Золотой цветок – одолень

– А ты не гуди, атаман! Не стращай нас очами! Мы думу думаем на кругу! Сговор с ордой нам не годится. Для боя силушки нетутя. А мы в степушку-матушку уйдем. И пусть орда со своими кибитками за нами погоняется! – ликующе предложил Богудай Телегин.

– Не можнучи битву принимать. Прав Богудай! Но и в степу опасно двинуть. Сдохнем там. И впереди осень, зима с лютнем. Померзнем с бабами и ребятишками. У нас кибиток войлочных нет. Ордынцы к зиме всегда готовы. А мы без хаты и землянки сгинем! – горланил одноглазый Федька Монах.

– Лучше на струги и в море Хвалынское, – перебил его Емеля Рябой. – Пока орда во степи кружит, мы заморье обшарпаем. В поход сбегаем. Поживем по-казачьи.

– А баб и ребятишек куда денем? – спросил Хорунжий, хотя был вечным бобылем.

– Сами их саблями порубим по решению круга, дабы на пытки не оставлять. Как во времена Василия Гугни! – предложил Тихон Суедов, размазывая по лицу жирный пот.

– У тебя жена Хевронья, Тихон, страшней каменной бабы, что издревле в степи стоит… Такую чучелу-уродину изрубить не жалко. А у меня – молодая, красивая! Не жена, а княжна! – сокрушил Москвин потеющего Суедова.

– И моя Любава – царевна! – хохотнул Остап Сорока.

– Устинью в обиду не дам. Она у меня полутатарка-полурусская. Энто по крови. А душа у нее по-славянски светлая. Без нашей казачьей жестокости. Молодая бабонька, хорошая. Тройню, дура, родила. А они уже бегают и кричат каждое утро, как Ермошка Марьин: «Казаки живут отчаянно, умирают весело!» Со смеху умрешь! – смотрел в облака Антип Комар.

Слово дали Егорию. Он начал размахивать руками:

– Я пушку о двенадцати стволах изладил. Оно, конешно, кажную орудию выпестовал отдельно. Но вырубил в бревнах пазы, повязал все жерла вместе. Решетку запальную самотутошно изобрел. Коробку от ветру и дождика. Масленку для двенадцати фителей. Страшенная пушка. Бьет сечкой железной и снарядами огненными ужасней заморских мортир. Пробу мы провели с кузнецом Кузьмой. Вдарили по табуну сайгачному на водопое. Триста животов на берегу и в воде осталось! Платите мне из казны войсковой сто цесарских ефимков за пушку. Ставьте на брод. И отобьемся от орды! Не пройдет орда через пушку!

– Орда велика. Реки вороги и вплавь переходят воински. Пушка не спасет нас. Хан Ургай в разных местах через Яик пойдет. Но брод ему нужен для всей орды: кибиток, скота, бабаек с бабаятами. Надобно защитить брод! – стучал саблей Хорунжий.

– А что ты скажешь? – спросил Меркульев степенно у толмача Охрима.

– Не мельтешиться! – потер лысину Охрим. – Добро можно укрыть, попрятать в схоронах. Скот угнать в разные стороны. Да и пропади он пропадом. Главное – баб и ребятишек на струги посадить. А самим конно встречь орды выйти. Встанем в полукруг возле Урочища. Там ветры наши, запалим степь. Травы высокие, сушь. Вся орда может сгинуть от степного пожару!

Хорунжий и Меркульев переглянулись. У них был такой замысел. А для баб и ребятишек угрозы от ордынцев не будет никакой, если они в челны сядут. Ордынец силен в степи. А на воде он, как таракан в кринке с молоком.

И порешил казачий круг попытаться одолеть орду в степи огнем. Походным атаманом для набега на Урочище выбрали Хорунжего. Игнату Меркульеву поручь строгая: казачек и казачат голопупых посадить в лодки. Ежли орда прорвется через брод, удирать по воде к морю.

– Ты, Игнат, не обороняй брод кроваво. Стрельните раз и тикайте к челнам. И нам надобно схитрить. Чтоб Ургай не бросил тьму на брод. Я пошлю охотника. У меня уже просится на погибель дед сотника Тимофея Смеющева…

– Терентий?

– Терентий! Отпущу… жил он храбро, пусть помрет красно! Да и положено кому-то за товарищей пострадать.

– А я пошлю Насиму, – ответил Меркульев Хорунжему.

– Семь раз отмерь… Переметнется татарка. Всех загубит!

– Насима не переметнется. И сказка у нее будет простая: все вправду выдать, окромя пушки.

Хорунжий молодецки взлетел на белого коня, взмахнул булавой походного атамана. И поскакало казачье войско к броду. Миновали они брод и полетели в степь к Урочищу. А в станице хлопот – полон рот. Егорий-пушкарь потащил на быках к броду запасы пороху, сечки железной и свою страшилу на колесах о двенадцати стволах. Бабы подвозили на арбе бревна и камни. Меркульев повелел соорудить два укрепа возле брода. Укрепы славные получились, с бойницами. В левом укрепе установили пушку, в правом залегли сто матерых казачек с пищалями. Рядом с правым укрепом в камышах укрыли челны порожние с веслами. На случай быстрого бегства, ежли брод удержать будет неможно. Двенадцать лодок-чаек покачивались, повязанные друг с другом. С другого берега их вроде бы не видно было.

К обороне, к бою готовились бабы. В станице всего четыре мужика осталось: Меркульев, Егорий-пушкарь, слепой гусляр и шинкарь. Гусляра Дарья к себе взяла. У Дарьи своя ватага – посильнее и многочисленнее, чем у Игната. Они усадили на струги и лодки ребятишек, старух. Набили в запас мешки сухарями и копченым мясом. Весла проверили, уключины салом смазали. На каждую лодку выделили по шесть дюжих казачек – на весла. Сорок таких стругов ушли в камышовые заросли, спрятались. Остальных баб Дарья распределила по лодкам-чайкам, вооружив пищалями, острогами для битья осетров и секирами. Сто этих хищных лодок-чаек укрылись у островка посеред реки. Из-за островка, покрытого ивняком, можно было наблюдать и за бродом.

Меркульев не беспокоился за ватагу, которой верховодила Дарья. Лишь бы не ослушалась, не подошла на лодках к броду, под стрелы хайсаков.

Шинкарь Соломон принес в укреп два кувшина вина. Разговорился с казачками и остался. Пелагея дала ему новую пищаль.

– Фитили не запаливать, пока ордынцы не покажутся, – предупреждал Меркульев воинство в юбках.

– Ложись рядом со мной, бабский атаман! Объясни, как с пищалью обращаться? – озоровала Устинья Комарова, веселая кареглазая казачка, молодая женушка сотника Антипа.

– Он своей Дарьи боится! – подзудила Домна Бугаиха.

– Бабы, а ежли я сгину в энтом бою… Мне ить уж скоро двадцать рокив. А я и мужика, парубка не обнимала ни разу. Так вот и помру неприголубленной! – загрустила Степанида Квашнина.

– А ты заведи ребеночка. Как я, без мужа! Вот он… какой хорошенькой мой Гринька! – подбросила трехлетнего карапуза Аксинья.

– На Богудая Телегина похож, – про себя отметила Олеська.

– Иди на струги, Ксюша! Неможно с ребенком здесь быть. Я уже говорил тебе: кровь у него из ушей хлынет, когда стрелять зачнем. Быстро! Быстро! – сердился Меркульев. – И ты, Соломон, уходи. Воина из тебя не получится. Погрузи свое добро на струг. Остальное закопай в схороне. Ордынцы убьют тебя, ежли прорвутся. А ты нам нужен живым. Купцы нам нужны. Воины у нас есть.

– Мне узе тоже кажется, атаман, что лучше быть живым шинкарем, чем мертвым Македонским.

– Всех атаманов на Дону знаю. А про Маку Донского слышу впервой, – посмотрела Пелагея на Соломона сверху вниз.

Шинкарь и Аксинья пошли на струги. Забоялась нападения ордынцев и ушла с ними Зоида Грибова, которую звали в станице Зойкой Поганкиной. Меркульев наводил порядок. Казачки все умеют стрелять, об этом и спрашивать не надо. Атаману нравилось, что в укрепе лежала с пищалью его дочка Олеська. Казачка! Меркульевская кровинка. Девчонка болтлива. Но вырастет – остепенится. Толмач Охрим портит Олеську виршами, историями, грамотейностью. Ну для чего девчонке, казачке, какой-то древний виршеплет Горлаций? Кому нужна на Яике латынь? На всей казачьей земле от Хвалынского моря до Камня нет ни одной библии! Церковки захудалой нет! Службу правят изредка расстриги залетные, бродяги и пьяницы.

– Пушка о двенадцати стволах готова к бою! – храбрился Егорий. – Одним выстрелом уложит тыщу басурманов!

– Сечкой железной зарядил? – спросил Меркульев.

– Железной!

– А как ты сунешь один фитиль сразу в двенадцать дыр?

– Он одну дырку выберет, котора получше! – сохальничала Марья Телегина.

– Голодной куме – одно на уме! – покачал головой Меркульев.

– Уж нельзя и пошутковать перед смертью, – поджала губы Бугаиха.

– Пошутковать льзя! Очень даже льзя! – ответил атаман.

Устинья Комарова, Лизавета Скворцова и Нюрка Коровина перешли по указанию атамана в левый укреп. В одиночку дед Егорий пушку не перезарядит быстро при надобности. Перебрались туда с пищалями Нила Смеющева, Серафима Рогозина и татарка Фарида. Других баб и девок Пелагея к Егорию не пустила.

– Атаманствуй над этим укрепом, Пелагея! А я тож буду у пушки, кабы чего не вышло там при нападении ордынцев, – пошел Меркульев к Егорию.

Клаша, невеста Нечая, подвезла полвоза соломы, куль с ковригами ржаного хлеба, копченой осетрины, корчаги с варенцом.

– Стели, бабы, соломку! Мож, ночевать придется. Хлеб делите. Не пойдут ордынцы на брод, пока не сразятся с нашим войском.

Лукерья Кузнечиха и Анисья Волкова бросили пищали и пустились было в пляс, но заметили мрачную Хвостову. Она шла к укрепам в черном платке, бледная, чужая. Фильку горем поминала. Все-таки Филька был кормильцем. Спьяну, должно, погиб на сторожевой вышке. И не похоронили его, не закрыли глаза руки родные. А Егорушку вся станица перед походом хоронила. Улетела его душа в рай на белых крыльях. Значит, встретился Егорушка с матерью в раю. И сидят они в розовых кущах, слушают музыку чудную. Ангелы подают им на золотых блюдах гусей жареных в тесте, севрюгу в сметане, икру черную зернистую, урюк сладкий и яблоки хивинские. И сто баранов на вертелах в раю жарятся. И сам бог от них мух отгоняет. Хорошо живется в раю! Не грозят там ордынцы смертью и муками. Нет на небе мора и голоду. Нет болезней и черной зависти. И на дыбе люди не корчатся!

– Ордынцы! Ордынцы! – каркнула прилетевшая невесть откуда ворона Кума, выводя Олеську из блаженного раздумья.

На ворону никто не обращал внимания. Птица обиделась, взмахнула крыльями и улетела в степь к Урочищу. Дед Егорий объяснял атаману устройство пушки…

– Фитили у пушки вот на энтой откидной решетке. Они горят все сразу, беспрерывно. Горят, как двенадцать божьих лампад. Надось токмо повернуть уключину… И выстрелят сразу все двенадцать стволов!

– Хитроумно! Но поглядим в деле. Товар силен похвальбой, а пушка – стрельбой!

К броду со стороны станицы прискакала на вороном Дуняша. Все поняли, что весть принесла какую-то от Дарьи.

– Отец! Тять! Сбежала от шинкаря Насима. Переправилась через речку с конем и сиганула в орду!

– Ты сама, дочка, видела? – пронзительно глянул на Дуняшу Меркульев.

– Мамка видела. Больше никто не видел.

– Если Насима предаст Яик, бог ее накажет, – неопределенно пожал плечами атаман.

– Я поскакала! – сказала Дуняша.

– Скачи, пока скачется! – подтянула плат Устинья Комарова.

– Прощай, Дуня! – поиграла пальчиками Олеська. Дуняша не ответила сестре. Она ударила голыми пятками в бока вороного, вздела его на дыбы и отпустила с ярого прыжка в бег.

Бабы зашептались в укрепах. Мол, недотепа атаман. Вскормил змею. Жила пленная татарка Насима у Меркульевых с детства. Кормили, одевали и холили ордынку, как дочь. Но вот что-то произошло непонятное. Атаман вдруг отдал Насиму в работницы шинкарю. Мож, Дарья его стала ревновать к татарке. Кто знает… Насима – девка красивая. А почему она в орду удрала? В орде голодно. Хлеба никогда нет. У шинкаря работницей быть – одно удовольствие. Взял у казака алтын, налил вина. Пей, казак, за здоровье бабки Гугенихи! Вот и вся работа. Дома и в поле больше тяжести. Не дается задаром хлеб.

* * *

Хан Ургай удивился, когда узнал, что казачье войско подошло к Урочищу. Он полагал – не так начнется война. Думалось, казаки оседлают половиной своего войска брод, а остальные будут рыскать на лодках, мешать переправам. На реке трудно победить русичей. Но как они могут удержать орду, если переправы начнутся в сорока местах? Так замышлял Ургай ранее… А по броду бы ударили сразу десять лучших тысяч. И шесть тысяч бросились бы вплавь чуть ниже брода, прямо на казацкий городок. Потери были бы большие. Но великий Аллах лишил разума казачьих атаманов. Казаки сами перешли брод и стоят возле Урочища со всем своим малочисленным войском. В сечи их можно порубить за полдня. И не надо распылять силы на переправы в разных местах. И на захват брода можно теперь послать одну сотню, а не десять тысяч. Переправу охраняют всего два казака и женщины с пищалями. К великому и мудрому Ургаю от казаков перебежала сегодня татарка Насима. Она нарисовала на песке укрепления возле брода. Дозор подтвердил показания татарки. А Мурза пленил арканом старого казака. Казак на пытках признался: ночью Хорунжий врежется клином за добычей к ханским шатрам. Затем казаки пойдут на север, отманивая орду от станицы. Но старый казак сказал, будто на защите брода в укрепах засели три сотни воинов с пищалями. Хитрил немножко старик. А мы ему встречу устроим с перебежавшей татаркой. Ургай хлопнул в ладоши…

– Приведите татарку. И раздуйте угли под пятками этого казака. Побольше огня!

Дед Терентий уже и не извивался от пыхнувшего под ногами огня. Он посмотрел на приведенную Насиму одним глазом. Другой у него вырвали при пытках.

– Ты знаешь этого казака? – спросил хан Ургай Насиму.

– О да, великий хан! Это казак Терентий Смеющев, дед сотника Тимофея Смеющева.

– Он говорит, что брод охраняют в укрепах три сотни казаков с пищалями… Правда это? – заглянул в глаза Насиме хан Ургай.

Насима смутилась, щеки ее заалели. Было видно, что она растерялась. Ничего не понимает. Но заговорила она твердо:

– Терентий обманывает вас! Брод защищают всего два казака и бабы! Посмотрите на укрепы с этого берега. Разве в них могут поместиться три сотни казаков?

– Тьфу! Сучка вонючая! Падаль! – плюнул кровью дед Терентий.

Насима побледнела, выпрямилась гордо, отошла. Она вытирала плевок Терентия и плакала.

– А правду сказал казак, будто ночью они налетят на мои шатры? – опять впился в Насиму по-коршуньи хан Ургай.

– Сегодня ночью, пока вы не выстроились к бою, атаман Хорунжий ударит конным клином по шатрам. Они решили пограбить шатры в суматохе! – всхлипывала Насима.

Хан Ургай шевельнул мизинцем правой руки. Старого казака Терентия перетащили, подвесили над котлом с кипящей смолой.

– Крути коловорот. Крути, чтобы казак погружался в кипящую смолу! – приказал хан Ургай Насиме. – Да крепче держи ручки коловорота!

Два ордынца уступили место Насиме. Она не удержала коловорот. Завизжало бревешко осями, завертелось. Терентий мгновенно погрузился в булькающую вязкую жидкость. Токмо дымок белый взлетел да послышался хрип.

Хан Ургай, ханич Нургалей, нукеры и тысяцкие ушли в шатер. Нукеры скрылись за шелковым пологом. Остальные вымыли руки из серебряных водоливниц, сели на ковры. Свершили молитву. Слуги зажгли благовонницы, внесли мясо, пиалы с кумысом. Ургай, всасывая бараний жир с хрящами, хлюпал ртом, урчал, как барс. Сначала ели бешбармак. После этого подали в чаше корешки тростника с медом, лепешки на золотом блюде. Конину с укропом и сайгачьи мозги с чабрецом ели с отпышкой. Совещаться начали за третьим кумысом.

– Выступление к переправам отменяется! – заговорил хан Ургай, косясь на Мурзу. – Повелеваю окружить мои шатры в семнадцать рядов повозками. А завтра мы прижмем казацкое войско к обрыву, изрубим. Еще лучше, если они попадутся к нам в ловушку сегодня ночью. Устроим засаду. Когда они налетят, пропустите их до шестого круга. Затем сомкните кольцо. Приготовьте факелы. Спрячьте в кибитках десять тысяч лучников – готовых к бою по сигналу.

– Солнце в зените, до ночи далеко. Надо бы овладеть бродом, великий хан! – поклонился Мурза.

– На брод я пошлю Нургалея с одной сотней. Там всего два казака и женщины. Засады там нет. Нургалей возьмет переправу.

– Казаки коварны, великий хан. Татарка-перебежчица, наверное, подослана с умыслом. Хорошо бы испытать ее огнем. Без хорошей засады брод казаки не оставят. И русичи могут запалить степь. Это опасно для нас на Урочище, великий хан! – снова склонил голову Мурза.

– Степь запалить можем и мы. Но нет желанного ветра. Нет этого ветра и у казаков, – поддержал великого хана Нургалей.

– Пора нам, великий хан, вооружать войско пищалями, пушками иноземными, как это делает султан турецкий. Наши воины храбры, но орда погибнет, если будет держаться только за сабли и стрелы.

– Это мы уже слышали, Мурза. И мы тебе доказали, что ты не прав. Нургалей изрешетил стрелами и порубил в позапрошлом году сто казаков, вооруженных пищалями. Они выстрелили всего один раз… У нас погибло двенадцать воинов. У казаков – сто! Что же лучше? Пищаль или стрела с луком? – ехидно растянул губы хан Ургай.

– Нургалей налетел на казаков неожиданно, в открытой степи, – пытался спорить с ханом Мурза.

– Все свободны! А ты, храбрый Нургалей, останься… мне надо с тобой поговорить! – хлопнул в ладоши Ургай.

Когда Мурза и тысяцкие вышли, великий хан встал, размял отекшие ноги, дотронулся мягко до плеча Нургалея:

– Возьми тысячу, Нургалей. Лети быстрее ветра. Захвати брод!

– Мне достаточно сотни, великий хан. Я сам осмотрел брод с холма. Там всего два казака. С ними сотня женщин и девиц. Для засады там нет места. В камышах с холма видны челны. Двенадцать пустых лодок. Я понял, для чего спрятаны эти челны. Когда мы начнем переходить брод, женщины выстрелят из пищалей. Затем они бросятся в лодки и уйдут по воде. Взять мы их не сможем, не успеем. Но брод завоюем с первого броска. Мне не нужна тысяча. Я оседлаю брод с одной сотней…

– Возьми лучшую тысячу, отважный Нургалей, моя надежда! К советам злого Мурзы надо прислушиваться. Казаки действительно отчаянны. Женщины у них еще более свирепы. На восьмую луну в год обезьяны одна казачка на моих глазах убила двух нукеров. Одного срезала косой – саблей для травы на деревянной ручке. Другого моего нукера она заколола вилами – трезубцем. А я ведь тогда повелел нукерам взять в полон живой ту женщину. Она не пожелала пойти в полон. И я пробил ее стрелой в спину. Опасайся женщин-казачек, Нургалей. И вдруг перебежчица лжет. Вдруг там засада в двести-триста конников? Бери перебежчицу и тысячу воинов. Скачи к броду!

– Слушаюсь, великий и мудрый хан! – попятился с поклоном Нургалей к выходу из шатра.

За полдень отборная ханская тысяча, как гроза, подлетела к броду. Пыль, топот и ржание мохнатых выносливых лошадок. Крики, дрожь – по земле. Рядом с Нургалеем плясала на аргамаке татарка Насима, показывала пальцем на укрепы.

– Попадешь снова к нам, Насима, на кол посадим! – крикнула зычно через речку татарке Марья Телегина, гордо откидывая за спину темные косы.

– Кожу со спины на ремни снимем! – добавила Стешка Монахова.

– Гляделки острогой рыбьей выколем! – сотрясала кулачищами Домна Бугаиха.

– К хвосту жеребца необъезженного привяжем! – возмущалась Серафима Рогозина.

– Титьки раскаленными щипцами вырвем! – горланила золотоволосая Нюрка Коровина.

– Замолчите, бабы-дуры! Гром и молния в простоквашу! Опосля объяснимся. Хотел я перехитрить ордынцев. Но прислал все-таки Ургай тысячу. Не удержать нам эту тьму. После первого залпа, бабоньки, бросайте пищали и бегите к челнам, что в камышнике рядом. А мы с Егорием-пушкарем еще немножко попридержим ворогов, постреляем! – перекрестился Меркульев.

– Не поминайте нас лихом, бабы! Передайте станишникам: не посрамили мы с Меркульевым земли русской! Не уронили славу казачьего Яика! – запыжился Егорий, зажигая фитили на передвижной пушечной решетке. – И позволь, атаман, трубку раскурить перед смертью.

– Не позволю! Сие запрещает казачий круг! А вы казачки, тикайте! Хорошо будет, бабы, ежли вы нам одну лодку оставите. А то ведь впопыхах все заберете. Нам с Егорием не на чем тикать будет.

– А мы и не собирались пока уходить, – заметила Пелагея.

– Драться будем, бабы! Неможно ордынцев через брод пустить, они хаты пожгут у нас. Где зимовать станем? Не успеем выстроить! Дадим бой поганым! – заалелась Марья Телегина.

– Не уйдем с брода! Сразимся! – воодушевилась Лизавета Скворцова.

– Я, как все! – спокойно сказала Бугаиха.

– Зажигай фитили! Слушай меня! Стреляйте, когда кликну: «огонь!» – заатаманствовала Пелагея.

– Не торопитесь, родимые! На середину брода пустите ордынцев, – поучал баб Егорий, готовя к бою пушку.

Нургалей махнул саблей с пригорка, и его войско бросилось вброд, взбрызгивая воду. Что сделает засада, когда переправу минуют первые десять всадников? Побегут к лодкам! Жаль – брод в переходе не очень широк: в десять конь. Но плотно идут ряды. Растерялись русичи. Уже половина брода пройдена, а они молчат. Сорок пять рядов по десять конников в воде. Завыли ордынцы, готовясь выскочить на противоположный берег. Меркульев рванул ворот рубахи. Почему никто не стреляет? Спятили? Вражеские всадники за миг, как черти, выплеснутся из реки… Уже семьдесят рядов по десять конь на переходе…

– Огонь! – набатно бухнула Пелагея.

Залп из пищалей был сокрушительным. Три первых ряда у ордынцев будто выкосили. Кони метались, падали, скатывались быстриной в глубину. Некоторые ордынцы пытались развернуться наутек… Но задние ряды давили на них, опрокидывали. Возникла свалка. Казачки заулыбались, дали второй залп сразу. И полетели в воду еще десятка четыре ордынцев. Бьющиеся конские крупы и тела воинов покатились в реку по каменистому мелководью. Остальные всадники начали отступать. Нургалей ударил редкобородого тысяцкого плеткой по лицу, закричал. Казачки ликовали, визжали, плевались с укрепа в сторону ордынцев и не делали самое главное – не перезаряжали пищали. Всадники же снова выстроились в плотные ряды о десять конь и решительно двинулись на захват брода. А казачкам стрелять было нечем. Пищали за мгновение не зарядишь. Пелагея метнулась по укрепу, орала, схватилась за бревешко. Но бабы от волнения токмо порох мимо сыпали. Руки у них затряслись. А пушка Егория не стреляла. Неисправность возникла.

Верея Горшкова отбросила пищаль, прыгнула через бок укрепа и побежала к челнам. Она влетела в воду, подпрыгнула и перевалилась в головную лодку. От страха Верея не соображала, что делает… Села, схватилась за весла, начала бешено грести. И поплыла Верея, а за ней все двенадцать повязанных друг с другом челнов. Бабы побросали пищали, хотели кинуться к уходящим челнам. Но Пелагея засвистела над их головами бревешком…

– Куды, вашу мать? Убью! Заряжай пищали!

– Верея! Скотина! Пошто челны волокешь? – гаркнул Меркульев, выхватив пищаль у Нилы Смеющевой.

Бабы замерли, атаман стрелял метко, всей станице известно. Вот он прицелился… Значит, брызнут в лодку мозги Вереи Горшковой. И заслужила смерть. Челны уводит, всех на погибель оставляет. За такой преступ пытать на огне надобно, в землю живой закопать. Грохнула пищаль у Меркульева. А Верея сидит живехонька, веслами воду взбурливает. Торопится удрать. Но что это? Остальные челны начали отставать от лодки, на которой уплывала Верея. Меркульев пулей вервь перебил.

– Я их враз обратно приволоку! – сказала Марья Телегина. Она с разбегу бросилась в речку и поплыла вразмашку, настигая уносимые течением лодки. А ордынцы шли через брод. А бабы еще заряжали пищали. А диво-пушка о двенадцати стволах не стреляла! Егорий ползал на четвереньках, дергал запальную решетку, бил по ней камнем. Но пушка не стреляла. Меркульев пинал Егория, вырвал у него полбороды, выбил кулачищем последние зубы.

– Вот тебе сто цесарских ефимков за твою пушку! Горе-пушкарь! Я переломаю твои старые кости, чучело! Болтун! Сморчок! Тебе корчаги лепить, а не пушки лить!

При каждом слове Меркульев награждал пушкаря пинком. Егорий падал, заливался кровью, в глазах у него темнело от пудовых кулаков атамана. Но старик ползал под пушкой, искал неполадку. Вот она – оплошка! Под уключину фитильной решетки попал камушек. Маленький камушек – величиной с воробьиное яйцо. И пушка не стреляла, ибо горящие фитили не доставали до пороховых желобков. Егорий протянул руку, чтобы убрать гальку из-под уключины… Но Меркульев пнул старика с такой силой, что он разбил голову о колесо пушки, упал лицом в песок.

Хайсаки шли через брод осторожно, напряженно, ожидая залпа. Пройдена половина брода. Две казачки в воду бросились. И никто в конников Ургая не целится пищалями. Ордынцы поняли, что женщины перезаряжают ружья. Завыли воины от жажды успеха и крови, заторопили коней. И вот они уже выскочили на прибрежную мель полусотней, вздыбили лошадей для броска на укрепы. Заметили казачку, которая лодки к берегу причаливает. Нет, к челнам теперь защитники брода не успеют добежать…

И в этот миг Егорий оклемался, вытолкнул камушек из уключины, толкнул легонько решетку с горящими фитилями. Пушка рыкнула, как дюжина оглушительных громов. Полоснула она по конникам двенадцатью молниями, смела все начисто с брода до противоположного берега. От упавших лошадей и трупов вода пошла на берега. Но смыла все это река с переката. И воцарилась тишина. Ордынцы оцепенели, переглядывались. А бабы в укрепах лежали, зажав головы руками.