Кофе с круассаном

твоего звонка. Ну, а дальше ты знаешь. В два часа ночи я поспешно накинул

джинсы и рубашку и кинулся тебя вызволять. Я решил по началу, что ты

просто поругалась с Лораном и сбежала. Судя по тому, что ты мне

рассказала, в этом предположении была доля правды. Ну, вот, – со вздохом

заканчивает он, – теперь тебе известно все от начала до конца.

Я молчу, ошеломленная, оглушенная этим водопадом откровений. Вторая

часть повествования по началу сровняла кровоточащие вулканические

кратеры, оставленные первой. Но теперь я вновь возвращаюсь к той

депрессивной неопределенности, коей жила несколько дней в ожидании

новостей от виртуального возлюбленного. Я заново ощущаю сквозящую

глубину пропасти отчаяния, в которую меня толкнуло телефонное

сообщение от псевдо друга погибшего. А потом в моем сознание вихрем

проносится воспоминание о минувшей ночи, объятия Седрика, мои

восторги. Сумбурные мысли суетятся в голове, расталкивая друг друга. Он

знал обо мне все. Я все это время была обнажена перед нем в своих

желаниях и предпочтениях. Знал, и ничего мне не сказал. Ударившись друг

от друга, две спешащие мысли выбивают искорку.

– А как же акцент? – озвучиваю я ее.

– Я прожил половину жизни в Монпеллье на юге, вторую в Париже. Когда

я здесь, говорю как южане, когда там – я парижанин.

Я снова заползаю в свой улиточный домик и молчу, атакуемая

безжалостными размышлениями и переживаниями. Чаше других в мой

панцирь стучится банальный вопрос «Как он мог так со мной поступить?»

Постепенно этот возмущенный вопль заставляет ретироваться все прочие

мысли и занимает в мозгу главенствующую позицию.

«Мини Купер» сворачивает на дорогу с указателем «Аэропорт Марсель

Прованс».

– Твой самолет через полтора часа, – подает голос Седрик, когда мы

вылезаем из машины, – Успеешь зарегистрироваться без спешки. У тебя

будет одна пересадка в Праге. Я надеюсь, ты разберешься.

Сознание, окутанное усталым безразличием, не тревожит эта информация.

Седрик везет следом за мной чемодан, набитый наспех сложенными

грязными вещами. Работница аэропорта велит водрузить это сомнительное

сокровище на ленту и протягивает мне два билета.

– Ваш выход 22Б, – указывает она.

Я сую билеты в карман и ищу глазами упомянутый терминал. Седрик стоит

рядом безмолвный и несчастный.

– У тебя еще куча времени. Может, выпьем кофе? – предлагает он

неуверенно.

– Не хочется както.

Ему, должно быть, сейчас нелегко. Возможно, он даже страдает. Маленькая

частичка разума предлагает мне сделать шаг на встречу и облегчить хоть

немного эти страдания. Но большинство серобелых клеток выступает

против, выставляя аргументом изначальную вину осужденного. Такому

жестокому масштабному обману не может быть оправдания и тем более

прощения. А проявленная мною в последние сутки слабость не может

служить смягчающим обстоятельством. Судья повторно выносит

обвинительный вердикт.

– Я пойду, – отвернувшись говорю я, заставляя свой голос звучать

безразлично, – Спасибо, что подвез. И что выручил вчера… И за отель.

Седрик делает попытку обнять меня, но я отступаю.

– Пока.

Я быстро шагаю прочь, потом перехожу в бег. Мне хочется побыстрее

удалиться на недосягаемое расстояние. И хочется, чтобы он окликнул

меня, побежал следом. Он не бежит, и я вздыхаю с облегчением. И

разочарованием.

Череда всевозможных самолетных процедур; проверка билетов, выдача

посадочных талонов, защелкивание ремня безопасности, раздача хилого

ужина проносятся передо мной как кадры их скучного фильма. Мое тело

тяготится двухчасовым ожиданием в Праге, бродит по однообразным

дьютифри, нюхает какието парфюмы, не ощущая запаха. А моя душа в

открытом кафе на Place de la Comedie потягивает холодное розовое вино, отягощенная тяжелыми думами. В конце концов, и тело и душу

обволакивает усталость, и я дремлю в самолете Прага Рига, некрасиво

распахнув рот. Дома мама радуется моему незапланированному

полуночному явлению, попутно ворча, что надо было предупредить, она

приготовила бы голубцы. Я успокаиваю ее, пытаясь убедить, что

отсутствие упомянутого блюда не повредит моей жизнедеятельности. Она

усаживает меня за стол и вываливает на него все содержимое

холодильника. На ее взгляд я сильно истощала. Наверняка без ее чуткого

руководства ела на тройку. Она не унимается, пока ей не удается запихнуть

в меня два жирных бутерброда с колбасой и творожный сырок. Потом

насильственное кормление переходит в допрос с пристрастием.

– Мама, я устала! Я пол дня в дороге! – призываю к ее человечности я.

– Из Парижа вроде не так долго лететь, – цепляется прозорливая

родительница.

Она видит, что взъерошенная дочь вернулась явно не из деловой поездки. С

одной стороны ей хочется узнать истинное положение дел, с другой она

боится услышать чтото нелицеприятное. Потому не спрашивает напрямую,

а ждет, расколюсь ли я. Я не колюсь. Утомленное воображение работает

плохо, и я, будучи не в состоянии правдоподобно врать, переношу пресс

конференцию на завтра. Мама нехотя соглашается. Я ухожу к себе и, едва

успев забраться под одеяло, скатываюсь в сон. Мне снится документальный

фильм, в котором все роли перевернуты. Лорана играет маньяк. Это его

рыхлое тело и гнилую ухмылку я с томлением разглядываю на своем

мониторе, польщенная вниманием такого мужичищи. На пляже в

Монпеллье после неутешительной беседы с идеальным маньяком мне

встречается Лоран. Его красивая физиономия вызывает у меня

глубочайшее отвращение. Я старательно избегаю его. Позже, обнаруживается, что все это время за мной следит опасный уголовник

Седрик, потерявший в тюрьме левый глаз. В конце этой монументальной

картины Лоран спасает меня от Седрика, маньяк умоляет меня выйти за

него. Но я выбираю Ленкиного Пьера, и мы с ним кружимся по залу под

Джо Дассена.

Проснувшись на утро, я решаю, что мозгам, показавшим мне весь этот бред, должно быть стыдно.

Мама подает мне на завтрак овсянку. После однообразных круассанов это

знакомое блюдо кажется экзотикой.

– Вчера Антон опять звонил, – как бы между прочим замечает мама, – Не

перезвонишь?

– Зачем?

– У тебя ктото завелся?

– Мама, заводятся паразиты в желудке. Что за выражение, – морщусь я, проглатывая очередную ложку каши, – Хуже только фраза «ты когото

подцепила?» Как болезнь какуюто.

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, – сердится она.

– Нет, не завелся, нет не подцепила. Здорова как корова.

– Юродствуй, юродствуй, передразнивай мать. Тридцатник уже не за

плечами, а все строит из себя принцессу на горошине. Я бы на твоем месте

перезвонила Антону.

– А ты уверена, что он звонил? – сомневаюсь я, проигнорировав обидную

подколку, – Может, ты просто хочешь, чтобы я наладила с ним отношения, и придумываешь эти мифические звонки?

По маминому выражению лица я вижу, что попала в яблочко.

– Конечно, звонил, – неубедительно утверждает она, отвернувшись.

Я подхожу к ней и обнимаю за плечи.

– Мам, не переживай ты за меня так. Все будет хорошо.

– Угу, хорошо, – недоверчиво всхлипывает она, – времято идет. У меня

хоть ты была. Может, Марин, хоть ребеночка родим, пока не поздно?

– Мы что ли с тобой родим? Перестань, мама, в Европе женщины вообще

раньше тридцати пяти замуж не выходят. Так что лет пять у меня еще есть

в запасе.

– Ну, да, конечно, – расстроено бормочет мама, – У насто не Европа.

– Это как же. Самая что на на есть, – я глажу ее жесткие от краски

волосы, – Хочешь я дам тебе нервные капли?

Она отрицательно мотает головой.

– Я пойду в школу схожу. Светка обещала смородину с дачи привезти.

Бесплатно отдает.

– Ну, сходи.

В моем электронном ящике накопилось несколько десятков писем.

Большинство сулит нереальные выигрыши, невиданное доселе повышение

потенции и знакомства с лучшими мужчинами мира. Одно предложение из

последней категории даже демонстрирует фотографии этих лучших. На

снимках запечатлены два темнокожих губошлепа, один индус в чалме и

араб с бородой как у Бен Ладена. Да здравствует дружба народов! Хотя, может, поджаристые азиатские мужчины ценнее белых европейских? Не

зря ведь их представляют как «лучших в мире». Я стираю весь

накопившийся спам, пробегаю глазами немногочисленные не принятые во

время заказы. Последний еще вполне актуален. Я перезваниваю в агентство

и обещаю перевести французскую кулинарную книга за две недели.

И начинается привычная текучка. Рецепты патэ, суфле, крема брюле

вперемешку с редкими встречами с мало интересующимися моим бытом

подругами, безликие детективы похожих авторов и Катя Пушкарева с

новой прической. Именно эта ее прическа и является единственным

заметным изменением в моей быстро устаканившейся жизни. И еще звонки.

Первые дни их было три, четыре за день. По прошествию двух недель их

количество сократилось до одного. Я жду, что скоро пропадет и этот

единственный. И все забудется. Несколько раз мое сердце гулким стуком

побуждало меня ответить, но затаившаяся обида каждый раз больно лупила

по рукам. Меня периодически мучают воспоминания о его теплых

объятиях и нежном взгляде. Но каждый раз, когда живые картины памяти

уже почти вынуждают меня сдаться, я ударяюсь об отвесную стену, воздвигнутую этой бескомпромиссной обидой.

Както по новостям передают, что во Франции пойман опасный маньяк, на

счету которого почти десяток жертв. На экране мелькает одутловатая рожа

моего знакомого избавителя. Я испытываю облегчение, слегка омраченное

сомнением, что этого гада на сей раз всетаки посадят.

Сегодня я вношу последние штрихи во вполне удачный на мой взгляд, перевод. Мама обсуждает на кухне жизненные перипетии с лучшей

подругой Ирой. Мои попытки сфокусироваться на проверке текста

прерывают их раскатистые учительские голоса.

– Ты представляешь, у Юльки, Аниной дочки, ребенок родился с

дефектом, – громогласно вещает тетя Ира, – У него бедненького один глаз

нормальный, а другой крошечный и уродливый. Врачи никак помочь не

могут. Говорят, врожденная аномалия.

– Да, такое бывает, – сетует мама.

– И эта бесстыжая девка оставила малыша в детдоме. Говорит – не нужен

такой урод, другого родим, здоровенького.

– Вот зараза! Как таких только земля держит! – возмущается мама, –

Чтобы своего ребенка бросить, это какой же гадиной надо быть!

– Ой, не говори, – соглашается тетя Ира, – Я бы еще поняла, если б даун

родился. А тут здоровый малыш, только глаз вот не удался.

– И что же с ним будет? Неужели в детдом?

– Да, нет, Анин брат решил усыновить мальчика. У него и так в семье трое

своих. Теперь еще этот будет.

Слезы щиплют уголки моих глаз, стекая по щекам тонкими прозрачными

струйками. Я поспешно, боясь опоздать, набираю на телефоне сообщение.

« Рыбы: Звезды сулят вам сегодня применение с кемто, кто, возможно, вам еще дорог. Но вы должны пообещать, никогда этого когото больше

не обманывать». Послание на бешенной скорости уносится в далекую

Францию, и спустя секунду служба возвращает мне ответ: « Никогда в

жизни! Клянусь». Слезы на щеках высыхают, оставив едва заметный

соленый след.

[1] Сокращение от «à plus tard» – до скорого

[2] Пирожки с креветками

[3] Кроличий шашлык

[4] Шведский стол

[5] Connard – сволочь

[6] Сокращение от bisou – поцелуй. В данном контексте «целую».

[1] Латвийский аналог сайта odnoklassniki.ru

[2] Слова песни из репертуара группы «Pussycat dolls», в переводе «Не

хотите ли вы переспать со мной сегодня вечером».

[3] Здесь и далее в обращениях ласковые словечки вроде «моя сердечко»,

«любовь моя».

[4] Вы очаровательны

[5] Аналог российской «Фабрики звезд»

[6] И вот пожалуйста

[7] Пожалуйста, мадам

[8] Нет денег

[9] Ботанический сад

[10] «Уметь жить с французами»

[11] Современные простонародные слова и выражения

[12] «Соседки»

[13] Полный обман

[14] Все фразы примерно одного значения. «Правда?» «В самом деле?»

[15] Какой стыд!

[16] «Переводы Плюс», «Суперпереводчик» (лат.)

[17] Мое сердце

[18] «Убить два дня»