Кукла наследника Какаяна

Во время второго погружения я увидел на дне что-то блестящее и поднял монету достоинством десять рублей с белой середкой и желтым рифленым ободком. На этой юбилейной монете был изображен Юрий Алексеевич Гагарин в скафандре. Совершенно очевидно, что монета была не потеряна владельцем, а брошена на счастье. На мое. Я снова подплыл к мосткам и положил денежку на край, чтобы воспользоваться, если мне успеют сделать искусственное дыхание. Дело в том, что, отправляясь на самоубийство, я совершенно не учел сценарий моего случайного спасения и взял деньги на маршрутку только в один конец.

И вот, при третьем погружении, со мной едва не произошла беда. От непредвиденных препятствий я психанул и стал шарить по дну до тех пор, пока совсем не кончилось терпение. Для того, чтобы подняться на поверхность, мне надо было по крайней мере пять секунд, но воздуха у меня не осталось и на секунду.

Спазматически вбирая горлом вакуум и барахтаясь всеми конечностями, я рванулся к белому свету, который тускло просвечивал сквозь бесконечную зеленую толщу воды, с ревом вырвался наружу и порядком нахлебался. Когда же, откашливаясь и содрогаясь от ужаса, я подплыл к берегу, то первым делом обнаружил мои плавки, пузырящиеся в прозрачном мелководье.

Затем я поднял голову и увидел две самые великолепные, длинные и гладкие ноги, какие только способно создать эротическое воображение – ноги Аманды. Ожившая кукла, покрытая средиземноморским загаром, с цепочкой на щиколотке и сияющими браслетами на татуированных младенческих ручках, обутая в высочайшие пробковые платформы и одетая во что-то минимальное и белое, сидела на корточках, сверкала стерильным гипюровым бельем и кормила уток крошками булочки.

Перехватив мой взгляд, кукла безмятежно улыбнулась, одернула юбочку и сказала своим ясным голоском:

– Никогда ещё не видела, чтобы так долго ныряли.

Виляя попой, прекрасный оборотень взбежал на плотину. Я на коленях пополз за трусами. Жизнь понемногу налаживалась.

ТрусЫ делают человека гражданином. Вместе с плавками я вновь обрел здравомыслие. «Зачем мне убивать себя самому? – рассуждал я. – Эту неприятную обязанность за меня выполнят специалисты». К тому же, мимолетное виденье натолкнуло меня на интересную идейку.

Если я, профессиональный оператор машинного доения, чуть не спутал Аманду с девушкой на пруду, так неужели их различат тупоумные Какаяны? Незнакомке только останется приложить для этого минимум артистических способностей. А мне разыскать незнакомку и подменить ею Аманду. Но как?

Наныкинская дива, конечно, была профессиональной красавицей. Неважно, где она зарабатывала на белье: в модельном агентстве, стриптизе или на эстраде – такие особы живут в отдельном ночном мирке, не имеющем сообщения с дневным миром трудящихся. Вдруг я хлопнул себя по лбу с таким звонким шлепком, что гражданка с тележкой, напоминающей пулемет «Максим», отсела от меня на другое сиденье автобуса. Ведь среди славной плеяды воспитанников велосипедной секции был человек, который знал о наемных девушках города все! Его звали Филипп Писистратов.

Писистратов был владельцем собственной студии по производству эротики, порнографии и высокохудожественной продукции, воспевающей красоты женского тела. Перед его раскаленным объективом промелькнули десятки тысяч ягодиц и грудей. И при этом он, почетный гражданин города, пользовался у современников непререкаемым моральным авторитетом. Поговаривали, что он ни разу не совокупился ни с одним из тел, изображенных на его фотополотнах.

Филипп не были ни уродом, ни педерастом. В своем неизменном смокинге с бабочкой, с гишпанской бородкой и скрещенными на груди руками, он напоминал этакого импрессиониста. Такие мэтры местного значения обычно куда как ловки пудрить дурочкам мозги напускным шиком и добиваться своего. И Филипп добивался – не секса, а дела. Его профессиональная репутация зиждилась на том, что с ним спокойно можно было оставить в студии несовершеннолетнюю дочь или новую жену и получить обратно нетронутой, с комплектом снимков «ню» для конкурса «Мисс Очарование». Однажды я откровенно спросил Филиппа, неужели у него никогда не возникало соблазна завалить одну из этих бесстыжих кобыл, которые пасутся у него целыми табунами? Неужели они его не домогаются?

– Конечно, домогаются, – ответил Писистратов, поправляя перед зеркалом бабочку. – Но если я поимею хоть одну из малых сих, то и остальные будут думать, что со мною можно расплатиться натурой.

Визитная карточка Писистратова была испещрена званиями и регалиями: почетный гражданин Перми, академик почетной академии изобразительных искусств и естественных наук Российской Федерации, действительный член союза художников, дизайнеров и кинематографистов, кандидат филологических наук… В Долине Бедных, чуть поодаль от дворца Какаяна, возвышался его вычурный четырехэтажный замок красного кирпича с вывеской «Студия Филиппа Писистратова. Фото и видео», Он парился в сауне с сильными мира сего: Ахавом Какаяном, чемпионом по борьбе без правил Гамзатханом Гамзатхановым, мэром Трусовым… Он был настоящий трудоголик, работал по двенадцать часов в сутки и уже заработал первый инсульт. Но снимал он паршиво.

Девушки на его фотографиях принимали такие пошлые, жеманные позы, что не могли ни восхитить, ни возбудить. Если верить рекламному буклету Филиппа, то в его архиве хранилось более миллиона фотографий голых женщин, но я, при всей своей эротомании, не хотел бы получить в подарок ни одной из них. Когда я рассматривал эту пошлятину на стенах его студии, мне казалось, что Писистратов ненавидит женщин больше всего на свете и мстит им за низость. Даже матрешки «Плейбоя» с их пластмассовыми арбузами казались одухотворенными Мадоннами рядом с натурщицами Писистратова – в жизни резвыми потаскушками.

Но эта продукция пользовалась огромным спросом. Иначе откуда дворец?

Писистратов усадил меня перед экраном своего роскошного компьютера и открыл банк женщин, начиная с семидесятых годов прошлого века, а сам вернулся к работе, не прерываемой ни на секунду. Он ладил свет для съемок старшеклассницы, которая раздевалась за ширмой, и беседовал с её моложавой мамашей, стоявшей у него над душой.

Я тактично уткнулся в экран, ловя волнующие шорохи за ширмой и тревожный голос любящей родительницы. Рискуя наткнуться на фото собственной жены в дезабилье, я просмотрел всего несколько месяцев, а у меня уже мельтешило перед глазами от шарообразных грудей и ядреных ягодиц, нелепых изгибов и вульгарных примас. Моей красавицы здесь не было, или коварный Филипп изуродовал её до неузнаваемости. Если же эта девушка и завалялась среди тысяч ей подобных, то найти её здесь было не легче, чем рядового Иванова в русской армии. Ведь девушек, выставляющих себя на позорище, было никак не меньше, чем солдат в настоящей дивизии, все они были разные, почти не повторялись и маршировали бесконечными шеренгами на коммерческий убой. Откуда они берутся в таких количествах? Куда исчезают с витрины жизни, отыграв свою короткую роль? Вот подлый фокус природы.

Писистратов пытался нейтрализовать мамашу ангельским терпением психотерапевта. Она, однако, ещё томилась сомнениями. Ведь её дочь почти никуда не ходила, и у неё не было подруг, кроме бдительной матери. Знаете, бывают такие матроны, оттеняющие своими увядшими прелестями идущую рядом новенькую копию, из тех, которым говорят: «Вы прямо как две сестры», а сами думают: «Хоть бы ты провалилась сквозь землю, мегера». Но они, как сторожевые собаки, не покидают своего сокровища ни на секунду, чтобы им, не дай Бог, кто-нибудь не насладился.

– Ты же сама у меня пробовалась, когда была в её поре, – токовал Писистратов. – Ну и что, покусал я тебя?

– Что ты, Филечка, – жеманничала мать. – Я бы, может, и хотела, чтобы ты меня укусил, но ты был непреклонен.

– Так в чем же дело? Неужели ты думаешь, что я обижу твоего ангелочка, если не покусился даже на тебя?

Подыгрывая Писистратову, я игриво обернулся на мамашу и не пожалел, потому что в этот момент из-за ширмы выпорхнула её гибкая дочурка в ажурном белье.

– Вау! – вырвалось у меня.

Моё чересчур искреннее восхищение не укрылось от надсмотрщицы.

– Кто этот мужчина? – неприязненно справилась она.

– Это мой ассистент. Без него сеанс невозможен, – убедительно сказал Писистратов.

После этих слов матушка была вынуждена смириться с моим присутствием, а я наблюдал за съемками без всякого смущения, как равноправный участник творческого процесса.

Для того, чтобы убедить Тому (так звали мать очаровательной школьницы) в абсолютном целомудрии эротического искусства, Филипп предложил ей остаться в студии. У него, как известно, не было никаких секретов, а Нателле (так звали девушку) будет легче расслабиться при маме, с которой она никогда не расставалась и даже вместе спала.

Сначала Писистратов заставлял Нателлу садиться на диван, барахтать в воздухе ногами и ползать по полу, не снимая сбруи. Девушка, показавшаяся мне восхитительной с первого взгляда, мгновенно оцепенела и стала неуклюжей, так что неловко было смотреть. Она уже вызывала не романтические иллюзии, а досаду, мне хотелось набросить на неё телогрейку и вытолкать взашей. Но Писистратов работал и работал, с каждым щелчком аппарата ухудшая результат. И чем более страдальческий, вымученный вид принимала модель, тем более раскованным, азартным становился фотограф. Я бы сказал, что, в отличие от Нателлы, Писистратов был прекрасен. Усомниться в компетентности такого маэстро было невозможно.

– Теперь поработаем топлесс, – предложил Писистратов, надевая специальные подлокотники и наколенники, наподобие тех, в которых катаются на роликах. Я понял, что предыдущий раунд фотосессии был всего лишь разминкой.

– Не рановато без лифчика? – доброе лицо матери отвердело.

– Сорокалетнюю грудь она будет показывать врачу, – изрек Филипп. – А для того, чтобы девочке было проще, ты встанешь напротив неё зеркальным отражением и будешь раздеваться, как раздевалась передо мной в далекие восьмидесятые.

Писистратов включил томную музыку, мать и ночь стали раздеваться, а я отвернулся к экрану. Эта невыносимая сцена напоминала дезинфекцию в тифозном бараке.

– Соблазняем меня топлесс, – режиссировал Писистратов. – Нателла, у тебя есть знакомый мальчик, которого ты хотела бы соблазнить? Представь себе, что этот мальчик подглядывает за тобой в душе. А за Томой подглядывает Николай Басков. Вы прекрасны, вы гордитесь своим телом!

Филипп положил мне руку на плечо. Я с удивлением обнаружил, что натурщицы вихляются сами по себе – он и не думал их щелкать.

– Все на автомате, – шепотом пояснил он. И громко скомандовал:

– Медленно снимаем трусы!

Из дверцы за бархатной портьерой вразвалочку вышел мощный негр в кожаных плавках, с плеткой в руке. Этот парень иногда заходил в магазин «Нежность». Его звали Иван. Он учился в колледже изящных искусств и подрабатывал на дискотеках стриптизером. То есть, его настоящее африканское имя было гораздо интереснее, но для удобства он всегда представлялся: «Иван из Африки».

– Работаем с партнером а-ля труа, – объявил Писистратов. – Представьте себе, что вы соперницы. Вы обе хотите этого огромного негра и пытаетесь его соблазнить.

– Ма, я не буду с негром, – заныла Нателла.

– А чем прикажешь платить за твой колледж? – прикрикнула мать и с отвратительной улыбкой стала тереться щекой о кожаную выпуклость Ивана.

Я щелкнул мышкой и увидел свою красавицу на фото, свисающую с шеста наподобие курицы-гриль, нанизанной на вертел. Волосы девушки ниспадали на пол, лицо было искажено неестественной улыбкой перевернутого человека, но все же это несомненно была она – двойница Аманды.

– Серафима из Челябинска. Я тебе её подгоню, – пообещал из-за спины Писистратов.

Он тут же стал набирать телефон кукольной девушки, а я краем глаза увидел очередную сцену фотосессии. Все трое обнажились, негр Иван вилял бедрами, безуспешно пытаясь раскочегариться, а мама силком тянула руку хнычущей девчонки к его жутким причиндалам, словно к раскаленной сковороде.

– Алё. Серафима? Это дядя Филипп звОнит, – сказал Писистратов в трубку и подмигнул мне.

Несмотря на свою неземную красоту, Серафима оказалась простой уральской девкой из деревни Фер-Шампенуаз Челябинской области. Возможно, прапрабабушка Серафимы была умыкнута из покоренной Франции каким-нибудь уральским казаком, и в этом был секрет её изящества. Но манеры и запросы Серафимы были самые немудрящие, уральские.

– Меня Серафима зовут, можно Сим-Карта, – представилась она.

А затем сообщила, что минет в её интерпретации стоит триста пятьдесят рублей, один час любовных утех – вдвое больше, а целая ночь восторга – всего полторашку. Когда же я ответил, что пригласил её по другой части, она совсем растерялась, ибо ни с какими другими мужскими запросами пока не была знакома. Я предложил её чего-нибудь выпить. Она обрадовалась и попросила маленькую бутылочку импортного пива, чтобы не потолстеть. Сразу было видно, что она не привыкла к людской щедрости и рада хоть просто посидеть без физического труда.

Мы разговорились. Сим-Карта была студенткой колледжа культуры и искусств, где её научили ловко кувыркаться и лазать по шесту, прежде чем исключить за глупость. У бабушки в деревне Фер-Шампенуаз остался её ребеночек, прижитый от местного словесника в пятнадцать лет. Учитель, этот краевед, эстет и педофил, дал ей, так сказать, путевку в жизнь, приохотив к прекрасному. Сим-канрта с восторгом вспоминала свои школьные годы и занятия художественной самодеятельности, которые, в конце концов, довели учителя до тюрьмы.

Пол ребеночка не уточнялся. Сим-Карта его не видела почти четыре года, но регулярно высылала ему деньги от своих трудов и мечтала забрать к себе в город, когда купит жилье. Покупка собственной квартиры была идефиксом Серафимы, ради которого она даже отказывалась от группового отдыха в Египте за счет предприятия. Впрочем, ей нравилась её работа – как на сцене, так и вне её. Она считала, что делает полезное дело, и относилась к своим клиентам с пониманием. Среди них были люди достойные: священники, артисты, видные коррупционеры. На всякий случай я тут же уточнил, не приходилось ли ей ублажать некого Какаяна, но это имя ей ничего не говорило.

Разговор перешел на книги. Оказалось, что весь свой досуг девушка посвящала запойному чтению, предпочитая лакированные произведения жанра «фэнтези» дамским романчикам, которые она считала вопиющим искажением действительности.

– А ты… что читаете? – спросила она меня одновременно на «ты», как клиента, и на «вы», как интеллигентного человека.

– «Франкенштейн» – слышала?

Серафима пожала плечами. И вдруг меня осенило:

– Читала «Три толстяка»?

Девушка так и взвилась.

– Ты чё! Мы в школьном театре представляли эту постановку.

– Кого же ты там представляла? – чужим голосом спросил я.

– Куклу наследника Тутси, – просияла Серафима и прошлась по кафе походкой заводной куклы.

Она ничуть не удивилась моему предложению. О цене мы столковались так легко, что я пожалел о своей поспешной щедрости. Я пообещал выдать девушке семь тысяч перед началом операции и столько же по её успешном завершении. То есть, после её замены механической копией. Когда и каким образом произойдет эта замена, я пока не знал. Но для меня, как для приговоренного к смертной казни, и несколько дней оттяжки казались целой вечностью. И я, как беременная школьница, надеялся, что через несколько дней все рассосется само собой. К счастью, Серафима не спрашивала меня о сроках контракта. У меня даже сложилось впечатление, что она рада самой возможности поблаженствовать в чертогах олигарха.

Успех переговоров превосходил все мои ожидания. Мы настолько остались друг другом довольны, что в качестве бонуса девушка предложила продемонстрировать мне свои уникальные способности. Для этого мы должны были немедленно отправиться через дорогу, в новый торговый центр «Грёзы Кахора». Но если нас встретит кто-нибудь из её знакомых, надо говорить для конспирации, что я дядя Саша из Челябы.

Насколько я себя помню, я впервые оказался на людях рядом с такой красотой. Серафима на каблуках была почти на голову выше меня, её смуглые ноги струнами уходили в головокружительную высь, а сквозь эфемерное платьице просвечивало символическое белье. Это зрелище было настолько диким посреди озабоченного дневного города, что на нас таращились прохожие. И вместо законной гордости я испытывал жаркий стыд.

Серафима рассказывала о своем новом номере, посвященном юбилею Куликовской битвы, в котором она и ещё одна девушка будут изображать поединок Пересвета с Челубеем. На них будут трусы и лифчики из настоящей кольчуги, которые они, с благословения епископа, будут срывать друг с друга копьями. А потом Серафима в роли Пересвета прикует Челубея к шесту и как следует выпорет плеткой.

Нервно посмеиваясь, я не смел прямо взглянуть на Серафиму, чтобы изучить её досконально, и лишь боковым взглядом улавливал её обнаженное коричневое плечико, на котором была изображена причудливая изумрудная змейка с рубиновыми глазами, раздвоенным языком жалящая собственный хвост. Это было невероятно: матовая кожа Серафимы отражала солнечный свет, как обивка кожаного дивана. На ней, даже с самого близкого расстояния, не было заметно ни малейшего изъяна, характерного для самой идеальной младенческой кожи: ни единой оспинки, царапинки или родинки, никакого тебе пушка или волоска. По сути дела, Серафима даже меньше напоминала живое существо, чем её пластмассовая копия Аманда.

И вдруг я совершил поступок, совершенно мне не свойственный. Я не удержался и ущипнул эту чужую девушку за руку. Отчего-то мне взбрело в голову, что при таком искусственном виде, она, должно быть, не чувствует и боли.

– Ты чё, мужик, я не пОняла! – некрасиво взъелась Сим-Карта. К сожалению, она была живая, слишком живая. Человеческая, слишком человеческая, – сказал бы на моем месте Фридрих Ницше.

Я присел на кованую ограду напротив магазина «Грезы Кахора» и закурил. Через минуту на витрине отдела женской одежды, между манекенами, появилась Серафима, которая успела густо накраситься. Девушка заговорщицки «сделала мне ручкой» и тут же замерла в заманчивой позе. Я ужаснулся. Мне казалось, что её немедленно разоблачат, обматерят и выволокут вон. Что меня вместе с нею отпинают свирепые охранники. Что прохожие будут останавливаться и со смехом тыкать в неё пальцами. Что зря я затеял всю эту авантюру с куклой.

Ничего подобного не произошло ни через минуту, ни через десять, ни через полчаса. Моя задница уже отсохла сидеть на железе, я весь изъерзался, искурил оставшиеся сигареты, а она даже не шелохнулась. Наконец, и сам я, сравнивая её с соседними манекенами, перестал понимать, кто есть кто и какая из этих пластмассовых фигур только что дефилировала со мной по улице. Очевидно, Серафима погрузила себя в какой-то профессиональный транс, который мог продолжаться столько времени, за сколько уплачено. Скорее я сам упал бы в обморок от изнеможения, чем она шевельнулась

Я указал пальцем на часы и скрестил руки перед грудью. Серафима, только что не подававшая признаков жизни, скорчила забавную рожицу и сделала реверанс. Проходившая мимо загорелая баба с двумя клетчатыми капроновыми мешками в руках испуганно вздрогнула, энергично плюнула и посмотрела на меня с классовой ненавистью. По возрасту она могла быть моей одноклассницей.

Сразу после открытия магазина мы отправили коробку с Амандой в Долину Бедных, и я стал ждать разоблачения. Я подскакивал в своей тумбе от каждого телефонного звонка и пытался угадать, с кем и о чем сейчас говорит Франкенштейн. Каждый раз мне мерещилось, что речь идет о кукле и обо мне. А каждый новый посетитель казался мне порученцем Какаяна, пришедшим по мою душу.

Несмотря на все таланты моей дерзкой сообщницы, я теперь сомневался, что ей удастся надуть прожженных Какаянов. Жизнь не сказка. Что если она чихнет, вскрикнет от боли, захочет в туалет? Сколько времени она сможет обходиться без воды и пищи? А ну как злой мальчишка захочет оторвать ей ножку или выковырнуть глазик?

Рабочий день близился к концу, но я все не верил в свое избавление. Очевидно, меня не трогали лишь потому, что куклу не успели распаковать. Или бедную Сим-Карту сейчас пытают гориллы Какаяна, выколачивая из неё подробности. А может, она решила, что лучше получить половину суммы живой, чем полную – мертвой. И сбежала в Челябинск.

Какаян позвонил в самом конце рабочего дня. На сей раз это был именно он, а не галлюцинация. Через приоткрытую дверь директорского кабинета я совершенно отчетливо услышал, как Франкенштейн угодливо произнес:

– О да, Ахав Налбандянович, я весь внимание.

Как бы в качестве разминки я подошел к двери и увидел в щелочку, что Франкенштейн стоит за своим столом навытяжку, с выпученными глазами, и слушает бесконечный монолог на той стороне провода. Этот односторонний разговор продолжался минут пятнадцать. Он показался мне чтением моего обвинительного приговора. Затем Франкенштейн сказал:

– Рад стараться.

И положил трубку.

Он выскочил из своего кабинета так бурно, что я чуть не схлопотал дверью по лбу. Продавщица перестала сметать пыль с электропенисов на верхней полке и замерла с метелкой в руке, подобно Лотовой жене. Мне показалось, что Франкенштейн сейчас ударит меня по лицу и, хотя его удар не мог причинить мне большого вреда, я подался немного в сторону.

– Это по вашу душеньку, Александр Сергеевич, – Франкенштейн оскалился всем своим челюстно-лицевым аппаратом, словно хотел расхохотаться или зарыдать, но не мог. Его землистое лицо покрылось зелеными и бордовыми пятнами. Он впервые назвал меня на «вы», по имени-отчеству, и это было страшнее отборного мата.

– Сегодня, в шестнадцать часов тридцать две минуты по московскому времени завершилось испытание электронно-механической сексуальной куклы «Аманда» производства Японской империи, – левитановским голосом объявил Франкенштейн. Он определенно сбрендил. – Студент Анастас Какаян, двадцати одного года, вступил в контакт с устройством «Аманда» в присутствии родственников, гостей и специалиста по психиатрии, после чего достиг эрекции через сорок одну минуту и эякуляции в течение двадцати двух секунд. По всем психофизиологическим параметрам аппарат «Аманда» значительно превзошел девушек биологического происхождения, дающих эрекцию в одном случае из сорока и эякуляцию – в нуле случаев. Наш покупатель, всемогущий Ахав Какаян, рыдает на том конце провода от счастья. Его единственный сын спасен.

Крупнейшая сделка секс-индустрии за всю послеоктябрьскую историю нашего города прошла блестяще. От лица совета директоров ООО «Нежность» объявляю благодарность стрелку ВОХР Александру Перекатову за монтаж, наладку и настройку куклы «Аманда», а также всем продавцам, грузчикам, уборщицам магазина и моим родителям, без которых эта сделка не состоялась бы.

Франкенштейн крепко схватил меня шарнирами рук за плечи и оглушительно чмокнул в ухо.

В тот вечер мы заперли магазин на учет, напились шампанского и устроили чемпионат по фехтованию на телескопических пенисах сначала между мужчинами, потом между женщинами и наконец – в смешанном разряде. Франкенштейн был настолько пьян, что пообещал выделить мне материальную помощь в размере двадцати окладов. Впрочем, на следующий день он пришел на работу задумчивый и больше не вспоминал об этом.

С каждым днем страх разоблачения беспокоил меня все меньше. Я откладывал ремонт Аманды со дня на день и, наконец, решил оставить поломанную куклу себе на память.

II

У меня на службе круглые сутки молотил портативный телевизор, и я вынужден был просматривать все передачи подряд, чтобы убить время во время дежурства. Поэтому публичная карьера Аманды развивалась, можно сказать, у меня на глазах.

Вскоре после того, как Аманда под именем Магдалины обвенчалась с Анастасом Какаяном в кафедральном соборе города, чета Какаянов выступила в утреннем телешоу «Чём свет не спамши». Я разогревал пиццу в микроволновке и пропустил начало передачи. В кладовку, которая служила нам «комнатой отдыха», доносились только голоса участников: бесперебойный ор ведущего, густое мычание какого-то мужика и звонкий выразительный девичий голосок. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что серебристый голос респондентки принадлежит Аманде. С тех пор, как мы познакомились, она катастрофически поумнела или, что более вероятно, научилась пользоваться телесуфлером. При этом её внешнее сходство с куклой ещё усилилось. Только теперь это была мультимедийная кукла, говорящая и действующая по воле неведомого аниматора.

Вопреки народной молве, Анастас не производил впечатления полоумного. Это был тучный, пятнисто румяный, кудрявый юноша с добрыми глазами барана и приоткрытым мокрым ртом. Он говорил не совсем внятно, как человек после инсульта, но его речь была в целом понятна и, в общем, разумна. Впрочем, говорить ему почти не приходилось. В студии он служил лишь приложением эффектной жены.