Полная версия
Алиса Коонен: «Моя стихия – большие внутренние волненья». Дневники. 1904–1950
А в общем – вздор все это!
Не в этом дело!
Да, конечно.
Надо жить.
Жить и работать.
22 [ноября 1906 г.]Днем.
Мне хочется иметь чистую-чистую душу, прозрачную как кристалл. И с такой душой – работать.
Освободиться от всяких скверных мыслей, нечистых желаний. Быть ясной, простой и хорошей [светящейся какой-то. – вымарано]. Кто-то в театре недавно сказал, что у меня лицо светится, как у Веры в «Обрыве»203, когда она узнала, что любима, и многие думают, что у меня есть какое-то счастье, и следят за мной, и строят всякие предположения.
А я… на самом деле, я счастлива? По-моему – да.
В работе – успехи, желаемое как будто близко…
А главное, впереди – еще борьба, борьба с большой надеждой на хороший исход… [В деле достигается – чего хотелось, в любви нет. – вымарано.]
После спектакля.
Сегодня говорила с Марией Николаевной [Германовой].
Странная, странная она. Говорит, что если сыграет Агнес скверно, то застрелится или отравится, а потом вдруг такую вещь: «Зато если хорошо выйдет, – тогда берегитесь – без борьбы не уступлю…»
Я растерялась и только и сказала: да Бог с вами, Мария Николаевна, что вы? А в общем, это оставило какое-то странное впечатление – не скажу, чтобы неприятное, но какое-то все-таки давящее…
И опять-таки – жаль ее, жаль безумно!
Сейчас во время «Горя от ума» Василий Иванович опять был хороший, ласковый… Что-то опять светилось в глазах… И снова – на душе ясно, на мир Божий хочется глядеть открытыми глазами…
23 ноября [1906 г.]Днем.
Опять тоскливо… Ноет душа… Так тяжело! Так тяжело! Отчего? – Определенно даже ответить не могу. Сегодня Коренева подчитывала Аню, и очень хорошо, и опять как-то не по себе сделалось: [что. – зачеркнуто] если мне дадут Аню – я буду чувствовать себя в преглупом положении, как-то неловко будет перед Кореневой204… Не должно этого быть, иначе трудно будет мне на сцене…
После спектакля («3 сестры»).
Взбудораженная я очень…
На душе странно – трепетно…
Не думаю, чтоб это было хорошо…
Очевидно, подстерегает что-то [из‐за угла. – вымарано] скверное.
Господи! Как хочется стряхнуть с себя все нечистое, как хотелось бы иметь душу ясную, светящуюся…
24 [ноября 1906 г.]Сейчас с «Вишневого сада»…
Кажется – сколько ни смотри, и всегда будешь приходить домой чуть не обалделой.
25 ноября [1906 г.]Через месяц – Рождество…
Хороший праздник…
А скоро год, как мы отправлялись за границу…
Господи! Как время-то летит!
Ужас!
26 [ноября 1906 г.]Сегодня днем была репетиция «Бранда» III картины. Первый раз нынче сказала свои реплики хорошо. Это очень как-то подняло настроение… Приятно… Василий Иванович сегодня поздоровался со мной и, к чему – не знаю, сказал кому-то – «наша будущая гордость»…
Очевидно, и он что-то слышал про меня… Но почему никогда ничего не говорил? – вероятно, думает, что я могу возгордиться. Хороший мой! Чудный мой! Любимый…
Кто на земле лучше тебя?!
Василий Васильевич [Лужский] сегодня угадывал – кем я увлекаюсь в театре: сначала сказал – В. И.К., а потом – В. И.Н. Д. …
Я ничуть не смутилась, засмеялась и сказала, что он попал пальцем в небо.
Кажется, он поверил, что ошибся. Славный Василий Васильевич – очень!
Хорошая душа! Мне кажется, я могла бы быть его [добрым. – вымарано] хорошим другом… [желала бы. – вымарано] быть с ним очень откровенной!
Последнее время не отходит от меня Братушка [С. С. Киров]…
Мне он после тюрьмы стал как-то симпатичнее, я много говорю с ним и как-то хорошо себя чувствую в его обществе. Теплый он, душевный205.
27 [ноября 1906 г.]. ПонедельникСегодня утром пришла в театр – скучища страшная. На уроке прямо томительно. Удрала с малой сцены вниз. Скоро пришли Василий Иванович и Званцев; Василий Иванович из лечебницы Майкопа, после душа – свежий, бодрый, хороший. Пошли все в фойе: они пили чай, а я сидела так. Василий Иванович заботливо прикрыл окно шторой, чтоб мне не дуло… Сидели долго… говорили, так просто, хорошо… Несколько раз ловила на себе этот его «особенный» взгляд…
И каждый раз он улыбался, а я переводила глаза куда-нибудь в угол. Говорили о провинции. Василий Иванович говорил, что я и понятия о провинции не имею, если смотрю так светло на свое будущее…
Он говорил, что это такой ужас, такая яма, что не дай бог206… Но меня не ужаснул ни одним словом: мне так хорошо было сидеть тут, с ним, так просто, [как с [нрзб.] знакомым. – вымарано] болтать, смеяться, чувствовать себя оживленной и интересной!
Он говорил о тех разочарованиях, которые неминуемо должны постигнуть меня, а я слушала его голос, чувствовала, что он так близко, и душа волновалась трепетной радостью, лицо улыбалось, и никакие ужасы будущего не смущали душу.
28 [ноября 1906 г.]Мне хорошо… Сейчас с репетиции 7‐й картины207. Не знаю, случайно или умышленно Василий Иванович во время монолога обнял мою голову и прижал к себе… Обыкновенно ему попадалась Полуэктова208, но сегодня, несмотря на то что она стояла передо мной, первая к нему, он положил руку на мою голову и затем тихо, незаметно привлек к себе…
Я вся трепетала…
Господи! Что будет?! Чем все это кончится?!
29 [ноября 1906 г.]. СредаВ [четверг. – зачеркнуто] понедельник будет смотреть меня Константин Сергеевич [Станиславский].
Волнуюсь…
Не могу заниматься последнее время… Опять личное чувство, [забросила все. – вымарано] заполнило всю душу, и посему – на сцене – пень пнем. Скверно!
9 часов.
Тишина сейчас страшная…
Никого нет в доме… Я одна… Только часы – мерно отбивают «тик-так, тик-так»… И больше ни звука…
Иногда такая тишина приятна… Хорошо думается как-то…
Воспоминания ползут, мечты охватывают душу…
Большие, сильные, красивые.
30 [ноября 1906 г.]. ЧетвергСегодня на душе скверно: тускло, уныло… И день – такой сырой, слякотный, туманный. Обыкновенно хоть воздух помогает: как охватит морозной крепостью, обвеет свежим сильным ветром, – вся тоска разом пропадает, и легко на душе становится, и жить хочется – страстно!
А сегодня воздух – тяжелый, душный, висит как-то без движенья… Неприятно… Скучно!
1 декабря [1906 г.]. ПятницаСегодня репетировали «Снегурку», и было ужасно! А у меня, кажется, хуже всех…
Печально…
Главное – то, что я ничуть не волнуюсь, и вообще за последнее время стала какая-то равнодушная…
Нужно иначе жить! Больше впечатлений, что ли! А то я кисну, кисну невыносимо!
Вахтанг [Мчеделов] недавно мне сказал, что для того, чтобы достигнуть полного счастья, полного удовлетворения, мне необходимо вырасти, перестать быть девочкой…
Последнее время я вот думаю, и мне кажется – он прав. Когда Василий Иванович увидит, что я уже не ребенок, увидит во мне женщину – он полюбит меня… Я убеждена в этом… Может быть, глупо утешать себя [этим. – вымарано] подобными надеждами, но я в это верю почему-то страшно! Он полюбит меня! Непременно. Я знаю это! Я знаю это!
2 декабря [1906 г.]. СубботаС Кореневой мы последнее время в каких-то натянутых отношениях, не знаю, отчего это. Она все время с Андрюшей [М. А. Андреевой (Ольчевой)], а я – то одна, то с кем-нибудь из мальчиков.
Сегодня на «Горе от ума» Василий Иванович два раза назвал меня Аличкой. У него это как-то необыкновенно хорошо звучит: так тепло, мягко, просто…
Боже мой, Боже мой, за что, почему я его так люблю? Я как безумная… Когда он подходит ко мне – вся душа моя трепещет радостью, счастьем, все волнуется во мне, рвется навстречу ему…
Сейчас вспомнила Авалову, и стало как-то неприятно…
3 декабря [1906 г.]. ВоскресеньеВолнуюсь перед завтрашним днем… Мне кажется, что мнение Станиславского будет иметь для меня какое-то решающее значение…
Если он останется доволен, тогда, быть может… Господи, даже дух захватило, – будет заниматься со мной…
Как хорошо! Какие мечты!
Но, по всей вероятности, – только мечты… Это невозможно! Это уже слишком…
И вдруг, после того как ему столько наговорили про меня, он будет ждать страшно многого и, увидав, что особенного ничего нет, – махнет рукой и скажет: «Вздор…»
Ой, это страшнее всего…
4 декабря [1906 г.]. Понедельник«Снегурку» отложили на неопределенный срок.
Досадно ужасно!
Василий Иванович на репетиции сказал мне, что у меня – «томные» глаза, и смеялся. Хороший!
Когда он пришел, мы с Братушкой [С. С. Кировым] ходили по коридору и пели. «А вы хорошо поете!.. Это „Садко“209? – я знаю», и пожал руку так крепко… Все-таки, как ни работай, как ни забывайся, а мысли всегда около одного… Люблю, люблю, люблю!
5 декабря [1906 г.]. ВторникСегодня во время 7‐й картины Василий Иванович опять взял мою голову к себе. Я придвинулась к нему совсем близко, вплотную, спрятала свою голову в складках его балахона, и так хорошо мне стало, так легко и ясно на душе, так крепко почувствовала себя под какой-то его защитой…
Поздно очень. Скоро 3 часа. Надо спать.
6 [декабря 1906 г.]Сегодня во время «Горя от ума» Василий Иванович опять был ласковый, приветливый и простой такой.
Мария Николаевна [Германова] назвала меня почему-то хитрой… Я обиделась. Тогда она повела меня к себе в уборную и все упрашивала не сердиться, говоря, что она не разумела под этим нехорошей хитрости, а просто ум и умение владеть собой. Все-таки не знаю, но минутами что-то тянет меня к ней… и тогда она представляется мне такой хорошей, такой чистой, и хочется тогда открыть ей всю душу…
Вот сейчас поймала себя… Пишу, а думаю все о нем.
Он, он, и больше ничего…
Я с ума сойду!
7 [декабря 1906 г.]Сегодня Василий Васильевич [Лужский] сказал мне, что говорил обо мне с Василием Ивановичем, и Василий Иванович очень хвалит меня и возлагает на меня как на актрису большие надежды в будущем… Откуда это, как так? А Братушка [С. С. Киров] сегодня сказал мне, что Качалов ко мне неравнодушен, и маленькая Маруська [М. А. Андреева (Ольчева)] все уверяет, что он любит меня…
Неужели это правда? Неужели это возможно.
Я так люблю его!
Это погубит меня! Я не могу работать, не могу ни на чем сосредоточиться! Все время я думаю о нем… Только о нем.
И лицо мое улыбается, и на душе становится ясно, хорошо и радостно. Точно солнце светит мне и посылает свои теплые, ласкающие лучи мне навстречу!
Так хорошо – думать о нем!
Так хорошо любить его!
Сколько гордости ношу я в себе от сознания, что тот, кого я люблю, стоит на такой большой, недосягаемой высоте!
«Чудный! – нет равного тебе в целом мире»!
8 [декабря 1906 г.]Опять сейчас что-то тоскливое сжало сердце. Стало тягостно и нехорошо.
Хочется бежать куда-то без оглядки!
9 [декабря 1906 г.]. СубботаОколо 6 часов.
Мучительно на душе…
Так нехорошо, так нехорошо, что не дай бог!
Господи! Какой это ужас!
Такое чувство, точно в самую глубь раны пропустили что-то острое, колючее и безжалостно бередят ее и растравляют.
Доходит почти до физической боли.
После «Горя от ума».
Тяжко! Василий Иванович не поздоровался и перед 3 актом не подошел и ни слова не сказал…
После III акта у меня кружилась голова, раздиралось [душа. – вымарано.] все внутри… Думала, что сойду с ума. В ужасном настроении пошла на IV акт. Уселась с Лаврентьевым. Я не выдержала и сказала ему, что тоска гложет… [два слова вымарано] настроение ужасное – хоть вешаться впору. Сидели, говорили…
Подошел Василий Иванович и вдруг так неожиданно – «Аличка» (передразнил Братушку [С. С. Кирова]) и улыбнулся так приветливо, ласково… Точно теплый луч упал в душу… Спала какая-то тяжесть, стало легче…
Он говорил о чем-то с Андреем Николаевичем [Лаврентьевым], а я потихоньку, исподлобья смотрела на него, думала о том, как он бесконечно дорог мне, и тоска жала грудь… И делалось так больно, так жалко… чего-то.
10 декабря [1906 г.]. ВоскресеньеДнем.
Сегодня во время репетиции «фьорда»210 вдруг перед самой моей репликой Мария Николаевна [Германова] мне говорит: посмотрите налево в бельэтаж. Я повернула голову – вижу, в ложе сидит Владимир Иванович [Немирович-Данченко]… Мне стало как-то неприятно и досадно [смотреть. — вымарано] на Марию Николаевну. Этим дело не кончилось: в антракте она подошла ко мне, пристально-пристально так посмотрела на меня и вдруг спрашивает: «Ну а что ж будет дальше, Алиса Георгиевна?»
Я посмотрела ей прямо в глаза – ясно и смело и говорю: «Не знаю, Мария Николаевна, ничего не знаю».
Повергла ее в большое недоумение.
Бедная, мне и жаль ее, и злоба на нее разбирает.
Боже мой, Боже мой! Если бы они знали, как все они мне не нужны, как не нужно мне их внимание, их любовь!
Впрочем, нет, лгу сама себе. Мне дорого отношение Владимира Ивановича. Очень дорого…
Я лгу, когда говорю, что он для меня – ничто… Лгу, лгу…
Я не равнодушна к нему, нет! Более того, бывают минуты, когда я увлекаюсь им серьезно и глубоко. Что это – я не знаю…
Но бояться меня? Милая Мария Николаевна… Зачем, Господи!.. Да разве я стану на ее дороге… Без малейшего намека с ее стороны – я отойду в сторону…
Мне это не нужно…
А я по себе знаю, как ужасно, когда внимание дорогого человека обращено не на тебя, а на другого…
А для меня Владимир Иванович…
Нет, нет, не надо.
После спектакля «Дно».
Василий Иванович опять был ласковый…
Что это, дразнит он меня, что ли?
Не пойму его… То вдруг такой приветливый, милый [провожает глазами. — вымарано], смотрит вслед, когда я прохожу, оказывает всевозможное внимание, то – холоден, равнодушен, забывает здороваться, почти не смотрит…
11 [декабря 1906 г.]. ПонедельникСегодня хороший день… Приятный [слово вымарано].
Во-первых, я была очень интересна, – а когда я чувствую себя хорошенькой, то становлюсь оживленной, веселой, настроение как-то поднимается…
Затем – удачно репетировала в «Драме жизни»211… Оставила, кажется, хорошее впечатление, по крайней мере Сулер [Л. А. Сулержицкий] несколько раз определенно похвалил. Утром много говорила с Адашевым212– нагородил он мне много всякой всячины, между прочим не утерпел, конечно, чтоб не упомянуть о своей чистой, «платонической» любви… В это время шел «Бранд» на сцене. Попросили нас попеть за кулисами. В одном месте мне пришлось петь одной. Пела в полутонах очень скверно, часто срываясь, потому что болит горло.
Вдруг Василий Иванович после репетиции подходит ко мне – я стояла с Ольгой Леонардовной [Книппер-Чеховой], – здоровается и говорит: «А как Аличка поет – знаменито! Я давно не слышал такого голоса, такой свежий, приятный голос – удивительно поет… и „неги столько“!» Я не знала, радоваться мне или счесть это за насмешку и обидеться. Но Василий Иванович, когда я ему сказала – «как [вам. – вымарано] не стыдно смеяться [надо мной. – вымарано]», начал божиться и клясться, что говорит искренно: «Вы даете настроение всему „Бранду“… Клянусь вам, что вы доставили мне огромное наслаждение»… и дальше в этом же роде… Ольга Леонардовна подтвердила, что у меня «чудесный» голос, и высказала желание послушать меня. Зовет к себе в четверг перед «Горем от ума» – с романсами213.
Думаю пойти. Уж очень занятно, что она скажет. Боюсь только, что очень разочаруется.
Вечером сегодня слышала, как Василий Иванович опять восхвалял мой голос – Муратовой214.
Если бы он знал, что он сделал для меня!
Сегодня сказал между прочим Бутовой215, которая стояла и разговаривала со мной и с Братушкой [С. С. Кировым]: «Единственная пара, которой я завидую». Надежда Сергеевна [Бутова] стала ему говорить что-то: до меня донеслось – «светит, да не греет», «тебе завидно» и еще несколько фразок…
Родной, счастье мое!
Мария Николаевна [Германова] была сегодня такая грустная.
Поцеловалась со мной…
12 [декабря 1906 г.]Уже скоро 3 часа – спать бы пора, да не хочется как-то…
Была генеральная «Бранда».
Кончилась поздно.
Что-то будет, как-то сойдет спектакль?!
Василий Иванович местами очень захватывает меня, но это не Бранд: это мягкий, нежный, лучезарный образ, весь какой-то светящийся – а не суровый человек с требованьем «иль всё иль ничего»216.
Не то, не то, родной мой… Совсем не то! Ну да не беда, это не уменьшает его таланта.
Боже мой, как люблю его… Как люблю!
Сегодня он сказал мне: «Здравствуйте, любимица публики». И эти простые на вид слова влили мне столько радости в душу, столько надежды на что-то хорошее!
Счастье мое в [тебе. — вымарано] нем, в нем! О, если бы он любил меня! Если бы любил! Мне кажется, я бы разом выросла, углубилась еще больше, душа развернулась бы во всю ширь, как листочки цветка под лучом солнца, я поднялась бы на какую-то прекрасную высоту, стала бы гордой, сильной и смелой! Если бы он любил!?!!!
13 [декабря 1906 г.]Сегодня днем во время репетиции «Драмы жизни» Василий Иванович пришел наверх, подсел ко мне (мы сидели рядом с Андрюшей [М. А. Андреевой (Ольчевой)]) и долго сидел и говорил, [так. — вымарано] сидели рядом близко-близко, почти вплотную, так просто и тесно… [конец фразы вымаран]. В это время я чувствовала его таким близким себе, таким родным! Мне было так ясно, так хорошо с ним… Как будто мы давно уже любим друг друга, и все светло и ясно нам впереди… Мне было странно, что он не обнял меня ни разу, ни разу не взял моей руки, не привлек к себе, так далеко я унеслась от действительности, так охватила меня моя мечта.
14 [декабря 1906 г.]Последнее время тревожат меня 2 вещи: 1) перемена отношения Василия Васильевича [Лужского] и 2) то, что я отбилась от работы.
И то и другое мучает страшно.
Василий Васильевич очень заметно охладел ко мне… Не подсаживается, как бывало, не говорит, иначе здоровается. Все не то… Не то… Это отравляет мне все мои маленькие радости.
А их за последнее время порядочно: все хорошо говорят обо мне, все любят, все смотрят с большими надеждами. Василий Иванович – такой теплый, приветливый, ласковый, так хорошо, внимательно относится.
«Душа моя полна неизъяснимых предчувствий»217… радостных светлых надежд. И вот, если бы не это, если бы не Василий Васильевич – все было бы так хорошо – я была бы счастлива!..
Была сегодня у Ольги Леонардовны [Книппер-Чеховой].
Изумительно провела вечер.
Был у нее Сулержицкий, Ваня [И. М. Москвин?] и еще какой-то господин. Два последних скоро ушли. Ольга Леонардовна и Сулержицкий много пели, а я лежала в [гостин. – зачеркнуто] [на] уютном мягком диване и под звуки музыки и пение [любила. – вымарано.] тосковала о любви и радовалась ей, и сладкой болью грудь сжималась, и так было хорошо, так необыкновенно хорошо!
Засиделись, и кончилось дело тем, что я опоздала к выходу…
По этому поводу было много смеха и всяких острот…
Василий Иванович очень заинтересовался причиной моего позднего приезда на бал и тоже с таким интересом расспрашивал, так хорошо подсмеивался…
Боже мой! Нет, чувствует мое сердце, что я вытворю что-то ужасно [несусветно. — вымарано] – нелепое… Непременно! Не могу я ждать!! Сил нет!
15 [декабря 1906 г.]Василий Иванович опять сегодня, когда поздоровался, сказал – «любимица публики»… Мне это приятно страшно! Даже почему – не знаю…
Но как-то хорошо, что он знает о хорошем отношении ко мне труппы. Родной мой!
Солнышко мое… весна моя!..
Во сне видала сегодня – будто я целую его руки, а они такие грубые, мускулистые, волосатые, синевато-красного цвета и все в морщинах…
Я каждую ночь вижу его во сне, вижу близким, любящим и засыпаю с улыбкой, и уже в дремоте – выплывает родной образ, и душа раскрывается навстречу… и что-то теплое, мягкое разливается по всему существу.
Люблю, люблю, люблю.
16 [декабря 1906 г.]Василий Иванович сегодня поздоровался и рассмеялся. «Чего Вы?» – спрашиваю. – «От удовольствия». Пустяки все это, вздор, а между тем – как важна для меня эта мелочь, сколько дает мне одно его ласковое слово, теплый взгляд, улыбка… Догадывается ли он, как это сильно?..
Мария Николаевна [Германова] душила меня в коридоре, называла змеей подколодной и грозила убить… Хотя говорила она это в шутку, но за ней чувствовалось что-то другое, злое и неприятное.
17 декабря [1906 г.]. ВоскресеньеСегодня долго пришлось сидеть в театре. Была репетиция всей пьесы за столом в фойе218.
Сидели до 6‐го часа.
Не выходит из головы разговор с Василием Васильевичем [Лужским]. Остановил он меня на лестнице у коридора. «Давайте поговорим, Алиса Георгиевна. [Или ведь. – зачеркнуто.] Впрочем, вы не любите со мной говорить…» Какое там, у меня вся душа затрепетала от радости…
Стояли, говорили. О том о сем, сначала об отрывках, потом о наших занятиях, потом вдруг Василий Васильевич спрашивает: «Что, Братушка [С. С. Киров] влюблен в Вас? Он не отходит от Вас, так жадно ловит каждое ваше движение, взгляд, это ваше особенное дыхание…»
Бог знает, может быть, я ошибаюсь, но показалось мне, что [Василий Васильевич. – вымарано] не просто говорил он об этом [и не просто. – вымарано], а не то как-то смущенно, не то еще что-то было [четыре слова вымарано]. Не могла уловить…
Потом тихо взял карандаш, который постоянно висит у меня на кофточке, подержал его в руке и осторожно опустил. И смотрел так хорошо и вместе с тем так как-то необычно…
Странно…
Мария Николаевна [Германова] сегодня утром поцеловала меня в обе щеки и спросила – не сержусь ли я на вчерашнее…
Милая, славная, бедная!
Василий Иванович поздоровался [сегодня. – зачеркнуто] очень хорошо: «Здравствуйте, дорогая», – и руку взял двумя руками, мне страшно нравится, когда он так здоровается.
Но потом, в антрактах, не говорили.
Завтра полная генеральная, днем его, вероятно, не будет в театре.
18 [декабря 1906 г.]Вчера Василий Иванович сказал про меня и Братушку [С. С. Кирова] – вот настоящие Агнес и Эйнар – из 1‐й картины.
Хороший мой! А все-таки он удивляет меня иногда…
После генеральной. Ровно 3 часа.
Очень устала. Сейчас лягу. Да, в сущности, и писать-то особенно нечего. С Василием Ивановичем поговорить не пришлось, но поздоровались хорошо: крепко так; и во время 7‐й картины опять я стояла у него в ногах, как прошлый раз. Опять он придвинул мою голову к себе, а я свободной рукой обняла его, и так хотелось хоть край одежды его поцеловать, и на душе было так безгранично радостно.
С Василием Васильевичем [Лужским] была немая сценка, на одних глазах, не знаю, что она выражала – у меня смущение и любопытство, а у него что – не разберешь.
Занятно все это во всяком случае.
19 [декабря 1906 г.]С января у нас появится новая личность в театре – сын Горева219– будет в труппе. Говорят, очень красивый.
Меня это известие обрадовало, заинтересовало и разволновало ужасно!
20 [декабря 1906 г.]. Среда1‐е представление «Бранда».
Сейчас из театра. По-видимому, успех полный… Что скажут газеты – а публика принимала хорошо [два слова вымарано]. Все время думаю о Василии Ивановиче – какой он огромный актер, какой изумительный актер!
Путаются мысли… Рука едва движется… Спать пора… Скоро 3 часа.
Люблю.
21 [декабря 1906 г.]Ну что же, все хорошо!
Газеты хвалят. Василий Иванович одержал огромную победу220. Радуюсь за него очень.
Но, с другой стороны, что-то щемит грудь, какая-то непонятная боль. Чувствую себя «такой маленькой, такой несчастненькой».
22 [декабря 1906 г.]Вот она опять, эта страшная – тоска… Ползет медленно-медленно, тяжело, откуда-то с глубокого дна души, растет все больше, больше [три слова вымарано] и так страшно терзает душу, точно там ворочают чем-то острым и ядовитым…
Господи, тяжесть какая!
Что делать? Жить как??
В такие минуты я становлюсь апатичной, равнодушной ко [всему. – вымарано] окружающему и только с какой-то странной тупостью прислушиваюсь к внутренним ощущениям.
И дальше этого ничего нет. Энергия пропадает, силы рухаются <так!>, я опускаюсь как-то вся и не знаю, что сотворить с собой, куда деваться.
Боже мой, Боже мой!
Тяжело!