Смотритель хищного города

– Мало нам городских приключений, так теперь еще и в Бункере нет никакого спокойствия! – заканчивает свой рассказ Пит. – Не знаю с чем мы столкнулись, но эта штуковина все еще там и, возможно, не одна!

– Какая увлекательнейшая история! – восторгается Локи. С ним никогда не понятно искренен он или притворяется. – Призраки и демоны – это так захватывающе!

– А я говорила вам не шастать там! – скандалит Кошка. – А если это один из Безымянных? А если он придет ночью и задушит меня во сне?!

– Я сделаю тебе охранный амулет! – обещает Пит покровительственно.

Близнецы начинают верещать наперебой, что им тоже, конечно же надо, и Малой обязательно с голубым камушком внутри, и чтобы вот такие завитушки вокруг и на блестящем шнурочке. Из-за их воплей практически не слышно Локи.

– Питпэн, сделаешь и мне один? – просит он. – Уж я в долгу не останусь.

Я не желаю ничего слышать про эти амулеты. Особенно после того, как ни один из них не сработал.

– Локи, ты ко мне пришел? – спрашиваю.

– Да, – он поднимает свой тощий зад с продавленного дивана. – Посекретничаем?

Глава 2

Локи любит красивые яхты и спортивные автомобили, женщин, показы мод, гепардов, швейцарские часы, Карибское море, одежду haute couture. А не любит он, когда ему угрожают. Этому парню противна сама мысль, что он может внезапно лишиться какого-либо из доступных ему благ этого мира. Его империя не может рухнуть. Его жизнь не может стать другой.

На мне униформа коридорного – алая с золотыми вставками. Я толкаю перед собой тележку, на ней блюдо и шампанское в ведерке со льдом.

Захожу в служебный лифт, не успеваю нажать на кнопку, как в кабинку заскакивает горничная. Дверцы закрываются, и мы плавно поднимаемся вверх. Девушка бросает на меня мимолетный взгляд, ее губы подрагивают в стеснительной улыбке. Хотя в этом нет никакой необходимости, замечаю и запоминаю детали: родинка над правой бровью; маленькая татуировка за ухом такая маленькая, что можно и не заметить; волосы крашенные, свой цвет миллиметра три от корней; сломанный ноготь на большом пальце; зеленые линзы; униформа идеально чистая и идеально выглаженная; на колене тонкий шрам; чулки почему-то не того цвета, что положено надевать горничным. Один мимолетный взгляд – точный портрет незнакомца у меня в голове. Я делаю это неосознанно, по привычке, еще с тех пор, как учился в академии МВД. Там нас заставляли видеть и запоминать детали, я оттачивал свое мастерство год за годом, и сейчас у меня уходит меньше минуты, чтобы досконально осмотреть человека и запомнить все в мельчайших подробностях. Как правило, в этом нет необходимости, но бывают и исключения из правил.

Несмотря на избыток свободного пространства, горничная стоит близко, прижавшись к моему плечу. Она смотрит в пол, бросает короткую фразу на жгучей смеси мексиканского и английского, кажется, пожелание хорошего дня. Вежливо отвечаю. На шестнадцатом этаже девушка выходит.

Я еду выше.

Президентский люкс сияет. Хрусталь, шелк, позолота, все блестит, да так, что глазам больно смотреть. Когда-то я мечтал об этом. Жаждал роскоши и богатства, но сейчас, находясь в самом знаменитом отеле западного полушария, я испытываю лишь легкую неприязнь. Для меня любые вещи этого мира – это просто вещи. Я бы хотел сказать, что бесценна лишь сама жизнь, но… у смерти есть цена и у жизни тоже, именно поэтому я делаю то, что делаю.

Захожу в ванную комнату. Она вся отделана мрамором высшего качества. Над умывальником огромное зеркало в раме инкрустированной драгоценными камнями. Сама ванна наполнена пышной пеной и из белой искрящейся шапки торчит одна лишь голова. В общем, только она мне и нужна.

Нащупываю под столешницей тележки пистолет. Я не проверял его заранее – у Локи оплошностей не бывает. Если он сказал, что оружие будет в полной боеготовности, значит так и будет. В противном случае ему самому конец.

Холодный металл скользит в ладонь. Схватив рукоять, сразу понимаю, что это за пистолет. В моей руке стальной шестидюймовый Дезерт Игл с глушителем. За несколько минут, что я пробыл в президентском номере, мне впервые есть на что посмотреть – он впечатляет. В отличие от всех прочих безделушек, в нем есть особая сила – с его помощью можно изменить чью-то жизнь. А можно отнять.

Пуля вылетает бесшумно. Все происходит настолько быстро, что моя жертва не успевает ничего понять. Подхожу к краю ванны, осматриваю кровавые ошметки на стене, убеждаюсь, что дело сделано, бросаю пистолет в воду.

Теперь можно позвонить.

– Готово, – говорю я, как только на том конце берут трубку.

– Браво! Можешь ехать к своей принцессе, деньги я уже перевел.

Ускользнуть из гостиницы проще простого. Я не боюсь камер, не боюсь полиции и здешних законов. К счастью, они не распространяются на того, кто уже мертв. А мертв я очень давно и надежно. Я – призрак. Человек-невидимка, возникающий из пустоты и туда же пропадающий. Я – идеальный палач самого хитрого и коварного императора на свете.

Мой вылет через шесть часов, а это значит, я успею заскочить в дьютик и как следует надраться. Здесь я шестерка Локи. Выполняю грязную работу, устраняю все препятствия в его райской жизни. Я сам себе противен. И лучшее средство сбежать от себя – выхлестать бутылку в одиночку. Мне не станет лучше. Мне станет все равно. Цель давно оправдывает средства.

Я иду по длинному больничному коридору, на плечах белый халат. Рядом шагает доктор и что-то объясняет, но я не слушаю, бессмысленно рассматриваю свои ботинки и пытаюсь держать равновесие. Хоть перелет и был долгим, я так до конца и не протрезвел. Стараюсь не раскрывать рта и не дышать перегаром на этого симпатичного человека, делающего все возможное, чтобы спасать чужие жизни. Все, что он сейчас говорит, мне абсолютно не интересно. Я и так знаю, что изменений нет, положительная динамика отсутствует, родители не в силах на это смотреть и уже готовы к тому, что она…

– Доктор! – почти выкрикиваю я, лишь бы не слышать то, что он собирается сказать. – Я перевел деньги. На сколько этого хватит?

– Думаю, на несколько месяцев, но вы же понимаете… она пребывает в глубокой коме слишком долго, вряд ли…

– Спасибо, доктор, – обрываю его я. – Я знаю, что вы делаете все возможное. Дадите время побыть с ней?

– Конечно.

Он жестом указывает на дверь и уходит.

Сквозь мутное стекло пробивается белый свет. Глазам больно на него смотреть.

Я не могу войти вот так сразу. Я мало чего боюсь, но переступить порог этой палаты действительно страшно. Мне нужно несколько секунд, чтобы собраться.

На больничной койке лежит девушка, опутанная проводами. Вокруг медицинская техника, поддерживающая в ней жизнь. Или вернее сказать: не дающая этому телу погибнуть. Больше года назад она попала в автокатастрофу. За рулем был ее отец. Сам он отделался переломами и сотрясением мозга, а его дочь доставили в больницу с серьезными травмами головы и позвоночника. Она так и не сумела прийти в сознание. Разумеется, ее отец страшно горевал и чувствовал себя виноватым, делал все, чтобы ее спасти. Не знаю, через какой ад ему пришлось пройти, и чем он пожертвовал ради того, чтобы она лежала в лучшей клинике и наблюдалась у лучших врачей. Но поддерживать жизнь человека в коме – не дешево, и однажды ему стало нечем платить. Именно поэтому я делаю то, что делаю.

Подхожу ближе, провожу пальцем по волосам. Они непривычного русого цвета, мягкие на ощупь. Со стороны кажется, что она просто крепко спит. Я знаю, что ее сознание сейчас далеко, и она не хочет возвращаться в это тело. Ей хорошо там, где она есть. Не знаю я одного: сколько у нас осталось времени.

Мне тяжело находиться рядом с ней и видеть ее такой. Я наклоняюсь, целую ее в лоб и ухожу. А точнее сбегаю. Как от самого своего страшного кошмара.

Кошка и Пит на кухне лепят пельмени. Черные волосы Кошки собраны в тугой хвост на макушке, фиолетовую челку она пытается заправлять за ухо, но та тут же выскальзывает обратно. Кошка цыкает и снова прячет ее за ухо. От этого несколько прядок пачкаются в муке и выглядят так, будто их покрыла седина. Пит сидит на высоком табурете, закусив кончик языка от усердия, и старательно склеивает края пельмешка. Этот табурет собран из трех разных, а одна ножка вообще из водосточной трубы. Табурет-Франкенштейн уродлив и ненадежен, и Пит любит его больше всех. Он вообще питает странную приязнь ко всему убогому и покалеченному. Я рассматриваю ряды пельменей и думаю о том насколько же надо быть криворуким, чтобы плодить таких чудовищ, коих из Питовых пальцев вышло целое множество.

– Мой руки и садись помогать, – командует Пит, завидев меня.

– Да, конечно, дорогая, сейчас только все дела брошу.

Кошка довольно фыркает. Наши словесные перепалки доставляют ей некое извращенное удовольствие. Сама она так не умеет. Буквально через минуту теряет самообладание и грозится выцарапать глаза. А ее угрозы вовсе никакие не угрозы, ведь действительно может. Приходится уступать и сводить дискуссию на нет.

Замечаю у нее на шее какую-то новую висюльку, тяжело вздыхаю:

– Это что? Один из бесполезных амулетов Пита?

– Поаккуратнее на поворотах, громила! – взвизгивает он и взмахивает руками, от чего в воздух поднимается мучное облако. – Между прочим, смею заметить, призрак не смог ко мне подойти! Но ты, конечно, не задумывался что именно его остановило!

Закатываю глаза. У меня язык так и чешется, но я мысленно повторяю про себя: «Не спорь с ним! Только, пожалуйста, не спорь с ним! Не говори ни слова! Ни единого долбаного слова!»

– Ладно, – выдавливаю из себя. – Предположим, ты прав.

– Конечно, я прав! В следующий раз думай, что говоришь!

Кошка улыбается пуще прежнего. Она без ума от нас.

– Близнецы не появлялись? – спрашиваю.

– Нет. Наверное, будут к ужину, – бурчит в ответ Пит и откладывает на доску свой самый страшный пельмень, и отчего-то мне думается, что он окажется именно в моей тарелке.

Кошка цыкает и демонстративно встает, в ее глазах разгорается пламя.

– Какого черта?! – взрывается она. – Я тут для них что ли стараюсь?! Для этих… этих… нет, вы знаете где я нашла консервную банку, которую они гоняли по всему Бункеру на прошлой неделе? В аквариуме! В аквариуме!!!

Пит любит громкие скандалы и яркие спецэффекты. Ему кажется, что сейчас Кошка начнет беситься и грязно ругаться, возможно разобьет пару тарелок. В предвкушении он хлопает в ладоши и, точно крошечный фейрверк, во все стороны разлетается мучная пыль.

– Кис, – я обнимаю ее и целую в щеку, решая выступить в роли громоотвода. – Ты же знаешь, они не едят пельмени, поэтому будь добра, не подкидывай внутрь мышьяк и гвозди, я очень тебя прошу.

Кошка проводит мучной рукой по носу, оставляя белый след. С перепачканным мукой гордо вздернутым носиком она выглядит крайне безобидно, если даже не смешно, но я не совершаю роковой ошибки и сдерживаю рвущуюся наружу улыбку. Я очень серьезен.

– Ладно, – говорит она, сменив гнев на милость. – Можно подумать, у тебя аллергия на мышьяк! Съел бы и даже не заметил.

Пит разочарован. Даже до драки не дошло.

– Телячьи нежности, – ворчит он, за что получает от меня подзатыльник.

Фиолетовая челка в очередной раз выскальзывает и, рассвирепев, Кошка начинает перетряхивать все баночки и коробочки в поисках заколки. Я думаю, что теперь мне точно лучше убраться, чтобы не попасть под горячую руку, к тому же у меня было дело к нашему великому и всемогущему.

– Сумрак тут? – спрашиваю.

– Был у себя, – Кошка находит невидимку и втыкает ее абы как. – Сходи посмотри.

Возле комнаты Сумрака слышно отвратительное бренчание – он точно у себя. Нахожу его сидящим на кровати с варганом в зубах. Ненавижу этот инструмент, который я бы никак не назвал музыкальным. Мне кажется, он годится только чтобы распугивать крыс. Интересно, существуют ли люди, которые находят эти мерзкие звуки приятными? Сумрак похож на рок-звезду. В мятой черной майке и потертых штанах такого же цвета. На руках браслеты, целое множество браслетов! Кожаные плетения, бисер, бусины из дерева, застывшей лавы и смолы. На каждом пальце серебряный перстень, на каждом перстне символы, одно ухо закрыто сплошной серьгой, другое проколото маленькими колечками по всему хрящу. Его можно сфотографировать прямо сейчас, вот в этой самой позе, с варганом в зубах – отличный выйдет постер. Рок-шаман нового времени.

Я захожу в его комнату, а он даже не открывает глаз, тихо произносит, перестав бренчать:

– Ты пропах больницей и дешевым виски.

И я сразу забываю, зачем вообще к нему пришел и что хотел сказать. Откуда он знает, где я был и чем занимался?! Как сумел заглянуть за границу разрыва?! И почему произнес это с таким желчным привкусом упрека?

– Мне не нравится это твое увлечение, – добавляет он, как бы между делом.

А вот это уже наглость!

– Какое именно? – уточняю я. – Пить? Спасать чужие жизни?

– Нет. Отнимать.

Если бы мы не были друзьями, я бы точно дал ему сейчас по морде. За то, что он следит за мной по обе стороны. За то, что высказывает свое дурацкое мнение, которое никто не спрашивал и которое никому не интересно. Мне-то уж точно! За то, что, имея почти безграничные возможности, он предпочитает сидеть в этой консервной банке, дергать язычок варгана, и делать вид, что все происходящее лично его вообще никак не касается.

– А мне не нравится то, что ты сидишь тут, бренчишь и рассуждаешь вместо того, чтобы хоть что-нибудь для нее сделать! – рычу я.

Он, наконец, смотрит мне прямо в глаза:

– А что ты хочешь, чтобы я сделал?

Я теряю терпение.

– Черт подери, да все что угодно! Спас ее, исцелил, привел сюда! Ты же можешь!

Сумрак нисколько не меняется в лице, отвечает спокойно:

– Ничего из этого я сделать не могу. Яр, я не всемогущий.

Он называет меня по имени и меня передергивает. Мы не произносим своих настоящих имен, – у них есть магическая сила возвращать. Я этого не боюсь, но мне все равно неприятно.

– Я видел, как ты поднял человека из инвалидного кресла! – не унимаюсь я. – Он встал и начал ходить!

Сумрак пронзает меня космической чернотой своих глаз. На самом их дне лежит истина и, если ты не готов ее принять, лучше не дотрагиваться до нее. Избегать всеми возможными способами. Но Сумрак сам достает ее и сует мне под нос:

– Значит, ты не понял то, что увидел.

С ним невозможно разговаривать. Вещи, которые кажутся ему очевидными, для меня за пределом разума. Он не станет объяснять. Это как пытаться рассказать про воздух или толковать о том, что такое время – получится много слов, в сущности, не говорящих ни о чем. Однажды поняв что-то, ты несешь это знание в себе и никому не можешь передать. Каждый забирает у мира лишь свое, и мне становится не по себе, когда я вижу, сколько сумел уместить в себе Сумрак. Слишком много для одного человека. Слишком много, чтобы продолжать считаться человеком.

Мне хочется развернуться и уйти, но то, что происходит дальше, заставляет задержаться. Сумрак вдруг распрямляется и замирает, как статуя. Несмотря на то, что он сидит прямо передо мной, я точно знаю, что его сейчас здесь нет. Ни в этой комнате, ни в Бункере. Его сознание переместилось в другое место, интересно какое? Что он там видит? Я терпеливо дожидаюсь его возвращения.

– Поезд. – Вдруг произносит он одно единственное слово.

Мне кажется я ослышался.

– Что-что? – переспрашиваю я.

Не понимаю, о чем идет речь и с чего вдруг он выглядит таким озадаченным.

– Поезд! – повторяет он, как будто слово, сказанное дважды мгновенно обретает смысл и вес.

Не проронив больше ни звука, Сумрак вскакивает и проносится мимо меня. Понятия не имею, как ему это удается, если я занимаю практически весь дверной проем. Мне приходится бежать следом.

– Эй, вы куда?! – кричит нам Кошка из кухни.

Сумрак не останавливается, поэтому я отвечаю на бегу единственное, что могу сказать по поводу всего этого:

– Поезд.

Разумеется, никто ничего не понимает, но мы все дружно вылетаем из Бункера, и садимся в машину.

– Куда едем? – спрашиваю я, ведь за рулем я.

– На вокзал, – Сумрак смотрит на меня, как на последнего идиота. – Вы разве не поняли? Поезд приехал.

Мы молча переглядываемся и читаем по глазам друг друга, что никто ничего не понял. Однако в некоторых вещах понимание не требуется. Например, когда нужно просто рулить и ехать куда тебе сказали. Давить на газ и рулить без всякого там понимания – почему бы и нет? И именно это я и делаю.

Несмотря на то, что Бункер простирается под Городом, вход в него расположен за Городом в нескольких километрах.

До вокзала ехать минут пятнадцать. Можно добраться быстрее, но боюсь, наша старушка развалится на грунтовой дороге, отсыпанной колотой скалой, поэтому едем мы со скоростью трехсотлетней черепахи, достигшей просветления и никуда не спешащей. Пит – гиперактивный живчик, воспринимает это, как наказание, грозится выйти на ходу, добраться до вокзала быстрее нас, при этом успев поесть вафли с мороженым и покататься на каруселях. Самое паршивое в его ироничных словах то, что никакая это не ирония, он действительно может. Хочется доказать ему, что он не прав, поэтому, как только выезжаем на хороший асфальт, вжимаю газ в пол и разгоняюсь до сотни. Больше тачка не потянет.

На полпути к вокзалу до меня начинает доходить:

– Погоди, дружище! Какой к черту поезд?! В Город не ходят поезда!

Сумрак дарит мне красноречивый взгляд:

– А я о чем?!

После этих слов мне хочется его придушить, но, к счастью, мои руки заняты – я не могу бросить руль.

Мы топчемся возле поезда, который внезапно возник на пустом вокзале. Вот он, стоит тут прямо перед нами. Самый настоящий, суровый и молчаливый. Четыре сцепленных друг за другом пассажирских вагона. Впечатляющее зрелище! Не то, чтобы я никогда не видел поездов и теперь стою пораженный, нет. Но я никогда не видел их тут!

Сумрак зачем-то решает пояснить для тех, кто еще не понял, с чем мы имеем дело:

– Поезд.

– Спасибо, дружище, – хлопаю его по плечу. – Вот теперь нам стал более понятен смысл твоих слов и этого неадекватного поведения, к которому надо признаться, мы уже привыкли.

Щелкает зажигалка, Кошка закуривает и осматривается. Заброшенное здание вокзала кажется мрачным и неприветливым. Растрескавшийся асфальт порос одуванчиками. Пустые пакеты и газетные обрывки медленно переползают с места на место. Киоск с мороженым намертво заколочен ссохшимися досками. Тут уже сто лет никто не появлялся, кроме беспризорников и бездомных. Ну и редких охотников за приключениями. Мы, очевидно, из числа последних.

– Жуткое место, – заключает Кошка, отбрасывая сигарету щелчком пальцев. Среди прочего мусора она смотрится органично. – Почему вокзал заброшен?

– На двадцать втором километре рельсы разобраны, – поясняет Сумрак. – Уже очень давно.

– А ты уверен? – Пит всматривается вдаль. – Может, их починили, вот поезд и приехал? Неужели починить рельсы такая проблема? Я видел, как меняли рельсы в Городе. Почти неделю трамваи стояли. Но знаете, что самое интересное?

– Не знаем и знать не хотим, – признаюсь я. – Ты лучше слетай, посмотри, что там. На двадцать втором километре.

Пит, как будто, только этого и ждал. Когда же, наконец, его о чем-то попросят, и судьбы мира будут зависеть от него одного.

– Это я запросто!

Он раздувается от гордости и начинает свою традиционную гимнастику: наклоняется, потягивается, касается руками носков ботинок, по очереди прижимает колени к груди, затем срывается с места и бежит. Прямо по шпалам. Он бежит все быстрее и быстрее, набирает нужную скорость, совершает два затяжных лягушачьих прыжка, с третьим отрывается от земли и устремляется в небо. Никто больше не умеет летать так, как это делает он. За этого его и зовут Питпэном. Мальчиком, который летает.

– Сознайся, ты это специально, – говорит Кошка и достает вторую сигарету. – Чтобы не слушать его болтовню.

Я лишь гнусно ухмыляюсь. Это, наверное, верх коварства – избавиться от человека, при этом доставив ему чувство полного внутреннего удовлетворения.

– Вот увидишь, – говорю я, – он вернется и еще неделю будет нам рассказывать всякие небылицы, как Одиссей.

– Неделю? Полгода! – подхватывает Кошка, и мы принимаемся мерзко хихикать.

Сумрак теряет всякий интерес к нам и к поезду. Отходит в сторону и задумчиво глядит на Город. Так, словно любуется его ночными огнями и думает о чем-то своем. Выглядит он чертовски романтично, особенно когда ветер слегка раздувает его длинные волосы. И если бы я так хорошо не знал этого парня, я бы уже высказался по поводу того, что вечерние прогулки на свежем воздухе куда более полезны, когда протекают в полном одиночестве. Но нет, он не просто любуется Городом. Он стекает по его проводам, ловит отражения в окнах домов, прислушивается к ночной песне водосточных труб. Город пропускает его в себя, будто законного Хозяина. Всегда пропускает. Внутрь, глубоко, туда, где сплетаясь, уходят под землю его корни. Как? Я не знаю. Есть вещи, которые я стараюсь не выяснять, дабы окончательно не свихнуться.

– Как ты считаешь, – спрашиваю я, расхаживая вдоль вагонов. – Поезд появился здесь сам по себе? Без водителя и пассажиров? Как поезд-призрак?

Зачем я спросил? Совершенно очевидно, что никого в нем быть не могло.

– Один человек сошел с поезда.

Я застываю перед открытой дверью со спущенной входной подножкой:

– Да? И где же он?

Сумрак молча кивает на Город.

Почему-то мы вдруг разом кидаемся к машине. И не задаемся вопросом, с какой стати нам вообще искать человека, приехавшего на этом поезде. Как будто это наш любимый родственник, и мы обещали его встретить, да случайно разминулись, а теперь нам просто необходимо его разыскать, а то мало ли что. Ночь – плохое время для гостей.

Мотор тарахтит, я включаю передачу и рулю к светофору. Хорошо бы определиться с направлением до того, как мы выедем на перекресток.

– Ты знаешь, где надо искать? – спрашиваю я Сумрака.

– Не знаю.

Его слова отлетают от ушей, как мячик для пинг-понга от ракетки. Мне кажется, я ослышался.

– Дружище, ты не поверишь, мне только что показалось, что ты сказал «не знаю»!

– Тебе не показалось. И не строй таких дурацких мин, я не какой-то там пророк.

Я не верю своим ушам! Обычно Сумрак в курсе всего, что творится в Городе. Он, конечно, не любит делиться и не считает нужным посвящать нас в последние новости. Если только они не кажутся ему какими-то важными и особенными, как прибытие поезда, например. Мне не верится, что он не может найти того, кто только что прошагал с вокзала в сторону Города. Ничто и никто не может скрыться от его внутреннего взора. Так я всегда считал. Ровно до этого самого дня.

Все это говорит лишь об одном – мы непременного должны найти того, кто приехал на этом чертовом поезде. И чем раньше, тем лучше.

– Надо разделиться, – предлагаю я.

Глава 3

Четвертый квартал – коробка пятиэтажек. В окнах домов горит свет, и я чувствую себя незваным чужаком, случайно свернувшим не на той улице. Весь Город в целом имеет свой характер, как и любое живое существо, но каждый квартал звучит по-своему, имеет свой запах и особую, неповторимую ауру. Четвертый встречает резко, как внезапно выпрыгнувшая из-за забора псина, с громким лаем и вздыбленным загривком. Тот, кто умеет слушать, услышит это предупреждение и унесет ноги пока не поздно. Тот, кто не умеет, встретится с местными, которые более доступно объяснят, что бывает, когда кто-то заходит на их территорию. Четвертый черен и неопрятен, замусорен окурками и битыми стеклами, почти всегда мокрый из-за забитых водостоков, лужи переливаются пятнами машинного масла, и как ни стараешься в них не наступить, все равно наступаешь. Четвертый внимательно следит за мной желтыми прямоугольниками не зашторенных окон. Город облизывается, и я облизываюсь в ответ, – мы оба любим вкус свежей крови.

Во дворе бурлит ночная жизнь. Там, где днем играют дети, ночью собираются взрослые. На теннисном столе рубятся в домино, со всей дури шмякают кости о ржавый металл с синими островками не до конца отколупнувшейся краски, гогочут в азарте. Девчонки раскачиваются на скрипучих качелях, шушукаются о чем-то своем, хихикают, прикрываясь ладошками. В песочнице поют под гитару дворовые песни. Признаюсь за все годы, проведенные в Городе, я так и не выучил местный репертуар и едва ли смогу вот так сидеть в тесном кружке и подпевать. Впрочем, еще никогда подобного желания и не возникало. Даже с Сумраком мы не устраиваем творческих вечеров, и музицирует он, как правило, в полном одиночестве, за что ему огромное спасибо.

Питбуль – местный Смотрящий. Он сидит в драном кресле в цветочек, прямо посреди двора, между песочницей и турниками. Перед ним телевизор, который не показывает ничего, кроме белого шума. Никто не спрашивает, зачем он это делает, никто не крутит пальцем у виска, никто не мешает ему и не лезет с замечаниями. И никто из квартальных не знает, что он представляет из себя на самом деле. Никто, кроме таких же, как он. Таких же, как я. А нас здесь меньшинство.