Полная версия
Алиса Коонен: «Моя стихия – большие внутренние волненья». Дневники. 1904–1950
Тоска, боль внутри, и даже думая о встрече с Вас. – не ощущаю живой радости.
Так как-то тупо [все внутри. – вымарано].
Вчера вечером думала о Кореневой, представляла ее себе – интересной, хорошенькой, изящно одетой, веселой и радостной, и рядом поставила себя – зеленую, истощенную, некрасивую, и опять скверное, завистливое чувство охватило душу, и ревность к Вас. – не знаю почему, [откуда. – вымарано].
Ведь он мне сам как-то говорил, что она ему не нравится, – и вдруг откуда-то – ревность…
А впереди работа, много работы.
Господи, Господи, очисти мою душу, помоги мне жить!
Понемногу успокаиваюсь.
Легче значительно.
Завтра, быть может, Вас. будет уже в Москве. Завтра…
Сейчас я улыбаюсь…
И как-то странно…
Я все еще не могу одуматься, не могу собрать мысли в порядок…
Вчера я думала о нем, о нашей встрече, и в первый раз за все время сообразила, что этот месяц нам, вероятно, редко придется видеться: ведь последние дни Нина Николаевна [Литовцева] здесь. Ему совестно будет лгать, опять, как тогда, в Петербурге, «стыдно будет устраивать себе празднички», когда рядом – живая душа раздирается и единственный близкий человек – он.
Да, Господи, Господи, как мне страшно!
Работать надо, работать!
Опять перезвон колокольный…
Мир и утешение сходят в душу [вместе. – вымарано] с этими [слово вымарано] звучными торжественными ударами.
Горят лампадки…
Вместе с мамой вошел какой-то уют в комнаты.
Все приняло опрятный, более жилой вид.
Милые старички. Так трогательно было смотреть на них – когда неожиданно вошла мама и папа нежно прижался губами к ее руке…
Я едва удержалась, чтоб не разреветься. Какие нервы отвратительные!
Боже мой, Боже мой, как жить дальше?
Вчера я целый день едва сдерживала себя, и от каждого слова, обращенного ко мне, готова была рыдать…
Плоха, плоха, Алиса Георгиевна!
Сейчас много пели с мамой. Голос звучит удивительно хорошо… Такой стал плотный, [слово вымарано] густой. Эх, теперь бы только подобраться как следует, встряхнуться – и почувствовать, что мне 19 лет324…
Ведь у меня жизнь впереди!.. Жизнь! Целая жизнь!
А я ною…
10‐й час.
Опять пошла немного прогулялась.
Вечер душный, знойкий, луна, звезд много.
Ходила по Спиридоновке…
Тихо там, народу мало, славно…
[6 августа 1907 г.]Утро.
Думаю сегодня выйти днем на улицу. Вид хотя и скверный, да уж все равно…
Боже мой, Боже мой, вероятно, завтра увижу Вас.
4 часа дня.
Мне противно перечитывать свои дневники за гимназические года. Сколько там пошлостей, Боже мой, Боже мой.
Какое вечное огромное спасибо Вас. и театру! От какой ямы они меня спасли…
10 часов вечера.
Вид ужасный. Не знаю, как показаться завтра в театр. А пойти надо – узнать, что и как.
Страшно как-то…
К Вас. звонилась по телефону – говорят, не приезжал еще, хотя, может быть, он нарочно распорядился так, чтобы не очень надоедали…
7 [августа 1907 г.]. ВторникУбийственное состояние. Я – в отчаянии. Вид отвратительный. Сегодня часам к 4 пошла в театр. Вендерович при виде меня пришла в ужас. Поговорила немного с ней – и скорее бежать.
Завтра пойду в театр с утра. В 11 часов приемные экзамены.
8 [августа 1907 г.]. Вторник4 часа.
Была в театре. Все нашли, что похудела я страшно. Конечно, кажется так оттого, что я выгляжу скверно. Нос – толстый, а вообще – некрасивая. Слава богу, что Вас. нет…
Завтра пойду непременно – назначен публичный приемный экзамен.
Только бы Вас. не было.
Сегодня в 7 часов – прием сотрудников.
Хочется пойти, хотя еще не знаю.
½ 6-го.
Немного прибралась в комнате.
Развесила свои гравюрки, расставила портреты. Стало уютнее, лучше. Настроение тревожное, неопределенное. Боже мой, Боже, какой пустяк играет иногда важную роль в известные периоды жизни…
Ведь если разобрать – в сущности, вздор какой-то – вскочил на носу прыщ, и из‐за этого – ужасное состояние, мучения такие, что с ума сойти можно, все только потому, что я уродина… Примет лицо хороший вид – и я стану опять веселая, оживленная, буду петь целыми днями. Господи, вздор, а я вот страдаю, мучительно…
Вчера заходил Горев…
Первая его фраза, когда он вошел, – «Ну как вы похудели!»
Потом, вглядевшись, нашел, что я загорела и вообще изменилась, и по лицу я видела, что перемена не к лучшему.
И это огорошило, привело в глупое смущение, и весь вечер был испорчен…
Ужасно!
10 [августа 1907 г.]. ПятницаСейчас с репетиции.
Немного лучше состояние: усиленно питаюсь, вид стал приличный.
Ночь сегодня – всю напролет не могла сомкнуть глаз, волненье какое-то, сердцебиение, бум, бум без конца… И отчаяние какое-то охватило, и страх, что я с ума сойду… Все вместе…
Действительно – тучи какие-то кругом сгустились… Все в один голос твердят – «постарела», «подурнела», «похудела», сама чувствую себя – отвратительно, сил мало, спать не могу…
И Вас. нет до сих пор. Вдруг болен… Господи, так страшно!
А тут еще приемные экзамены, успех Ждановой325, страх, что я отойду на второй план, что она займет мое место…
Вообще, так мрачно все…
Боже мой, Боже мой…
Молю только Господа, чтобы он силы мне дал все перенести, все пережить…
Я так как-то устала.
От малейшего толчка я падаю.
И сил нет подняться…
С трепетом жду встречи с Вас.
Что-то он скажет…
Я вглядываюсь в зеркало, усиленно вызываю в памяти прежнее лицо, прекрасные глаза, и с ужасом вижу, что я – стала другая…
Особенно глаз жаль…
Они были такие хорошие, такие ясные, красивые…
А теперь сузились, выцвели как-то, совсем, совсем не то, что раньше…
И мне так страшно…
Если бы я была уверена в Вас.
Если бы я знала, что мое лицо играет самую незначительную роль в его чувстве ко мне…
Помню, он мне сказал 18‐го вечером: «Ты хорошенькая…»326
Скажет ли он это теперь…
Горев увлечен Ждановой, слыша кругом обо мне «постарела» и проч., начал, по-видимому, тоже охладевать, хотя к этому я отношусь с удивительным равнодушием.
Господи, скорее бы Вас. приезжал.
11 [августа 1907 г.]. Суббота«Пришла беда, растворяй ворота…»
Заболел глаз, веко красное, распухшее все… Сейчас опять отчаяние какое-то охватило…
Утром сегодня встала такая интересная, свежая, думала, что все кончилось, заживу теперь хорошо, весело, и вдруг.
Господи, Господи, за что?!
Если это надолго, я прямо с ума сойду. Не могу больше.
Вас. нет.
13 [августа 1907 г.]. Понедельник2 часа дня.
Вас. приехал. Кажется, вчера еще. Утром была в театре – но не видала его, вероятно, вечером придет. Когда Балиев сказал сегодня, что Качалов в Москве – я думала, с ума сойду [слово вымарано]. Я бегала по театру, пела, прыгала, вела себя как гимназистка…
Неужели сегодня я увижу его?! Мне не верится.
А может быть, он не придет сегодня в театр.
Настроение чуть-чуть получше последние дни. Сегодня опять долго смотрела на Жданову. Удивительно хорошенькая. Мне страшно. А я – такая некрасивая последнее время. Нарочно страшно много ем, чтобы пополнеть и хорошо выглядеть, но ничего не помогает – урод уродом.
Еще год – и я буду совсем старая. А Жданова расцветет, вырастет, Боже, лучше не думать об этом.
Заиграла шарманка – «Ожидание». Как грустно! Вспоминаются «Три сестры»327…
Господи, Господи, не оставляй меня!
14 [августа 1907 г.]. ВторникУтро.
Все еще не могу прийти в себя…
[Строка вымарана.]
Ночь почти не спала…
Чувствую себя так слабо…
Перед глазами прыгают какие-то блестящие точки…
Вас. …
Когда я шла домой вчера ночью, все вертелось у меня в голове и в душе радость боролась с отчаяньем.
Что-то чужое, чужое в нем [появилось!!!! – вымарано].
Господи, мне хочется крикнуть на весь мир!
А может быть, это от бороды и усов… Что-то чужое в лице… странное, новое…
Но он – такой интересный, молодой, крепкий.
Когда он подошел ко мне – все разбежались в один момент, и мы остались вдвоем. «А вы похудели, Аличка, лицо обострилось».
В коридоре было темно; он взял меня за обе руки и подвел к фонарю… «Похудели здорово…»
Потом ходили по коридору – и говорили, он рассказывал о лете, меня расспрашивал о новостях театра, о даче… Потом в перерыве его окружили со всех сторон, а я повертелась немного и ушла.
[Потом. – зачеркнуто.] Началась репетиция – я пошла в зрительный зал, села с Званцевым и Лаврентьевым. Вас. – стоял у [эстрады. – зачеркнуто] сцены, потом увидал нас и подсел. Сидели все время и болтали о разных разностях, о Фанни [Ф. К. Татариновой], о новых порядках в театре.
Много смеялись, и было так просто, хорошо, оживленно.
Потом Вас. ушел – и долго не приходил, я повертелась в коридоре, в буфете, забежала в контору – нигде его нет. Неужели он уже ушел домой?! И даже не простился…
Тупая боль сдавила все внутри. Пошла говорить по телефону с Милкой328.
Прохожу по коридору – стоит со Стаховичем329.
Немного отлегло…
Здесь еще…
Опять какая-то надежда.
Говорю по телефону.
Вдруг входят в контору – Владимир Иванович [Немирович-Данченко], Германова и Вас. Я кончила говорить – выхожу из будки. Вас. надевает пальто.
В голове опять стало как-то неясно…
Поздоровалась с Марией Николаевной [Германовой], Владимиром Ивановичем и стала подниматься по ступенькам кверху.
Вдруг – «до свидания, Алиса Георгиевна». Не глядя на него – подала ему руку и почти бегом бросилась вон.
Машинально пошла прямо в уборные…
В душе было одно тупое-тупое отчаяние.
Оделась – вышла на улицу…
В голове пусто.
Дождь моросит.
Черные тучи – повисли угрюмо.
В воротах – черный силуэт…
Сначала не обратила внимания. Потом присмотрелась – Вас. стоит, дожидается…
Остановились…
Взял мою руку, прижался губами.
Постояли немного молча…
Я бы с удовольствием вас проводил, дорогая Аличка, да уж очень у меня голова трещит, на извозчика сесть прямо не в состоянии, со мной бог знает что может сделаться, а идти пешком – уж очень далеко вы живете, ей-богу, и рассмеялся.
Милый…
Постояли еще немного.
Стали прощаться. «Давайте я Вас буду провожать…»
«Отлично». Пошли.
Молча…
«Вы ведь знаете, что когда люди встречаются после долгой разлуки, то как-то не о чем говорить».
«Конечно, конечно…»
«Я с удовольствием думал летом о том, как после спектакля – вы и Аполлоша [А. Ф. Горев] будете приходить ко мне – петь и пить чай».
«Почему же непременно Аполлоша?»
«Ведь неудобно же вам – одной».
Милый.
Несколько раз предостерегал меня – уговаривал застегнуться, отправлял домой, говоря, что я простужу ноги.
Дошли до подъезда.
«Ну, теперь я провожу Вас до угла». Довел до угла.
«А теперь уж я доведу Вас до подъезда». Рассмеялся.
Наконец распрощались.
Поцеловал мне руку, потряс сильно-сильно…
В голове туман какой-то стоял; дождь падал мелкий, противный…
Не замечала его…
16 [августа 1907 г.]. Четверг12‐й час ночи.
Тупо на душе… Холодно, пусто.
Эти 2 дня все так хорошо было, и настроение радостное было, крепкое, бодрое, а сейчас ужасно тяжело. Ужасно…
Мне страшно выговорить – и в голове вертится: «Он ускользнет от меня…»
Я не переживу.
18 [августа 1907 г.]. СубботаВидимся мало, на репетициях – все как будто по-старому.
Здоровается так хорошо, смотрит добро, ласково, но что-то новое в нем.
Мне страшно…
У меня такое чувство, точно земля под ногами колеблется.
19 [августа 1907 г.]. Воскресенье12 часов ночи. После I урока.
Нет, надо все бросать!
Я – не актриса. Это ясно.
Васичка, родной мой, помоги мне, прижалей меня, дай отдохнуть под твоею лаской. Я так устала, так истомилась.
Но ведь есть выход – умереть, умереть!
20 [августа 1907 г.]Утро.
Сжимаю зубы крепко, крепко, чтобы ослабить боль…
Стараюсь не вспоминать вчерашнего вечера – и не могу…
И, собственно говоря, что же было особенного? Разве я была хуже других…
Нисколько.
Но у меня – проклятое самолюбие. Мне нельзя оставаться на сцене – я могу плохо кончить… Боже мой, Боже мой…
Внутри – точно рана какая-то… Так все выболело…
И еще… одна мысль… гложет непрестанно…
Я подурнела…
Мне тяжело выносить это.
Я чувствую, что многие это замечают.
Еще год – и…
Нет, я этого не переживу.
21 [августа 1907 г.]. ВторникЯ буду играть роль в Художественном театре330. Невероятно! дико!
Господи, не оставь меня.
___С Вас. видимся довольно мало – перед репетициями, в перерывах. Встречает меня всегда так ласково, тепло… Говорим больше об общих театральных вопросах, только вчера – я [пожаловалась. – зачеркнуто] рассказала ему, как мучает меня, как томит мысль, что он – все же еще не принадлежит мне целиком, как хотела бы я видеться с ним часто, много-много говорить…
«Аличка, но ведь сейчас это никак не возможно… Вы, конечно, понимаете, почему…»
«Нет…»
«Пока жена не уедет331– нельзя, Аличка. Боритесь с вашей нетерпеливостью…»
Подошел Владимир Иванович [Немирович-Данченко].
И вот всегда так – только начнем говорить, подойдет кто-нибудь и помешает.
Скорее бы она уезжала.
22 [августа 1907 г.]. Среда2 часа дня.
Насморк, горло болит и проч.-проч.
Сижу дома.
Отчасти хорошо. Эти дни я так [замыкалась]: репетиции по 2 раза в день, кроме того, разговоры всякие, утомляет все это, нервит…
Вас. добрый, ласковый, и когда я с ним говорю, то чувствую себя просто и хорошо, только моментом нет-нет – кольнет что-то, грустное облачко набежит, затуманит душу.
Все сильнее и сильнее я люблю его, все лихорадочнее…
И мне тревожно…
Страшно – что скоро наступит та минута, когда он скажет «прошло»… Я знаю, это неминуемо. Только не теперь бы, не сейчас. Сейчас я этого не переживу. Надо [два слова вымарано] привыкнуть к этой мысли.
Уедет Нина Николаевна [Литовцева] – тогда будет яснее… Тогда я почувствую правду.
Я такая чуткая, от меня ничто не может укрыться. Но сейчас…
Ведь он же любит…
Он смотрит так хорошо…
Добрый мой, любимый, единственный.
Как я жалею себя, как люблю и жалею.
Сейчас стояла перед зеркалом, всматривалась в свое лицо – испитое, истомленное, разглядывала свою кургузую, нескладную фигуру и чувствовала себя такой бесконечно несчастной.
Мысленно поставила себя рядом с ним – и опять такое какое-то отчаянье охватило, бесконечное…
Если бы он знал, как я страдаю, если бы, если бы – он любил.
Если бы любил.
Отчаянные мысли в голове. Боюсь, я с ума сойду… В голове все путается…
Покончить разом, со всем. Один момент – и все кончено. Вовсе не страшно. Жить страшнее…
Я хочу принадлежать ему. Это будет в последнюю ночь моей жизни…
Да, да, быть его женой. – Отдаться ему.
Одна минута забвенья, блаженства, того счастья. А потом – смерть…
Почему? – я ничего не понимаю… Все путается. У меня столько мыслей в голове…
Господь покинул меня.
А если не смерть?
Другой исход есть?
Надо подумать.
Уехать…
Добровольно уйти от Вас.? – Силы не хватит…
Главное, главное, в чем ужас, я не буду актрисой.
Ведь я же не захочу – изображать горничных, а играть настоящие роли, большие, с такой фигурой, с такими данными…
Я сумасшедшая.
Я не умею ходить, путаюсь с руками, с ногами, не умею работать…
Нервы истрепаны, сил нет, слезы, слезы…
Господь так хочет…
Отказаться от сцены, уйти…
Если бы я была сильнее. Почему я не такая, как все…
Жданова…
В ней все – что я бы хотела иметь – красота, талант, фигура гибкая, изящная… У меня нет зависти к ней. Я люблю ее.
Она – моя мечта…
Быть может – год, другой, она полюбит Вас. Я благословлю их. Пусть она будет счастливее. Она будет любить его легко, изящно, с песнями и смехом серебристым; он – с яркими вспышками, немного ревниво, мучительно.
Боже мой, Боже мой…
«Красные пушистые розы…
Свежее утро…»
Это не повторится…
Нет, такие минуты не повторяются…
Милые красные розы…
Яркие, страстные…
Он любит…
Конечно, любит…
Он такой ласковый, такой добрый…
Как он встревожился вчера, когда я сказала, что «вывернула спину»…
Он сорвался с места так быстро, так порывисто подбежал ко мне, так заботливо расспрашивал. Но я представить себе не могу – как можно любить меня, я кажусь себе такой ужасно неинтересной…
Он должен, должен оставить меня скоро…
Иначе непостижимо это будет.
Он дал мне слово, что скажет правду…
Скоро, скоро это будет.
Он долго будет мучиться, [не будет знать, как подойти к этому, как мне сказать. – зачеркнуто] колебаться…
Он такой честный, благородный.
Весной – я уже буду одна.
Какой-то ужас в этом.
Одна.
Ведь, кроме него, у меня никого нет…
И вот – совсем, совсем одинокая…
И душа рыдает… безутешно…
Я, кажется, дала ему слово, что не убью себя, если он скажет «кончено»…
Не сдержать слова.
Господи, Господи…
Вся моя душа соткана из тонких ниточек страданья, и все они надрываются от плача, и душа бьется вся, трепещет судорожно. Весна…
Я представляю себе…
Небо чистое, аромат в воздухе, далекий дымчатый лес, темные поля широкие, радость и свет, песни веселые, яркие, звучные, серебряный смех ручьев…
И смерть…
Господи, прости меня…
Я брежу…
Но у меня так исстрадалась душа, я никому не могу рассказать об этом. Он бы понял меня, но ему я не хочу говорить о своем отчаянии, это ускорит конец – перед ним я должна быть веселая, радостная…
24 [августа 1907 г.]Сегодня опять подошел, спросил про настроение, и когда я сказала «скверно» – скорчил нетерпеливую гримасу и так хорошо, хорошо сказал: «Ну зачем, не надо, Аличка!»
Разговор происходил в перерыве урока Владимира Ивановича [Немировича-Данченко], я стала восхищаться Владимиром Ивановичем, говорила о том, как он удивительно интересно читает.
«Вы – очень увлекающаяся. Правда?»
«Ну, не очень…
А знаете, кем я последнее время увлекаюсь здесь, в театре? – Леонидовым…»
«Ну, правда? – Смотрите…»
Я рассмеялась – «Нет, от серьезных увлечений я, кажется, [обеспечена]».
Господи, если бы я разлюбила его, как бы он отнесся к этому? Тяжело ему было бы или только так, неприятно… Спрошу его…
Глупая я…
[Пока. – зачеркнуто.] Когда мы говорили, прошел Владимир Иванович мимо… Мне кажется, он знает…
Ах да, Андрюша [М. А. Андреева (Ольчева)] предупредила меня, что Фанни [Ф. К. Татаринова] за мной следит332.
Надоели они мне все!
___Когда же, наконец, я отделаюсь от своей застенчивости?!
Ведь это – мука!
Третий год в театре, и боюсь пройти по сцене при всех. Ужас.
И потом – манеры, манеры.
Как много надо работать.
Господи, помоги мне стать большой-большой актрисой!
25 [августа 1907 г.]. СубботаСегодня был урок Москвина – читали басни. Сидела Ольга Леонардовна [Книппер-Чехова]. До сих пор сохранилось у меня к ней какое-то необыкновенное чувство, не знаю даже, любовь ли это, но что-то удивительно теплое, ласковое [слово вымарано]… Такая милая она, бодрая, сильная, и такая умная, талантливая…
Я хотела бы быть похожей на нее, хотя Вас. ее не любит – и не признает большой актрисой.
Сулер сегодня отозвал меня в сторону, оглядел со всех сторон и сказал, что мне надо стараться быть «пожантильнее», потому что Станиславский находит, что я мало женственна.
Последнее время меня самое это как-то мучает.
Я не изящна…
Неизящная женщина лишена обаяния… А раз нет обаяния – нет настоящей, большой актрисы.
Вечер сегодня свободный, но все-таки пойду в театр.
Вас. – встретили сегодня с Кореневой днем на Петровке – мельком поболтали и разошлись.
Господи, как хочется поговорить с ним, много, как следует, как там, в Петербурге.
Нет, нет, не надо углубляться во все это, надо позабыть об этом – работа – вот главное – забыть об остальном.
Лгу сама себе…
Главное – не работа, нет, нет…
Напрасные слова…
Все равно, как ни внушаю себе, ничего не выходит.
11 часов ночи.
В театре никого почти нет. Вас. тоже нет.
Увижу ли его хоть завтра?
Завтра днем большая репетиция с 12 часов. Думаю, он зайдет.
Господи, Господи, когда же изменится что-нибудь? «Когда кончится наша нескладная жизнь»333 и начнется другая – хорошая, ясная?.. Когда, когда?..
Мне бы только спросить его скорее: «Все ли осталось так, как было?»
Ведь он скажет правду.
Конечно, мне он никогда не солжет.
Боже мой, Боже мой, откуда эти мысли все? – Всё по-прежнему, ничего не изменилось.
Он такой же, как был раньше.
Иногда мне приходит в голову – переменить тактику, держать себя с ним иначе, не выказывать ему этого своего «обожанья», всей этой силы, неудержимой страстности чувства, – а порой – это кажется избитым вздором, каким-то банальным приемом…
Нет, не могу я скрывать от него… Я люблю всем, что осталось во мне…
26 [августа 1907 г.]. Воскресенье4 часа дня.
Опять убийственное состояние.
Вас. [зашел сегодня в театр. – зачеркнуто] на репетиции подсел ко мне и Гореву – поболтали немного, потом говорит: «Покажите-ка на свет ваше лицо…» Я повернулась лицом к свету. «Похудели вы ужасно… Нос длинный стал, как у меня…» Потом сидели, говорили, а я чувствовала опять «не то, не то»… Я подурнела, постарела, измучилась, он раскаивается, клянет себя, меня, чувствует себя связанным…
Ужасно…
Господи, Господи, помоги мне жить!..
Я не смогу.
Буду терпеть до весны.
Хоть бы он сказал, наконец, эту «правду»…
Ужасную правду, которую я жду как какого-то избавления…
27 [августа 1907 г.]. ПонедельникВчера говорили с Вахтангом [Мчеделовым]. «Милая моя Аля, неужели вы думаете – я не вижу, как вы страдаете… вижу все». Советует написать ему письмо… открыть всю свою душу… [Полторы строки вымарано.]
Все рассказать без утайки.
«Прекрасное, красивое, талантливое существо полюбило такого же человека – прекрасного, талантливого…»
Господи, в том-то и дело, что я – не прекрасна, и не талантлива, и некрасива… Какое сравненье!
Вечер.
В сумерки завалилась на диван, закрыла глаза и унеслась мыслями в прошлое… Сколько я страдала в Петербурге – а теперь все, что там было, даже слезы мои, представляется мне блаженством и радостью. Тогда были надежды, ожиданье было, «будущее»… а теперь… темь какая-то… Пусто, пусто… Воспоминанья остались…
Забилась вся в маленький комочек…
Одинокая… тихая, как пришибленная.
Лихорадочно забилась мысль, душа затрепетала беспокойно…
Отчетливо издалека зазвучали знакомые слова…
Ярко звенели фразы – «взять бы вас с собой, увезти подальше, за границу, пожить где-то на берегу озера…»
Сказал ли бы он теперь то же?..
Чувствовала его ласки и вздрагивала вся, и душа стонала от отчаянья [и блаженства. – вымарано].
Еще… дальше…
«Аличка, вы отдались бы мне без страха?..»
[Восемь строк вымарано.]
Неужели это прошло невозвратно?
Не повторится?
Я с ума сойду…
28 [августа 1907 г.]6 часов вечера.
Сегодня чувствую себя бодрее.
Несколько комплиментов – довольно, чтобы привести меня в мало-мальски хорошее состоянье.
Вас. видала [сегодня. – вымарано] мельком, он «чувствует себя отвратительно, болит нос, еще где-то»…
Бедный…
Ходила по Петровке и Столешникову, [но. – вымарано] не встретила…
А так хотелось увидать его, хоть издали.
Теперь в театре нам очень трудно говорить: то его отзывают, то он сам отскакивает от меня бомбой – когда подходит какая-нибудь Тихомирова334 или кто-нибудь в этом роде, потому что сплетен, разговоров – не оберешься.
Николай Григорьевич [Александров] сегодня уже несколько раз, конечно в шутку, намекал на Качалова, да и не он один, многие.
Эх, все равно…
Не это важно…
Только бы любил, только бы любил, мой родной, мой милый…
29 [августа 1907 г.]. Четверг(28 августа вечером. Прием – с Владимиром Ивановичем [Немировичем-Данченко].)