Кукла наследника Какаяна

Мне вспомнилось, как двадцать пять лет назад я на тренировке занял у Какаяна рубль семьдесят на кассету «Тип-10» и просрочил возврат долга всего на три дня. Адик откуда-то узнал, где я живу, и явился ко мне в сопровождении угрюмого молчуна с бородкой, похожего на борца, с руками толще моего туловища. Пока этот борец прохаживался по нижней площадке подъезда и разминал хрустящие пальцы, Адик сообщил мне, что он пока не миллионер и не может разбрасываться рублями, а потому долг следует возвратить не позднее завтрашней тренировки. Адик мне не угрожал, но я в тот же день выпросил деньги у мамы и вернул ему до копейки.

Замечу, что уже тогда, в десятом классе средней школы Ахав Какаян отнюдь не был бедным мальчиком и манипулировал сотнями. Итак, если он готов был удавиться за рупь, что же он сделает за тридцать тысяч евро?

У меня оставался один брезжущий лучик надежды. И этот лучик звался доктор Каспер.

Доктор Каспер был вовсе не доктор, и фамилия его была не Каспер. Доктором его прозвали потому, что он работал в медицинском учреждении – областном диагностическом центре – и обслуживал электронное оборудование этой организации. А Каспером, очевидно, по аналогии со знаменитым интивирусником, название которого странным образом гармонировало с обликом моего друга. Настоящая фамилия доктора Каспера была Дергачев. Мы были с ним знакомы с тех пор, как он пришел заниматься в велосипедную секцию, где я уже считался ветераном. Доктор Каспер был моложе меня примерно настолько, насколько я был моложе Ахава Какаяна. То есть, он являлся моим младшим современником.

Я не буду здесь вдаваться во все странности доктора Каспера, которые своим обилием перевесили бы мое повествование. Вкратце отмечу лишь, что его рост составлял один метро девяносто восемь сантиметров, а размер головы соответствовал полутораметровому телу. При этом ширина плеч не превышала ширины бедер. Если вспомнить, что он носил обувь сорокового размера, то будет уместно сравнить его телосложение со знаменитой восковой персоной Петра Великого.

В отличие от Петра Первого, доктор Каспер носил очки и был безобиднейшим существом на свете. А потому, на протяжении всей своей недолгой жизни, и особенно на её юношеском этапе, он постоянно и попеременно становился жертвой хулиганов и блюстителей порядка. Нет, правда, я в жизни не встречал человека, которого бы так часто забирали, обирали и пытали милиционеры, бандиты и особенно работники добровольных комсомольских оперативных отрядов. Виной тому была не только вызывающая смехотворность этого Паганеля. Ему бы все сходило с рук, если бы он вел себя как типичный профессор кислых щей. Но он ещё отличался антиобщественным поведением на грани безумия.

Он мог, например, раскорячиться посреди проезжей части улицы и, воздев к небу правую руку с очками, дирижировать летающими тарелками. Или, забравшись на постамент памятника Наныкину, в позе Маяковского выкрикивать на всю площадь одни и те же слова: «Оловянный! Деревянный! Стеклянный!» Или обратиться к милиционеру с какой-нибудь забористой фразой типа: «Дойчен зольдатен нихт цапцарап махен», а потом сдвинуть ему на нос фуражку.

Все это, естественно, происходило в пьяном виде, то есть, в последнюю неделю каждого квартала (не календарного, а какого-то особого, астрально-алкоголического). Все остальное время доктор Каспер был гениальным компьютерщиком, и не только компьютерщиком. За деньги или так он мог отремонтировать все что угодно от ручных часов до космического челнока «Шаттл», не говоря уже об обычном персональном компьютере.

Вопрос моего спасения, таким образом, заключался лишь в том, какая неделя данного квартала шла сейчас на его таинственном календаре.

При виде беленького, гладенького личика доктора Каспера, напоминающего свежеочищенную репку, я вздохнул с облегчением: спасен. Спасен, по крайней мере процентов на 20, что гораздо больше того абсолютного нуля процентов, что мерцал на дисплее моей души с утра. Более того, старина Каспер был в том самом взвинченном творческом состоянии, когда энергия била из всех его щелей, толкала на все подряд и наконец подсовывали бутылку. Очевидно, до начала планового запоя оставались считанные дни, если не часы. Если же запой и начался, то находился в стадии разбега и ещё не успел приобрести катастрофических для меня масштабов.

Не надо думать, что доктор Каспер, едва взявшись за бутылку, тут же надирался как свинья и падал под лавку, чтобы не выползать из-под неё неделями. Он начинал аккуратненько, с рюмочки ликера, с бутылочки светленького пивка, и лишь к исходу третьего дня достигал долгожданного облика типичной скотины.

В дни перепутья доктор Каспер не мог уместиться в тесных рамках обычного человеческого языка и переходил на какую-то собственную глоссолалию, представляющую собой тирады немецких, английских, португальских и ещё чёрт знает каких слов, нанизанных в неведомом порядке и имеющих примерно то же значение, что и самозабвенная трель соловья. То есть, речь Каспера имела значение, но не имела смысла.

– Оловянный, деревянный, стеклянный! Центро-ментро, о, святая икона, бессамемучо! – восклицал доктор Каспер, раскладывая Аманду на столе.

– Это есть инцест кукл де сеньор Какаяно? – справился он после того, как собранная девушка предстала перед нами во всей своей гламурной наготе.

– Она самая, – ответил я и поймал себя на странном желании – набросить на прелести куклы простынку.

– Отсос-подсос и онанист, один за всех и все за одного, что нихт арбайтен в этот кукла? – спросил Каспер, весело глядя на меня пониз очков (ибо, при своем росте, не мог смотреть иначе).

– А? Ну да, – догадался я. – Насколько я понимаю в компьютерном обеспечении, она накрылась медным тазом. Сгорела от страсти, как древнегреческая гетера Сапфо.

– Хай-фай! Системный блок нихт проявлять признаков жизни, – пробормотал доктор Каспер, хладнокровно отрывая от Аманды одну деталь за другой, так что в считанные минуты моя пэри превратилась в набор каких-то узлов с торчащими в разные стороны разноцветными проводками.

Только голова куклы до поры до времени оставалась неприкосновенной, но вот жестокий доктор добрался и до неё. Подумав несколько секунд, он запустил свой длинный палец в ноздрю девушки, куда-то надавил, и голова тут же разделилась на две равные доли, изнутри начиненные проводами и чипами. Впрочем, вся эта начинка занимала не так уж много места. А большая часть девичьей головы была пуста. Что же в ней так щебетало, так мило резвилось и интриговало? Неужели все то, что говорится о пустоголовости блондинок, жестокая правда? Я отвернулся, а доктор весело тыкал паяльником в её мозги.

Когда работа была в разгаре и её трудно было остановить, а главное – сам доктор Каспер творчески возбудился в достаточной степени, я, как бы невзначай, решился затронуть самый щекотливый для меня вопрос. Рассматривая компьютеры, плейеры, усилители, гитары, кофеварки, часы с кукушкой и прочие неисправные механизмы на стеллажах, я небрежно обронил:

– Если не возражаешь, я повременю с оплатой. Сижу на мели как броненосец «Потемкин».

– Шокин блю. Это есть неважный пустяк, – рассеянно отвечал Каспер. – Вам только надо сейчас побегайт магазейн за цвай бутылкен алкоголь.

– Ты что, бухАешь? – встревожился я.

– Вас ист бухайт? Цвай бутылкен пиво цузаммензетцен, – безмятежно отвечал самородок.

С сильно бьющимся сердцем и пятью бутылками пива в пакете я вернулся из магазина. Со времени моего ухода прошло не более десяти минут, а кукла уже лежала на столе девственно целая и разве что немного смущенная. Доктор Каспер, подпрыгивая на носках при каждом шаге и потирая ладони, в нетерпении прохаживался вокруг своего творения.

– Пробуй! – вымолвил он человеческим языком. – Всех функций восстановить не удалось, но кое-что я сделал. Я сделал все, что в человеческих силах, кто может – пусть сделает больше, как сказал Кай Юлий Цезарь под Полтавой.

– И что же ты… сделал? – улыбнулся я с несмелой надеждой.

– Энеки-бенеки! – доктор Каспер выхватил из своих залежей какой-то пыльный диск и сунул его в раззявленный рот Аманды. Девушка запела сиплым голосом Джо Кокера:

Baby, take off your dress, yes, yes, yes!

– Я сделал из неё ди-ви-ди караоке, – сообщил доктор Каспер, излучая творческое счастье.

Среди всех вариантов моего спасения самым бесполезным казалось обращение к Рошильду, но иного выхода у меня не было.

Настоящая фамилия Рошильда была именно Рошильд, и богат он был если и не совсем как Ротшильд, то почти как Ахав Какаян. Достаточно сказать, что недавно он купил третий «Кадиллак», не отличающийся от двух предыдущих ни моделью, ни цветом, ни годом выпуска, только потому, что он якобы ходил с какой-то особенной мягкостью.

Впрочем, Рошильд не всегда был так богат. После окончания педагогического института он работал тренером по велосипедному спорту с окладом 86 рублей и весь обед его нередко состоял из бутылки кефира с булочкой, на которую я, преуспевающий научный сотрудник, добавлял ему двенадцать копеек. Мы шутили, что Леонида надо занести в книгу рекордов Гиннеса как самого бедного Рошильда планеты. По паспорту Рошильд был украинец. Выдавал он себя за грузина. Но с годами природа взяла свое, и Леонид разбогател.

Степень богатства Рошильда я не берусь оценить даже приблизительно. Возможно, она была сильно завышена его цветистым воображением, в коем он представал неким Гарун-аль-Рашидом. Его творческий путь не был освещен в альманахе местной финансово-промышленной палаты «Вопреки обстоятельствам», которую остряки называли «Справочником прокурора», а Интернет, вместо информации о Рошильде, предлагал прибавить к его фамилии одну букву и читать сколько угодно о династии легендарных еврейских финансистов.

Интуиция подсказывала мне, что сказочный взлет Леонида связан с приватизацией некого противовоздушного КБ, фактически возглавляемого его отцом, одним из виднейших военных конструкторов нашей современности. Рошильд-сын, свободно владевший несколькими иностранными языками, зачастил в страны второго и третьего миров, заинтересованные в своей самобытности. После каждой такой поездки его благосостояние скачкообразно улучшалось, а представители американского МИДа в очередной раз упоминали в своих нотах наш городок, как источник вероломной помощи черным силам Оси Зла.

Казалось бы, интересы скромного сторожа в магазине сексуальных принадлежностей и торговца ракетным вооружением бесконечно далеки друг от друга. И все же, примерно раз в три недели Рошильд утомлялся от своих уголовно-экономических коллег и вспоминал о старом приятеле по велосипедному спорту, то есть, обо мне.

В такие вечера Леонид (естественно, за свой счет) приглашал меня в лучший ресторан города «Купецъ Наныкинъ», где мы предавались ностальгии. А поскольку самым приятным пунктом ностальгии были наши совместные сексуальные приключения, то наш вечер встреч, как правило, плавно перетекал из ресторана в стриптиз и оттуда – в нумера. Затрудняюсь сказать, что стоило Леониду одно такое сентиментальное путешествие в прошлое. Но если суммировать его расходы на меня хотя бы за этот год, то и выходило, что он истратил никак не меньше искомой суммы.

Так почему бы, думал я в отчаянии, ему не выдать мне эту сумму авансом на руки, мне, своему единственному другу, который находится на грани жизни и смерти?

Салон автомобиля Рошильда площадью был примерно равен моей комнате, но значительно превосходил её комфортом. Леонид включил поддувало, мгновенно превратившее июльское пекло в прохладное майское утро, и стал что-то рассказывать о своей последней поездке в Италию. Насколько я понял, итальянцы разочаровали Рошильда своим раболепием перед властями, так же как его разочаровывали представители всех других наций, с которыми ему приходилось иметь дело, кроме, пожалуй, грузин.

– Он мне говорит: как вы смеете так говорить о Буше, этом великом человеке? А я ему говорю: я имел маму вашего великого человека, а вы педераст. Согласны? – воскликнул Рошильд, хлопнув себя ладонями по мощным ногам, но заметил, что я реагирую недостаточно темпераментно и насторожился. Как всякий человек при деньгах, он понимал, что мотивы собеседника угадать не так уж сложно. А если поведение собеседника не совсем понятно, значит, он хочет денег.

– Что-то случилось? – просил он.

И я, без всякой психологической подоплеки, вывалил:

– Мне нужна крупная сумма денег. Ну, крупная для меня: тридцатка.

Рошильд крепко задумался. Я вспомнил (хотя и не забывал об этом никогда), что Леонид, как сгусток противоречий, сочетал в себе бессмысленную щедрость с неоправданной скупостью. Он мог вышвырнуть на тебя несколько сотен долларов вечером, но пожалеть двадцати рублей на пиво утром. Обо всех наших однокашниках, которые пытались одолжить у него деньги, он отзывался с отвращением, как о проходимцах. Неважно, о какой сумме шла речь. Особенно его возмутил один одногруппник, преподаватель-подвижник из пригородного интерната Неелово, свихнувшийся на патриотизме от нищеты. У него хватило ума попросить у Рошильда денег на издание газеты национального единства «К топору!» На что Рошильд якобы ответил:

– А не хочешь ли пососать у Гитлера?

В силу литературности последней фразы и склонности Рошильда к гиперболам, я считал такой ответ выдумкой. Но Леонид, конечно, не дал бы денег на развитие фашизма в нашем городе. Равно как и на бизнес, строительство, приобретение жилья, автомобиля, лечение, похороны и что угодно ещё. Кроме обжорства и блядства.

– Я подарил Жоржику «Лексус», – сказал Леонид, имея в виду своего двадцатилетнего сына. – И даже для меня это значительная сумма. К тому же, этот подонок Буш так обложил нас со всех сторон, что скоро мы будем выпускать вместо ракет новогодние хлопушки. Словом, ты не поверишь, но я вынужден отказывать себе в самом необходимом. В Италии я не пошел к блядям.

– В таком случае меня на днях убьют, – сказал я уныло.

Леонид задумался ещё крепче. С годами, по мере взросления детей, он делался все более сентиментальным. Он жалел несовершеннолетних потаскушек, одиноких официанток, поднимающих детей без мужа, старых нищенок у дверей магазина, кошечек, грязных цыганских детей. О былом буйстве напоминали только приступы бешенства при халатном обслуживании в магазинах.

– Бедняга, – сказал Рошильд. – Сколько же тебя спасет?

– Хотя бы двадцать, – оживился я.

И вдруг произошло чудо. Кто-то из того же небесного ведомства, которое решило устранить меня из жизни, отчего-то передумал. Рошильд широко улыбнулся своими неестественно белыми, ровными зубами, потрепал меня по плечу и сказал:

– Я дам тебе… пятнадцать. Если ты со мной пообедаешь.

Рошильд включил песню ансамбля The Beatles “You’ll Never Give Me Your Money”, что в переводе означает «Ты никогда не дашь мне своих денег». Его лакированный катафалк рванул по ухабистым улочкам нашего городка, слегка покачиваясь в тех местах, где любая другая машина развалилась бы на части. Через несколько минут сияющий Леонид выходил из пункта обмена валюты, держа ворох денег в руках, прямо перед собой. Его ковыляющая походка матерого самца гориллы казалась мне поступью ангела, бегущего ко мне по облакам. Мне только было не совсем понятно, для чего ему понадобилось менять деньги на рубли, когда гораздо компактнее было бы выдать их в твердой валюте.

Леонид плюхнулся рядом со мной на кожаный диван и, не переставая лучиться благодушием, тут же отсчитал мне пятнадцать новеньких сиреневых купюр с изображением князя Ярослава Мудрого, который держит перед собою на руках макет города, напоминающий торт.

– Ну, вот ты и спасен, – удовлетворенно произнес Рошильд.

– Что это? – спросил я, вытягиваясь, бледнея и холодея всем своим существом.

– Пятнадцать тысяч рублей, – ответил Леонид.

Если вам когда-нибудь приходилось обдумывать планы самоубийства, то вы согласитесь, что и самому отчаявшемуся человеку не все равно, каким способом уходить из жизни.

Большинство самоубийств задумываются в качестве устрашающей демонстрации и удаются лишь по несчастному случаю. Так, одну мою знакомую вынули из петли несколько позднее, чем она предполагала, потому что друзья привыкли к её «самоубийствам» и вышли на улицу покурить. А один мой приятель, изображая прыжок из окна, зацепился ногой за вывеску магазина, перевернулся и убился об асфальт с жалкой высоты третьего этажа.

Но и при самых серьезных намерениях многим самоубийцам отчего-то не все равно, как они будут выглядеть после смерти. Поэтому несовершеннолетние девушки, умирая от несчастной любви и воображая свое прекрасное тело в усыпанном цветами гробу, выбирают самую адски мучительную смерть и выжигают себе внутренности уксусной кислотой. А я, вынося на улицу зловонного удавленника, мужа моей соседки тети Насти, помнится, дал себе слово перед смертью обязательно принять душ и переодеться в свежее белье.

И наконец, некоторые виды смерти почему-то кажутся людям подлыми, несолидными и даже смехотворными. А другие, напротив, благородными и возвышенными. Я, например, не встречал желающих погибнуть, подавившись пузырем от жевательной резинки, что случается с подростками не так уж редко. Но каждый не прочь благородно пустить себе пулю в сердце хотя бы потому, что пистолета у него нет.

Что касается меня, я выбрал смерть в водной стихии. Попробую объясниться.

В раннем детстве, когда я узнал о лагерях смерти, мне было непонятно, отчего люди терпели такие муки и не убивали себя сами. Положим, заключенных лишают всех средств самоубийства, как-то веревки, ремни, шнурки, бритвы, ножницы и прочее. Но ведь для прекращения жизни человеку достаточно остановить свое дыхание, а для этого не нужны никакие приспособления.

Позднее, в пионерском лагере, я ознакомился с романом Джека Лондона «Мартин Иден», в котором герой, пресыщенный литературным успехом, ночью выпрыгнул с корабля в открытый океан, отрезав себе путь к возврату, а затем нырнул на максимальную глубину, где и захлебнулся среди фосфорисцирующих рыб.

И наконец, в средней школе я прочитал пьесу А. Н. Островского «Гроза», в которой героиня прыгнула с обрыва в Волгу, и роман М. А. Шолохова «Тихий Дон», где одна из героинь заразилась легкой по нынешним временам венерической болезнью, заплыла на середину одноименной реки и утопла.

Все это вкупе сформировало у меня образ утопления как довольно привлекательный и чистенький по сравнению с повешением, безобразным выстрелом в рот, прыжком с небоскреба, ну и так далее. Главное же, как я теперь понимаю, попытка утопиться является наиболее обратимым из всех перечисленных способов. А я, даже наедине с самим собой, все пытался кому-то что-то изобразить. Все как будто хотел кому-то показать: «Доиграетесь»!

Должен заметить, что утопиться в нашем городке не так легко, как, скажем, в Санкт-Петербурге, называемом Северной Венецией из-за обилия каналов, рек и прочих водоемов. Одной из характерных черт нашего города-героя является как раз то, что в его границах не протекает ни одной мало-мальски порядочной реки. А река Улема, близ которой в XVIII веке был заложен Петром Великим градообразующий металлургический завод, давно превратилась в зловонный ручей, с трудом пробивающийся среди скопления ила и нечистот. Теоретически, конечно, можно утонуть и в Улеме, и местные СМИ ежегодно сообщают об отлове 3-5 неопознанных трупов, но эти несчастные не столько утонули в воде, сколько увязли в зловонной жиже, а это непристойно.

В моем распоряжении, таким образом, оставался только пруд парка имени купца Наныкина, ранее Луначарского, облагороженный благодаря окрестным застройкам региональных богачей так называемой Долины Бедных. Кстати, в этой же Долине Бедных, неподалеку от парка, находилась и вилла Ахава Какаяна, на которую не позднее завтрашнего дня Франкенштейн обязан был доставить куклу в лучшем виде. Моя гибель в пучине под самыми окнами безжалостного магната при должном освещении прессой приобретала, таким образом, дополнительный социальный подтекст.

Бодрой трусцой утопленника я сбежал к сияющему пруду. Окрестности водоема, благодаря рачению паразитирующей верхушки общества, менялись к лучшему буквально на глазах.

Когда-то здесь, на склонах лесистого оврага, сдавали лыжные зачеты студенты-педики, играли в военно-спортивную игру «Зарница» учащиеся средних школ, а летом, среди бурелома, бухАли жуткого вида татуированные типы в семейных трусах и катались на тарзанке прокуренные подростки. Теперь Наныкинский лес фактически не отличался от средней руки черноморского курорта. Те же симпатичные кафешки под открытым небом, те же стоянки для автомобилей, фонтанчики, парапетики и икэбанки. Те же, между нами говоря, общественные туалеты с бумагой и мылом, которых на территории нашего города не возводили со времен последнего визита Леонида Ильича Брежнева в январе 1977 года.

На полянке у пруда рука неведомого самаритянина успела убрать вчерашние окурки, пустые упаковки и жестянки. Погода в этот час (девять тридцать утра) была великолепна, не жаркая, но приятно освежающая. Ровная травка лужайки была накрыта зыбкой узорчатой тенью корявого древнего дуба, помнившего, поди, ещё самого Наныкина, а по ломкому сиянию озера скользили коричневые утюги уток.

Если акт самоубийства предполагает интимность и эстетику, то выбор места и времени был сделан как нельзя более удачно. Мир был прекрасен, как он только может быть прекрасен в данной точке земного шара. Людей же в этом мире не было. Мои сограждане даже в такую погоду отчего-то не выстраивались на рассвете в очередь к единственному в городе приличному месту отдыха, а кое-как сползались сюда часам, этак, к двум.

Первым делом я приступил к составлению посмертной записки, которую очевидцы обнаружат по извлечении моего тела из воды бравыми водолазами МЧС. Не люблю пафоса, но самоубийство без посмертной записки – все равно что террористический акт без оглашения политической ответственности – просто безобразие. Это смахивает на несчастный случай, если не на уголовщину.

Цель моего текста была чисто информационная. Он призван был, с одной стороны, избавить правоохранительные органы от тех ничтожных усилий, которые они обычно прилагают при выполнении своего служебного долга. С другой же стороны, он должен был дать правильный ориентир местной журналистике, склонной к самым нелепым выдумкам в поисках мелких сенсаций.

Без единой поправки я написал:

Погибаю по странной прихоти небезызвестного Ахава Какаяна. Причина моей смерти слишком банальна: поломанная кукла.

Ваш Александр Перекатов.

Я прижал записку обломком кирпича, который пришлось ещё поискать в этой благоустроенной зоне, разделся и нерешительно направился к мосткам. В голове бились бессмертные строки:

Трусы и рубашка лежат на песке. Никто не плывет по опасной реке.

Я решил мужественным кролем заплыть на середину, а там, как Мартин Иден, занырнуть на невозвратную глубину. Если же глубина пруда окажется недостаточной, я могу плыть под водой до тех пор, пока не захлебнусь. То есть, выражаясь языком милицейских протоколов, моя смерть наступит в результате асфиксии.

Я пружинисто оттолкнулся от нагретых мостков, следя за тем, чтобы руки были сведены над головой, а носочки красиво оттянуты. «Жаль, что меня никто не видел», – сказал мой внутренний голос в тот момент, когда бутылочно-мутная вода забурлила вокруг, навстречу ударил донный холод, и плавки, соскользнув с моих бедер, уплыли в водную пучину. Отправляясь топиться, я забыл как следует подтянуть резинку на трусах.

Со мною произошло самое неприятное, что могло случиться с самоубийцей-эстетом. Его (то есть, моя) гибель лишилась трагического ореола, как я лишился трусов. Сегодня же, ближе к вечеру, когда меня наконец выловят и бросят на клеенку для обозрения репортеров, мое посиневшее тело будут снимать так и этак с самых уродливых ракурсов, а молоденькие журналистки будут хихикать в кулачок, исподтишка толкая друг друга и указывая взглядом на мой позорно сморщившийся стручок. Зная замашки этой дотошной братии, можно было не сомневаться в том, что мое срамное изображение в этот же день появится на экранах телевизоров, а на следующий – в газетах.

Я нырнул и стал шарить по илистому дну, пока хватило дыхания, но не нашел ничего, кроме нескольких ракушек. Не знаю, как у Мартина Идена, а у меня хватило мОчи совсем не надолго – секунд на тридцать. Я подплыл отдохнуть к мосткам и с досадой заметил, что на пляже располагаются первые посетители: полная моложавая женщина в закрытом голубом купальнике и её жилистый муж примерно моего возраста. Дама расстилала люминисцентное покрывало с тигром, выбирая наилучшее положение лежбища относительно солнца, а муж устанавливал желто-голубой зонт на раздвижном штативе. «Так вот как выглядели последние люди на этой планете, которых увидел Мартин», – подумал я словами романа и яростно оттолкнулся в воду, пока не кончились остатки решимости.