дёрнул плечами, буркнул что-то и, подперев подбородок ладонями, уставился в глубь двора, будто надеясь снова увидеть там что-то, что уже привлекло его внимание до этого.

Серёга же, против обыкновения, разговорившийся сегодня как никогда, – как если бы он долго вынужден был молчать и вот наконец получил возможность высказать всё, что накопилось на душе, – по-видимому исчерпав имевшийся у него совсем небогатый запас мыслей и слов, побродил ещё немного возле клумбы, уже как-то вяло, без энтузиазма помахивая разжавшимся, ослабшим кулаком и неслышно мыча что-то себе под нос. Потом вдруг остановился, наморщил лоб, словно напряжённо обдумывая что-то, рыскнул взглядом туда-сюда и внезапно сорвался с места, бросив товарищу на прощание:

– Ну пока. Я тут вспомнил, дело у меня есть одно…

И, не договорив, умчался в неизвестном направлении, через несколько секунд исчезнув за плотной завесой листвы.

Миша не издал ни звука и даже не взглянул ему вслед, по-прежнему занятый высматриванием чего-то в отдалённой части двора, в районе жёлтой пятиэтажки, возвышавшейся над стоявшими поодаль рослыми кряжистыми тополями и каштанами, раскинувшими в стороны могучие ветви, опушённые мохнатой листвой. Вернее, не чего-то, а кого-то. Это было невероятно, это смахивало на бред – впрочем, как и всё, что творилось с ним в последние дни, – но несколько минут назад ему почудилось, что он увидел там Ариадну. Да-да, именно её! О которой, отвлечённый другими, куда менее приятными впечатлениями, он почти перестал думать. До того ли ему было. В его жизни произошли такие события, в неё вторглись такие силы, о существовании которых он даже не подозревал. Даже мысль о которых не посещала его в течение всей предшествующей жизни. А вот сейчас, нежданно-негаданно, не только мысли, сами эти силы, тёмные, дремучие, невообразимые, бешеным, всесокрушающим смерчем ворвались в его спокойное, размеренное существование, опрокинули, разрушили, размели в нём всё, не оставили от него камня на камне. И он чувствовал себя теперь как будто среди развалин, руин, жалких остатков той, прежней своей жизни, где ему было так хорошо, уютно и тепло, так безопасно и привольно. Где он не ощущал каждую минуту, каждый миг нависшую над ним угрозу, громадной чёрной глыбой воздвигшуюся над ним, затмившую для него солнечный свет и превратившую сутки в одну сплошную нескончаемую ночь. За которой, как ему всё чаще думалось, уже никогда не последует рассвет.

В такой ситуации ему было явно не до тонких интимных переживаний, которым он с таким удовольствием отдавался ещё неделю назад. Какая уж тут любовь, когда жизнь висит на нитке и перед глазами то и дело возникают ужасающие, леденящие кровь лики смерти! Когда к тебе тянутся её холодные цепкие руки со скрюченными от нетерпения пальцами и душа цепенеет от неизъяснимого, липкого страха. Когда меркнет сияние дня и из затопившего всё вокруг мрака выныривают, скалясь, гримасничая и издевательски хохоча, омерзительные, искорёженные лютой злобой обличья, от одного вида которых заходится дух и замирает сердце.

Но даже несмотря на всё это он радостно встрепенулся и его заледеневшее было сердце чуть-чуть оттаяло и взволнованно застучало, когда ему показалось, что он заметил вдали её. Различил возле пятиэтажки, у входа в первый подъезд, её грациозную фигурку, копну разметавшихся по плечам пышных золотистых волос, её любимое лёгкое вишнёвое платье, едва достигавшее колен и оставлявшее открытыми дивные, безупречно стройные ноги. Заметил и тут же потерял из виду. И сколько ни вглядывался и ни бродил острым, жаждущим взглядом вокруг, не увидел больше ничего и никого. Площадка перед подъездом была пуста, окружающее пространство тоже. Возможно, она скрылась за дверью. Или ушла со двора. А ещё вероятнее – её вообще не было. Она лишь привиделась, померещилась ему. Он ведь за последние дни видел уже столько галлюцинаций и миражей, что стал путать кажущееся и действительное. И вот среди этих видений, по большей части жутких и пугающих, мелькнуло, будто невзначай, одно-единственное светлое и отрадное. Словно для того, чтобы подразнить его, сделать ему больнее, показав разительный, вопиющий контраст между тем, что могло бы быть в его жизни, и тем, что есть сейчас. И тем самым повергнуть его в ещё большее отчаяние, вогнать в ещё более глубокую депрессию, лишить даже проблеска надежды на что-то лучшее.

И эта цель была достигнута. Окончательно уверившись в том, что ему почудилось, что никакой Ариадны на самом деле нет и не было, что это лишь очередной фантом, рождённый его расстроенным воображением, Миша болезненно сморщился и горестно поник головой. В душе у него будто что-то оборвалось. Точно со звоном лопнула туго натянутая струна, не с состоянии больше выдерживать страшного напряжения. Жизнь опротивела, постыла ему. В этот момент он готов был понять тех, кто по своей воле сводит с ней счёты. То, что совсем недавно ему и в голову не могло прийти, казалось диким и невероятным, теперь представлялось вполне приемлемым, естественным и возможным.

XIV

– Привет, – внезапно услышал он рядом с собой тихий, мягкий, немного печальный женский голос.

Миша чуть вздрогнул, поднял голову, всмотрелся в стоявшую в шаге от него фигуру. И обомлел от восторга и счастья, вдруг нахлынувших на него мощной горячей волной.

Перед ним стояла Ариадна. Живая, настоящая, из плоти и крови. Не видение, не призрак, не мираж. Который рассеется, растворится в воздухе, едва протянешь к нему руку и попытаешься коснуться его. Нет, на этот раз всё было на самом деле. Это действительно была она. Её стройная изящная фигурка с осиной талией, тонкие, безупречно правильные черты, шелковистые, отливавшие золотом волосы, лёгкими волнистыми прядями рассыпанные по плечам. Её глаза – небесно-голубые, глубокие, прозрачные, с лёгкой поволокой. Смотревшие на него пристально, неотрывно, проникновенно, с чуть приметной грустью, угадывавшейся не только в глазах, но и в тоненьких складках, залёгших в уголках губ.

– Это… ты? – пролепетал Миша едва слышным, срывающимся голосом, задохнувшись от волнения и непроизвольно подавшись назад.

Она, не отрывая от него проницательного, завораживавшего его взгляда, коротко и просто ответила:

– Я.

Он, глубоко и часто дыша, словно ему вдруг не стало хватать воздуха, смотрел на неё во все глаза и чуть покачивал головой, будто всё не мог поверить, что это не обман зрения, что он в самом деле видит её. Значит, и до этого он не ошибся и там, возле пятиэтажки, тоже была она. И она, так же как и он её, заметила его и решила подойти. Только дождалась, пока уйдёт Серёга. Из чего следует, что она, вероятно, хочет поговорить с ним с глазу на глаз. Побыть с ним наедине. Сказать что-то важное, особенное, касающееся только их двоих и не предназначенное для чужих ушей…

Его, по обыкновению, тут же далеко унёсшуюся мысль вернул на землю томный, с нотками лёгкого нетерпения голос девушки:

– Ну, может, ты предложишь мне сесть?

Миша, очнувшись, почему-то густо покраснел и с запинкой пробормотал:

– Д-да… да, конечно… присаживайся.

И сдвинулся в сторону, хотя на лавочке и так было достаточно места.

Ариадна едва уловимо, краешками губ, улыбнулась и, пригладив платье ладонями, села рядом с Мишей. Искоса глянула на его напряжённое, раскрасневшееся лицо и снова, уже более явно, усмехнулась.

– Что, не ожидал увидеть меня?

Он тоже, не совсем удачно, правда, попытался выдавить улыбку и, тряся головой и отдуваясь, шумно выдохнул:

– Да уж! Признаюсь, неожиданно.

Её взгляд сделался лукавым и дразнящим.

– Ну, надеюсь, это была приятная неожиданность?

Он обернулся к ней, взглянул в её прекрасное, полной неизъяснимой прелести лицо, в её блестящие лазоревые – одновременно насмешливые и серьёзные – глаза и, ощутив томительное и сладостное стеснение в груди, вымолвил:

– О да!

Сказав это, он бросил беглый взор кругом. Во дворе никого не было. Совершенное безлюдье и тишина. Они были одни. Только он и она. Случилось то, чего он так страстно желал, к чему так долго стремился, прилагая для этого немалые усилия, проявляя недюжинную энергию и сноровку. Но, как часто бывает, то, чего не получается достигнуть самыми хитроумными средствами и отчаянными потугами и что, изверившись и утомившись, начинаешь считать недостижимым и несбыточным, вдруг ни с того ни сего само собой приходит в руки. Правда, нередко тогда, когда это уже не совсем нужно и вместо удовлетворения и радости вызывает лишь сожаление и горечь.

Но только не в его случае. Его чувство к Ариадне, быть может, немного притупилось, притухло, лишилось изначальной мощи и остроты. Но оно никуда не делось, не угасло, не умерло. Продолжало жить под спудом иных впечатлений и событий, которых уже немало накопилось со дня их последней встречи. И словно лишь ждало, чтобы снова обнаружить себя, вырваться наружу, разгореться с новой силой и подчинить его своей безграничной и неодолимой власти.

И достаточно было ему увидеть её, оказаться с ней рядом, заглянуть в её глаза, почувствовать её запах – и всё в нём всколыхнулось, перевернулось и вспыхнуло огнём. И точно не было длительной разлуки, разочарования, обиды, ожесточения, тоски, забвения, кажущегося, наигранного безразличия. В один миг, после нескольких произнесённых ею слов, после одного её взгляда, проникшего ему в самую душу, от всего этого не осталось и следа. А чувство вернулось. Обновлённое, посвежевшее, окрепшее, заигравшее ещё более яркими красками, обретшее как будто новый смысл и значение, о которых он раньше и не догадывался.

И она, по-видимому, понимала, что он думает и чувствует. Она, похоже, видела его насквозь. Ему даже не нужно было ничего говорить – её зоркий, вдумчивый, дотошный взор, казалось, читал его мысли, подмечал тончайшие движения его души, малейшие переливы его чувств. Она была и оставалась для него загадкой, сфинксом, тайны которого он так и не смог разгадать. Она же читала его как открытую книгу, каждая страница, каждая фраза и слово которой были ей понятны, знакомы и не вызывали никаких вопросов и затруднений.

Вот и сейчас, посмотрев на него, по-прежнему с тонкой, завуалированной улыбкой, всего несколько мгновений, она взмахнула своими длинными густыми ресницами и прочувствованным, немного грудным голосом промолвила:

– Почему ты молчишь? Ты что же, не рад меня видеть?

Миша встрепенулся, опять через силу улыбнулся – или, вернее, просто скривил лицо – и поспешил заверить её:

– Ну что ты, конечно же, рад.

– Рад? – с ударением переспросила она, сопроводив свой вопрос чуть заметным движением.

Он, переведя дух, попытался вложить в ответ всё своё чувство:

– Не просто рад. Я счастлив!

Девушка бросила на него косвенный взгляд и, едва шевельнув губами, обронила:

– Ну я надеюсь.

Установилось молчание. Ариадна испытующе поглядывала на Мишу, точно ожидая от него если не действий, то хотя бы слов, более-менее внятного выражения тех эмоций и переживаний, которые волновали его в этот момент и угадать наличие которых мог бы даже гораздо менее проницательный наблюдатель. Она же видела всё ясно и отчётливо, он был перед ней как на ладони, для неё не было никаких секретов и тайн. И она ждала, когда же он преодолеет своё совершенно несвоевременное замешательство и робость, решится и скажет наконец то, что, очевидно, давно уже жило в нём, волновало и будоражило его и настойчиво искало выхода и воплощения.

Но вот, когда, казалось бы, наступил самый подходящий момент для так долго ожидавшегося ими откровенного, чистосердечного разговора, когда они одни и нет никаких препятствий для решительного объяснения – и, что, наверное, самое главное, они оба явно хотят этого объяснения и того, что за ним последует, – он мнётся, отмалчивается, отводит глаза и морщит лицо с таким видом, будто он чем-то недоволен. Это было неожиданно, странно и непонятно. Пожалуй, даже немного оскорбительно. Не такого приёма, не такой реакции на её появление она ждала.

Её обольстительное точёное личико слегка омрачилось, тонкие брови изогнулись и сдвинулись к переносице, полные розовые губы надулись. Полоснув его быстрым, чуть пренебрежительным взглядом, она с прохладцей протянула:

– Н-да-а… Наверно, зря я пришла. Похоже, ты совсем не рад мне.

И она сделала движение, очевидно собираясь встать с лавки.

Это оказало необходимое действие на безгласного, словно проглотившего язык Мишу, которого, по всей видимости, только угроза её ухода могла вывести из овладевшего им столбняка. Он вздрогнул, потянулся к ней, порывисто схватил её за руку и с мольбой в голосе, задыхаясь, пробормотал:

– Не уходи… пожалуйста.

И, вскинув на неё взгляд, в котором читалась невыразимая тоска, с усилием прошептал:

– Я так долго ждал тебя.

На её красивом холодном, как у статуи, лице мелькнула горделивая, немного высокомерная улыбка. Мягко высвободив свою руку из его судорожно вцепившихся в неё горячих пальцев, она ласково потрепала его по щеке и благосклонным тоном произнесла:

– Ну, вот так бы с самого начала. Молодец, хороший мальчик!

И, шаловливо подмигнув ему, прибавила:

– Будь паинькой, и всё у нас получится.

«Что получится?» – чуть не спросил он, но вовремя сдержался, стиснув губы и с трудом глотнув густую сладковатую слюну, внезапно наполнившую его рот.

А девушка меж тем, чуть придвинувшись к нему, тряхнула волосами и, сузив глаза, устремила взгляд в пространство.

– А ты знаешь, я скучала по тебе, – проговорила она с неопределённым грустно-мечтательным выражением. И тут же значительно покосилась на него: – А ты по мне?

На этот раз Миша не стал тянуть с ответом.

– Я тоже! – выпалил он, донельзя обрадованный её признанием, сулившим ему, как он предполагал, так много. – Очень, очень скучал… – И смущённо примолвил: – С ума сходил без тебя… Места себе не находил…

По её губам снова промелькнула самодовольная, надменная улыбка – улыбка уверенной в себе, знающей себе цену красавицы, не испытывающей ни малейших сомнений в своём очаровании, во впечатлении, производимом ею на окружающих, в особых правах и привилегиях, которые даёт ей её яркая, броская красота.