Слово. Словарь. Словесность: к 250-летию со дня рождения Ивана Андреевича Крылова. Сборник научных статей

Связь между баснями Крылова, прежде всего со «Стрекозой и Муравьем», и «Жизнью насекомых» Пелевина подчеркивалась неоднократно, в том числе самим автором романа:

…стало видно, что это толстый рыжий муравей в морской форме; на его бескозырке золотыми буквами было выведено «Iван Крилов», а на груди блестел такой огород орденских планок, какой можно вырастить, только унавозив нагрудное сукно долгой и бессмысленной жизнью. <…> На экране телевизора в лучах нескольких прожекторов пританцовывала стрекоза. Налетел холодный ветер, и муравей, подняв ворот бушлата, наклонился вперед. Стрекоза несколько раз подпрыгнула, расправила красивые длинные крылья и запела:

Только никому

Я не дам ответа,

Тихо лишь тебе я прошепчу…

Рыжий затылок муравья, по которому хлестали болтающиеся на ветру черные ленточки с выцветшими якорями, стал быстро наливаться темной кровью. <…>

…Завтра улечу

В солнечное лето,

Буду делать все, что захочу.

Пародийная интертекстуальность романа не исчерпывается Крыловым. Б. Парамонов привел «представительный пример писательской манеры Пелевина»: «„Майор Формиков. Весна тревоги нашей. Репортаж с учений магаданской флотилии десантных ледоколов на кислородной подушке“. Такие фразы – зерна, атомы пелевинской прозы, принцип ее строения. В данной еще то хорошо, и не каждый догадается, что Формиков – от formica, муравей по-латыни; а фраза эта – из „Жизни насекомых“. Оттуда же: „Артур с Арнольдом превратились в небольших комаров характерного цвета „мне избы серые твои“, когда-то доводившего до слез Александра Блока“…» [Парамонов 2000].

Пелевин размывает крыловскую оппозицию стрекозы и муравья (все обратимо, все относительно). Его кредо – пародийный лозунг «Муравей муравью – жук, сверчок и стрекоза». При этом «альтернативы даны не в линейной последовательности развернутого до конца сначала одного, потом второго сюжета, а, так сказать, на высокой частоте переменного тока: каждый кадр сменяется альтернативным; маркер для опознания – та или иная одежда героя или прическа героини. Так сделана „Жизнь насекомых“, и в этом обаяние вещи» [Парамонов 2000].

Петрушевская не так явно, как Пелевин, апеллирует к баснописцу. Но, следуя в фарватере Крылова, она также демонстрирует постмодернистскую рефлексию на форму и содержание его басен, на литературоцентризм отечественной культуры, одним из столпов которой является Крылов, но, подчеркнем, на культуру, пропущенную сквозь массовое сознание, на поп-культуру в том числе.

У Крылова нет имен, фамилий, кличек зооморфных персонажей. Только в более поздних изданиях в их наименованиях стали использоваться прописные буквы. Петрушевская создает аномальный микс имен действующих лиц: Евтушенко, блоха дядя Степа, Нина Заречная и др. В парных наименованиях присутствуют зародыши фабулы: клоп Мстислав, таракан Максимка, моль Нина, паук Афанасий, пчела Лёля, оса Фенечка. У Пелевина, в отличие от Петрушевской, имена собственные людей-насекомых (Дима, Митя, Марина и др.) функционируют отдельно от их идентификаторов в качестве человека, муравья, мотылька и т. д.

Стилю Петрушевской присущи лакунарность и избыточность. Муравьи (и не только) множатся уже в списке действующих лиц: муравей Галина Мурадовна, карликовый муравей Хна, карликовый муравей Сенна, гигантский муравей Зоя Мурадовна, муравей пастух Ленька. Фрагменты их жизни представлены в разных сказках-клипах. Здесь невозможен крыловский «какой-то муравей» (но и у Крылова не все муравьи одинаковы: есть и труженик, и хвастун).

Персонажи Пелевина и Петрушевской, как и персонажи басен Крылова, не ходячие аллегории, не люди под видом насекомых (а также птиц, зверей и т.д.). На первых иллюстрациях басен действующие лица изображались в русских национальных костюмах, что, кстати, сегодня не представляется удачным. (Конечно, у Пелевина и Петрушевской появляются американский комар Сэм, исландская селедка Хильда и другие «иностранцы». )

Басни Крылова, как правило, имеют четкую границу между монологической (авторской) и диалогической (персонажной) речью. В рассматриваемых текстах граница между диалогом или полилогом и обрамляющим их монологическим контекстом может быть стерта. Так, в басне «Пчела и Муха» монологический контекст лаконичен, отделен от диалога действующих лиц, а в сказке о пчеле и мухе («Конец праздника») он доминирует, различные формы чужой речи буквально тонут в нем, как тонет в варенье муха Домна Ивановна.

Если у Крылова автор демонстрирует свою позицию, используя местоимение мы, то в романе Пелевина автор традиционно скрыт под маской, а в сказках Петрушевской его ироничная позиция обнаруживается в апелляции к адресату (согласитесь и т.п.). Пелевин и Петрушевская играют масштабами изображения, варьируя функционально-композиционные типы речи. Но у Пелевина ни один персонаж, использующий сентенционный тип речи (СТР), не является alter-ego автора. СТР Петрушевской, в отличие от Крылова, это не авторская сентенция, «мораль» передоверяется какому-нибудь одиозному персонажу.

Басенный «нравственный кодекс» [Вайль, Генис 2016: 30—36] Крылова предлагает альтернативу, а не сопоставление фигурантов: Муха и Пчела (она же Муравей), Стрекоза и Муравей и т. п. В нем отсутствует фольклорный этический релятивизм, но в баснях создается «столкновение серьезного морального задания и как бы неумелого, неуместного в своей живописности и натуральности его исполнения» [цит. по: Крылов 1999: 481].

Современные авторы ценят не альтернативность, а «многослойность демократического мышления» [Вайль, Генис 2016: 30—36]. В сказках Петрушевской нет воплощенной добродетели и воплощенного порока: как мухи, так и пчелы не брезгуют помойкой. Пелевин демонстрирует телесную и этическую обратимость стрекозы и муравья: в конце романа за стрекозой, поющей и пляшущей (по завету Крылова), наблюдает в телевизоре муравей, трудовая жизнь которого оказывается «долгой и бессмысленной». Они наследуют басенный «нравственный кодекс» Крылова, актуализируя амбивалентность его морали. Как и у Крылова, их «живой рассказ неизбежно выходит за границы плоского поучения» [цит. по: Крылов 1999: 481]. Развитие басенной традиции обнаруживается в текстовой фактуре их произведений, в образах автора и персонажей.

Литература

Вайль П., Генис А. Родная речь. Уроки изящной словесности. М., 2016. С. 30—36.

Крылов И. А. Басни. Комедии. Повесть. М., 1999.

Парамонов Б. Пелевин — муравьиный лев. URL: archive. svoboda. org/programs/RQ/2000/RQ.31.asp

Дидковская В. Г.

Фразеологические сочетания в журнальной прозе И. А. Крылова

В развитии русской литературы и русского литературного языка к. XVIII – н. XIX в. важная роль принадлежит журнальной прозе. А. С. Пушкин в филологических статьях и критических заметках писал, что она призвана восполнить отсутствие «книжной» литературы на русском языке [Пушкин 1962: 257, примечание автора]. Он был уверен, что «метафизический» язык для изъяснения понятий нравственных, политических и философских по-русски будет создаваться в журналах так же, как обороты «для изъяснения понятий самых обыкновенных» русские вынуждены создавать в простой переписке [там же: 259]. Роль журнальной прозы в этом процессе в немалой степени была обусловлена тем, что ее язык не имел опоры в традиционных литературных жанрах и тем более не был связан с нормами ломоносовских стилей: он создавался под пером авторов и определялся их языковыми предпочтениями и талантом.

Язык журналов пушкинского времени, несомненно, имел своим предшественником публикации сатирических журналов к. XVIII в.: «Необходимо отметить и исключительную гибкость, легкость и чистоту языка сатирических журналов <…> Между тем, как этап в создании русского литературного языка, лучшие образцы художественной продукции этих журналов ближе стоят к языку XIX в., чем проза и, тем более, стихи последней четверти XVIII в.» [Берков 1952: 306]. Проза этих журналов была прозой особых жанров – жанров-стилизаций, использующих формы, в том числе языковые, других типов текстов: А. И. Горшков называет в их числе сатирические ведомости, сатирические рецепты, сатирический словарь, отмечая, что главной литературной формой сатирических журналов было письмо [Горшков 1982: 54]. Эпистолярный слог, ориентированный на обыкновенные выражения, позволял автору использовать широкий диапазон языковых средств – от книжных до разговорных и просторечных, следуя задачам сатирического изображения действительности и нравственного воспитания читателей.