Алиса Коонен: «Моя стихия – большие внутренние волненья». Дневники. 1904–1950

И все время, каждую минуту чувствую, как [внутри. – зачеркнуто] сжимается сердце – от какой-то странной, непонятной боли, как что-то, открывшееся широко, свободно, сжимается опять, прячется внутрь…

Странное чувство…

Нет, нет! Надо бороться!

Работать нужно! – читать! заниматься…

А там – что Бог даст!

Не поддаваться настроению, не опускать крыльев!

Сейчас лежу, и невольно в голове все время… Да неужели же я всех их так люблю?!

Так трудно оторваться от них!?! Боже мой, а что же дальше?! – Если придется совсем уйти из театра?!

Господь милосерд!

А мысли все время концентрируются около него…

И теперь, и в дороге…

До мелочей вспоминается последний вечер, мысленно повторяется по тысяче раз каждая его фразка. Хорошо было тогда! Какие хорошие, дивные минуты!

[Опять. – зачеркнуто.] Проводила Жоржика [Г. Г. Коонена] на поезд – и приехала в театр. Как раз к «Архангельскому»122. Гримироваться уже поздно… Пошла на сцену. Василий Иванович сидел в коридорчике с Лаврентьевым123. Увидел меня, пошел на сцену в другую дверь – рассчитывая, что я пошла в тот конец, ближе к рампе… А я остановилась у самой двери… Через минуту смотрю – идет… и ищет кого-то глазами… Почувствовала, что меня. [Действительно], увидал – улыбнулся, подошел, пожал руку и стал около. «До свидания, Алиса Георгиевна. Вы едете завтра утром?» – «Да».

Заговорили… Проговорили весь «Архангельский». Хорошо было. Никто не мешал – все на сцене… Стояли за декорациями, вдвоем – друг против друга. Тихое [похоронное. – зачеркнуто] пение доносилось со сцены, жалобное, грустное, берущее за душу.

А мы говорили.

О сцене, о жизни, обо мне…

[Фраза вымарана.]

Кончилась картина…

Стал расходиться народ…

Пора и нам уходить.

Пожали крепко, крепко руки друг другу – и разошлись… Потом я бродила по коридору, дожидаясь наших, несколько раз сталкивалась с ним, но держала голову низко опущенной, инстинктивно боясь показать ему лицо [и свою душу. – зачеркнуто].

Господи: ведь в нем моя жизнь, мое счастье. Все в нем! Три месяца! Три месяца!

6 [мая 1906 г.]

Боже мой, Боже мой – как тоскливо… Какая-то щемящая, тупая, безнадежная боль…

А что будет дальше?!!

Все хожу по улицам и мечтаю хоть кого-нибудь встретить.

Сегодня встретилась с Георгием Сергеевичем [Бурджаловым], походили с ним вместе, поговорили, и опять как-то легче стало.

Почему-то ужасно хочу повидать Владимира Ивановича [Немировича-Данченко]. Что это еще за новости – не знаю.

Из разговора с Георгием Сергеевичем запала глубоко одна его фраза касательно Василия Ивановича – «он очень апатичный человек и странно относится к людям, он эгоист; как-то мне пришлось услышать от него такую вещь: мне все равно, что делается вокруг меня; я ко всему отношусь спокойно; от людей я беру то, что мне приятно в них, и больше мне ничего не нужно».

Ужасные слова, не верю в них, вернее, не хочу верить!

А все-таки нет-нет а мысль невольно остановится и задумаешься: а что если это правда?

Господи, еще новые сомненья.

Три месяца! Три месяца не видать его! Не слышать ни одного слова от него!

Как он далеко теперь! За тысячи верст!

Вспомнит ли он меня? – хоть один раз за все лето?

И как? В какую минуту?

Когда я вспоминаю наше прощанье – мне становится легко, хорошо… Ведь он только со мной так распрощался… специально…

Родной мой, любимый!

Сегодня ходила по улицам, и меня поражала и прибивала к земле какая-то страшная уличная пошлость; раньше я или не замечала этого, или, быть может, меньше ее было; а сегодня – Господи, как меня резало на каждом шагу. У меня, вероятно, был вид сумасшедшей; я летела, как на парусах, стараясь не смотреть по сторонам, чтобы не видеть этих ужасных, отвратительных, тупых лиц, то пошлых, животных, а то заморенных, пришибленных. Ужасно и то и другое…

А в голове все вертелось: отчего это так, отчего??!!

Мне кажется, вся моя жизнь будет сплошным ?124

9 [мая 1906 г.]

Николин день.

Боже мой, Боже мой, как тоскливо! Кончится ли это когда-нибудь?

Позднее.

Сейчас перечитывала свой дневник за прошлую зиму125, сколько воспоминаний всплыло в памяти, как живо вновь переживалось пережитое…

Боже мой, Боже мой! – в сущности, как я должна бы была быть счастлива!

У меня есть фраза в одной из тетрадок: «За одно пожатье его руки, ласковое слово, чего бы я ни дала!»126

А теперь я пользуюсь хорошим отношением, виделась с ним чуть не каждый день, – а все недовольна, все ропщу.

Верно, правда, человек – ненасытное животное, все ему мало.

Господи. Самая заветная мечта сбылась: я ученица Художественного театра – чего же еще; разве можно теперь падать духом, тосковать! Только бы вышло что. Пусть даже любви не будет, – только [бы] на сцене все шло хорошо!

Работать, работать!!

10 [мая 1906 г.]

Сегодня первое заседание в театре; собираюсь пойти повидаться со всеми. Уж очень тоскливо… Шутка ли сказать, столько времени не виделись! И в то же время что-то удерживает. Какая-то неловкость!

Если бы он был здесь, в Москве! Сейчас мечтала бы о том, что через час – я увижу его, быть может, буду говорить с ним…

А теперь… он далеко, далеко… За тысячи верст!

Только и могу с легким, вольным ветерком – послать ему мой привет и благословения…

И он, быть может, гуляя где-нибудь в горах, [несколько слов вымарано] почувствует мое приветствие, вспомнит обо мне… Конечно, мимолетно… Сейчас же мысль пойдет опять в сторону…

Надежда Ивановна [Комаровская (Секевич)], вероятно, тоже приедет туда. У ней, очевидно, чахотка.

11 [мая 1906 г.]

Вчера видела только Книппер из труппы; больше никого. Впрочем – мельком Георгия Сергеевича [Бурджалова]. Ничего еще не выяснено. Завтра второе заседание.

А все-таки обжилась немного. Легче стало. Принялась усердно за книги.

Сегодня читала «Голод»127.

Попро[бо]вала Миру128– отбросила полутона и жарила прямо, вовсю… Почувствовала, что что-то есть. И голос звучал хорошо, красиво. Это придало бодрости. Попробую работать над этой ролькой. А потом думаю для контраста взять Д’Аннунцио129. Василий Иванович сказал, что главное – работать самой.

Ну что ж, и постараюсь сама кое-что сделать – быть может, и удастся.

[13 мая 1906 г.]. Суббота

Сейчас – воротилась с Давыдова130 («Кармен»). На душе как-то очень хорошо – весело, радостно! Вероятно, перед бедой – не иначе.

Немного слипаются глаза…

Хочется спать… Уютно… Лампадка горит ярко…

16 [мая 1906 г.]. Вторник

Слушала Тартакова. Захватил сильно… «Здесь я люблю»… «Там будешь ты моею»131… [Фраза в скобках вымарана.]

Хорошо! поразительно! хорошо! Сколько благородства, интеллигентности, простоты, а главное – эта необыкновенная нежность, доходящая до женственности… эта поразительная красота, мягкость! А лицо! Какая сила, мощь, но не грубая, не резкая – а приятная, ласкающая, манящая…

Был момент, когда это страшное обаяние окутало меня и затуманило.

17 [мая 1906 г.]. Среда

Хорошо мне! Ведь уже сколько дней – такая бодрость в душе, такая сила!

Хочется работать!

Работать! работать!

Завтра – предстоит разговор с Владимиром Ивановичем [Немировичем-Данченко].

18 [мая 1906 г.]. Четверг

Была у Владимира Ивановича [Немировича-Данченко]. Все хорошо как будто бы. Школа остается132. Но у меня какая-то тяжесть в душе. Что это – не знаю. – Но очень тоскливо!

19 [мая 1906 г.]. Пятница

Боже мой, Боже мой! – что это – зависть?

Да, да, оттого и на душе так скверно, точно червяк какой сосет…

С ней будет заниматься Константин Сергеевич [Станиславский].

Она на хорошем счету, Владимир Иванович [Немирович-Данченко] сказал, что может случиться – ей дадут попробовать роль, и она разом составит себе карьеру133.

А я?! Господи, какая мука! Опять это полнейшее отсутствие веры в себя, в свои силы?!

Я – ничто! Как страшно звучит это слово. И как возможно, что я в самом деле – ничтожество! – бездарность!

22 [мая 1906 г.]

Духов день.

Настроение опять хорошее…

Опять и бодрость, и энергия.

Сегодня первый раз пела с Лосевым134. Сказал, что будет хороший голос.

Работать, работать! Боже мой, только бы опять крылья не опускались! – так это нелепо, так тормозит… Недавно как-то занималась одна – читала Шурочку, Чайку, Миру135, еще что-то – и чувствовала, что есть…

А иногда вот попробуешь, и вдруг такое отчаяние обуяет, такая безнадежная тоска [западет]… Часто, часто думаю о Василии Ивановиче. При нас Владимир Иванович [Немирович-Данченко] получил от него письмо и читал вслух выдержки: «Я так остро полюбил море, что трудно будет расстаться с ним», – пишет он между прочим… И теперь я иногда представляю его себе сидящим у красивого безбрежного моря: беспредельная даль перед глазами, широкая, бесконечная… вольный, порывистый ветер, нежные, сказочные, серые чайки, печальные, красивые, синяя глубь неба…

Сидит задумавшись… Один… Думает… Нет, даже не думает… – Мысли [уходят. – зачеркнуто] разбрасываются, убегают в [далекую. – зачеркнуто] беспредельную чудную даль, расплываются в ее глубине… И он сидит… так, [ведь? вот?], просто сидит… Лицо грустное… Почему? – не знаю… но непременно грустное… Может быть, хочется унестись куда-то самому далеко, далеко, с легким вольным ветром…

Сидит так долго, долго…

И один…

Родной мой! любимый…

«Кто на земле лучше тебя?!»

24 [мая 1906 г.]. Среда

Все хорошо как будто: голос Лосев хвалит – говорит, буду настоящей певицей136… Неужели это возможно? Господи! Какие песенки буду я тогда петь тебе – счастье мое… Конечно, в мыслях… Все в мыслях, все в грезах, а в действительности – ничего…

Ну да, не все же так: Бог даст, и мне засияет моя красивая звездочка…

Все-таки как хороша, как бесконечно прекрасна жизнь! Только зачем люди сами грязнят ее, засоряют какими-то нелепыми, никому не нужными мелочами? Почему? – Так хорошо, так вольно на свете белом. Мир, простор – а не умеет человек пользоваться тем, что дано, ищет еще чего, выдумывает сам какие-то преграды, и в результате – тесно, душно… И скучно человеку без простора, а воздуха-то уж и негде взять…

Да…

19 мая… Как памятен этот день в прошлом году: первый разговор с Васей, первое пожатие руки… Сейчас прочла о 19 мая этого года – и усмехнулась поразительной противоположности настроений.

26 [мая 1906 г.]. Пятница

Вчера были с Кореневой в «Аквариуме». Встретили Армяшу137: он много ходил с нами, рассказывал разные театральные новости. Между прочим, говорил он со Станиславским насчет школы, и тот сказал, что будет заниматься только с одной ученицей – и Армяша выразительно посмотрел на Кореневу. Опять что-то нехорошее поднялось у меня в душе, опять какая-то отвратительная зависть…

И почему, на каком основании?

Ведь когда Коренева была 1[-й] год138, [он. – зачеркнуто] Станиславский не занимался же с ней? – Почему же вдруг я должна быть каким-то исключением?

Господи, Господи! – освободи меня от этого чувства. Самой противно за себя.

27 [мая 1906 г.]. Суббота

Благовестят к вечерне…

Колокола перезванивают… так красиво, так хорошо… И хочется плакать… тихими-тихими слезами…

Отчего это так бывает… Вдруг ни с того ни с сего охватит какая-то тоска, какая-то тихая – странная грусть… Сердце сжимается до боли… Рыданья подступают к горлу… Хочется чего-то… страстно, до отчаяния хочется… И не объяснишь себе… – отчего это?..

Звонят колокола…

Звон чарующий, красивый…

Будоражит душу, пробуждает невыразимо – чудные желанья…

2 [июня 1906 г.]

Решено… Еду…

Что-то будет?!

[Почти две страницы оставлены пустыми.]

12 [июня 1906 г.]. Вторник

Вот уже больше недели как сижу в деревне. Первое время чувствовала себя хорошо: свежий воздух, зелень, тишина, покой – как-то успокаивающе подействовали на нервы, потом мало-помалу какая-то грусть овладела всем существом и потянуло куда-то еще… Куда – не знаю… В другую среду, к другим людям… Неспокойная я… Не уживаюсь долго на одном месте… Вчера вечером шел дождь… На дворе было серо, неприютно. Сидели все в доме: мама наигрывала какие-то вальсы139– звуки жалобные, дребезжащие, [разбитые] больно били по нервам и разбудоражили до того, что хотелось плакать или громко-громко разрыдаться. Еле совладала с собой.

Сегодня опять томительный, угрюмый день… Низкие, серые обрывки туч. Заплаканные стекла на окнах. Тоскливо… Мучительно ноет душа.

17 [июня 1906 г.]

Боже мой, какое нескладное это лето. Уже третий день торчу в Москве, и на днях перебираемся на дачу, вероятно, в Серебряный Бор. Страшно хотелось бы именно туда. Вчера были там с Жанной [Коонен], и так показалось хорошо, так неудержимо потянуло, что хоть бросай все и оставайся: отчасти, быть может, и потому, что, когда ехали, на обратном пути встретили Москвина, и мне кажется, он там где-то живет…

От Адели [Девилье-Дивовой] уехали140 потому, что захворал Волчонок141. На днях приезжают и мама с Ниной142.

Что-то еще будет там?

18 [июня 1906 г.]. Воскресенье

Звонят к обедне… Томительно… Душно… Какая-то странная, непонятная жуть охватывает… На душе как-то нелепо, беспокойно, точно червяк сосет.

21 [июня 1906 г.]. СредаСеребряный Бор

Вчера перебрались сюда.

Устали страшно: [у меня. – зачеркнуто] ноги едва [двигаются. – зачеркнуто] ходят… Слабость отчаянная – не в состоянии с места двинуться. Комнатка у меня славная, уютная. Окно большое, и прямо около рамы высится голый розовый ствол сосны с бедными тонкими обломками сучьев и кудрявой зеленой верхушкой. [Две строки вымарано.]

Там дальше – опять все такие же стволы и та же темная бархатистая красивая зелень. Извилистая, чуть заметная тропочка вьется желтоватой ленточкой и теряется где-то вдали… Между кудрявыми верхушками – просветы неба – теперь угрюмого, темно-серого… Неприветливо повисли отдельные густые свинцовые облачка… Того и гляди грянет дождь…

Днем сегодня, хотя и было очень душно, ходила немного погулять. Местечко, похоже, очень красивое, будет куда пойти – отвести душу. Настроение у меня последнее время резко меняется – то ровно и покойно на душе, то вдруг – под влиянием воспоминаний или мыслей о будущем – целая буря поднимается [внутри. – зачеркнуто], и [ни с чем] не угомонишь ее… Эти мысли о будущем… Иногда под влиянием их мне кажется, что я схожу с ума. Что будет, что будет? Осени жду с лихорадочным нетерпением.

[Далее три листа – вне хронологии, перечень экспонатов берлинского Музея кайзера Фридриха с комментариями]:

Фридрих-музей (У [нрзб.])

1. Арабские материи 12–13 столетий…

Персидские ковры – допотопные…

Монеты – старинные – всяких стран.

Древняя скульптура – больше все итальянская.

Живопись.

Рафаэль – несколько мадонн…

Необыкновенная чистота, ясность – тонкость отделки.

Корреджио. Фигурка девушки в объятии человека (в тумане). Головка.

Леда. (Красота и нежность тонов, чистота фигур.)

Мурильо. Святой Антоний с Luc. [нрзб.].

Старик и мальчик (красиво, нежно, мягко, тонко).

Ван-Дик. Снятие с креста.

Несколько портретов.

Мадонна.

Рубенс. Нептун и нимфа.

Венера.

Несколько других картин.

Сила, мощь, экспрессия…

Яркость красок.

Отсутствие чистоты.

Женские тела неудачны.

Непропорциональны.

Грязно, животно.

Давид Тенирс. Под Рубенса.

Нептун – копия с [Рубенса].

Мало индивидуальности.

Боттичелли. Венера (с распущенными косичками).

Головка.

Портреты.

Хонтхорст. Портреты.

(Тюль на голове старухи.)

Бронзини. Портреты (Мальчик, старуха и др.)

[Гвидо]. Портреты.

[Ферельс]. Портрет старухи.

Лица живые.

Сальватор Роза. Море.

Дель Сарте. Святое семейство.

Кривелли. Изумительные краски.

Поразительно тонкая, тщательная отделка. Особенно одежд.

Национальная галерея.

Фейербах. Его жена – во всех видах и позах.

Необычайной красоты. Работа изумительная. Совсем живая.

Медея – она же – [нрзб.].

Böcklin. Резкий поворот в германской школе.

Что-то новое, яркое.

Чувствует сильный размах… Краски яркие, но не пестро.

Масса силы, мощи, экспрессии. Поразительно отделаны лица (Снятие с креста), и ужасные фигуры, особенно женщин.

Какое-то чудовище и нимфа.

Поразительные картины: [луна, свет – выезжает фигура на воле – лес]…

Ярко-синий фон… Дерево, две фигуры [именно другие].

Менцель. Особенно хороши «латы».

Курцбауэр. Одна только [нарезка] – изумительная.

[Нрзб.]

[Нрзб.] Наивно, по-немецки смешно…

[Нрзб.] Неск. – хорошеньких, но мало содержательно.

[Нрзб.] Сплошь декадентская мазня – отвращение.

[Нрзб.] Скульптуры – очень хороши.

[Нрзб.] Еврейка – поразительные глаза.

[Нрзб.] Портрет.

Карольсфельд. Головка с протянутой рукой (мадонна).

(Несколько гобеленов.)

22 [июня 1906 г.]. Четверг

Его карточка стоит у меня на столике. Усталая придешь в комнату, бросишься на стул, и глаза прямо останавливаются на нем. И тысячи дум, мыслей, тонких, едва уловимых ощущений поднимаются роем и носятся быстро, лихорадочно, одна сменяя другую…

Какие-то прекрасные мечты, робкие, [безрадостные. – зачеркнуто] смутные надежды бродят бессознательно, скопляясь во что-то одно, огромное, тревожное и радостное… Всматриваюсь в эти бесконечно дорогие черты, и родной образ оживает и смотрит на меня так хорошо, так приветливо, с чуть заметной [слово вымарано] доброй усмешкой [первоначально: насмешкой] на [слово вымарано] губах…

И я улыбаюсь ему, и волна большой-большой беспричинной какой-то радости заколыхнула меня совсем и не выпускает из своих широких объятий… И так долго-долго сидишь под обаяньем этих смутных, неясных грез, этой тихой радости – такой ясной, чистой…

23 [июня 1906 г.]. Пятница

Сегодня долго [слово вымарано] бродила по лесу… Вышла утром – народу ни души… Тихо так, хорошо… Откуда-то широкими волнами неслись один за другим глухие, дребезжащие удары колокола… Вероятно, из ближнего села. Свежести утренней хотя и не чувствовалось, но капельки росы все еще блестели, как звездочки, на листьях и [на пестрых головках. – зачеркнуто] цветах.

Нервы как-то так поуспокоились, душа просветлела…

[Пять строк оставлены пустыми.]

Скорее бы август… Я думаю о нем с такой любовью… жду его с таким горячечным нетерпением… Скорее, скорее!

Когда я уношусь мечтами в театр, представляю себе всех наших, наши репетиции… – сердце бьется быстрее и голова начинает кружиться… Мне кажется, я уже… вот… чувствую… вдыхаю этот наш особенный, специфический воздух в театре, слышу хлопанье наших дверей, ясно вижу – толпящиеся в коридоре кучками знакомые фигуры, вижу [ясно. – зачеркнуто] их лица, слышу их голоса…

Вот выходит Леонидов143 развалистой ленивой походкой, сморкается и, добродушно улыбаясь, подходит к небольшой компанийке, толкущейся у дверей; все лица уже обращены в его сторону; глаза всех весело подсмеиваются, на губах приветливые улыбки…

Леонида Мироновича [Леонидова] всегда встречают так – с легким добродушным подсмеиваньем, хотя любят его очень… Ужасно он смешной! Такой увалень сонный…

[Вот. – зачеркнуто] Слышатся твердые, бодрые, легкие шаги… Это – Ольга Леонардовна [Книппер-Чехова]… Действительно, через несколько секунд ее тонкая [показывается. – зачеркнуто] изящная фигурка, чуть заметно подпрыгивающая, приближается к нам…

[Лицо. – зачеркнуто] Живое, умное, зарумянившееся на улице лицо дышит здоровьем, крепостью, искренним весельем… «Воплощение радости жизни» – как говорят о ней в театре. «Жить, любить и работать» – вот ее девиз…

Изумительное обаяние в лице, в фигуре, в каждом движении… Поразительная женщина!

Чуть заметно показалось в дверях знакомое дорогое лицо, но затем раздался из коридора чей-то голос: «Василий Иванович, – на минутку», и мелькнувшая голова скрылась. Чувствую (даже и сейчас), как яркая краска заливает все лицо, и быстро улепетываю подальше от компании: ноги плохо слушаются, сердце стучит. Наконец вижу.

[Четыре строки оставлены пустыми.]

Откуда она – эта тихая, сладкая, томительная грусть…

С каким бы восторгом пожила я теперь с месяц где-нибудь в далекой деревенской обители, чуждая шуму, жизни, забот и волнений!

[Как-то. – зачеркнуто.] Просит душа отдыха – именно того келейного покоя, ничем не нарушаемого, с массой какого-то особенного молитвенного тихого настроения, которое только и можно найти в далеком-далеком монастыре – за сотни верст от города…

Сегодня – ночь под Ивана Купала. Буду гадать на ромашке.

25 [июня 1906 г.]

Сегодня воскресенье. Ужасно не люблю праздников: как-то не знаешь, куда себя девать…

И не гуляется, и не сидится, не читается…

Отвратительно!

[Две строки пропущены, две вымараны.]

Какие-то поразительные голубые туманные тона… Мягкие, темные тени… и нежно-бирюзовый свод с [какими-то. – зачеркнуто] изумительно-блестящими звездами… Тишина сказочная…

Все как бы замерло в [слово вымарано] в дымке чудных видений и грез…

Тонкие красивые сосны раскинули свои мохнатые пушистые лапы и стоят как зачарованные в своем горделивом величии и как бы прислушиваются к какой-то дивной сказке, льющей по всему миру [свои] широкие волны чудно-таинственных видений.

Сад и спит, и не спит…

[Он в какой-то сладкой дремоте. – зачеркнуто.]

Он стоит, дремлющий, в какой-то сладкой истоме, окутанный обаянием [строка вымарана] чудно-красивой мечты…

Вот они – «голубые часы» – теперь я их понимаю…

Сейчас прохожу мимо одной из дач. На террасе – целое общество.

Вдруг чувствую, как вся кровь отливает от головы – сидит Василий Иванович… Ноги подкосились… Сердце замерло и совсем как бы перестало биться… Пройдя немного, я сообразила, что это вздор. Он ведь так далеко теперь.

И действительно – ошиблась…

26 [июня 1906 г.]

Я люблю его до сумасшествия!

11‐й час ночи.

Сейчас сидела смотрела на его карточку, и вдруг как молния – страшно и ярко блеснула мысль: «Я люблю не его, а кого-то другого…» Он – это не он – тот, кого я люблю, не есть Василий Иванович Качалов. Даже и внешняя его оболочка – не та… Я люблю не настоящего Качалова, а какого-то своего, которого я выкроила из него…

Вздор какой-то.

Расстроенное воображение…

[Снова вклиниваются вне хронологии фрагменты про Берлин]:

Берлин. Фридрих-штрассе, 42. ([Нрзб.])

Театр на [Шарлоттен]-штрассе.

[Нрзб.] – где обедали.

[Нрзб.] (садится на Potsdamerplatz).

[Нрзб.] ([Мюгельское] озеро – [нрзб.]) [Нрзб.] с одной стороны – Бранденбургские ворота, с другой – все музеи и цирк Буш.

Дорога.

1 день 11-го – неприютно, холодно… Пришли и лежали по постелям. Хотелось плакать. Тоска по дому.

12-го. Утром – отвратительное настроение. В театр идти не хочется. Чувствуешь себя одинокой и чужой.

13-го. Собрались все в театр. Подошел Василий Иванович. Страшно обрадова[л]. Спросил, как устроились.

Позже начались репетиции. Стала налаживаться жизнь. Стала привыкать к Берлину. Только когда думала о [Васе], становилось жутко и холодно, очень он с каждым днем начал удаляться от меня.

Потом это уже мало начало мучить. Мало совсем и думать стала о нем: новые впечатления. Только иногда вспомню, и станет больно.

«Федор» – настроение. Потом в Café-opéra…

Парад – свадьба Эйтеля.

«Дядя Ваня» – настроение.

«Три сестры».

«Дно» – спокойно.

«Штокман» – спокойно.

Поездка в [Нрзб.]wald. – Тиши[на]. Лес русск[ий].

Мюгельское озеро.

Между нами раскол.

Война с Маруськой [М. А. Гурской].

Отдаленность от Андрюши [М. А. Андреевой (Ольчевой)].

(Братушка [С. С. Киров].)

Сплетни театральные.

Иногда утомление.

Отъезд из Берлина: жалко и хочется…

Дорога…

27 [июня 1906 г.]. Вторник

Так хорошо на душе, так тихо – радостно… безмятежно…

28 [июня 1906 г.]

На дворе дождь… Уныло смотрят чахлые вымокшие сосенки… Небо глядит тоскливым и скучным…