Рондо

Как выразилась Маскаева, куда отец ей ввел половой член, подобные ответы я слышал уже не в первый раз. Но такое происходило с совсем маленькими детьми: кто вырос на улице и без присмотра, или без участия в своем воспитании родителей.

Бытовало и бытует уже давно мнение, что русский мат появился в нашей речи от монголо-татарского нашествия. Тогда, мол, басурмане научили русских материться. Потом, вдруг, при археологических раскопках, совсем недавно, обнаружили свиток из бересты (верхнего слоя коры, снятой с березы) с письмом женщины подруге, где она называла ее в шутку тем словом, которое стало теперь нецензурным и нелитературным. Находка та датируется временем намного раньше, чем описывают монголо-татарское иго. Я не хочу его употреблять или шифровать теперь первой и последней буквой с многоточием между ними.

Здесь я стал склоняться к мысли, что у девочки, несмотря на хорошие задатки, не хватало образования. Родители, вероятно, уделяли ей мало времени. Не воспитывали, не учили. Может, и не любили… Или даже считали обузой в своем несчастном и не сложившимся браке. Они часто ругались, обзывали и называли друг друга тем словом, что произнесла она мне. Я вспомнил, как она сказала слово «писька», и не смогла или не захотела, или не допетрила назвать у себя свой орган сейчас так же. Наверное, для женщины она считала подобное определение курьезом, потому что, с ее слов, у них не было «письки», в отличие от мальчиков…

– Ты что несешь? – вскинулась мать. – Доктор, не слушайте ее. Я много раз говорила и рассказывала ей. Я объясняла. У нее уже с 12-ти лет менструация. Я так дотошно разжевывала ей уход и гигиену за собой, особенно в критические дни. Она разве не знает и не слышала от меня, что такое матка и влагалище?! Я не понимаю, откуда она набралась гадкой пошлости?!.. Что ты несешь?! – последний вопрос она адресовала дочери, испепеляя ее взглядом.

Но в ней сейчас не зародилось зла. А оно обязательно при понятии «испепелять». Надо сначала поджечь, раздуть и усилить огонь. Превратить все в пепел. То есть, в таком случае, – не во что – в золу, в прах. Например, при кремации человека, – значит в ноль, в песчинку от пожирающего огня… А в ее взгляде светилось больше испуга, воды и слез, а не огня. Так переживают за неожиданное развитие событий. Вероятно, это не входило в обговоренные их планы, и дочь путала все карты. И меня снова начала сверлить мысль, что они чего-то сильно боятся. Будто мать опасалась за дочь, что та забудет нечто важное, о чем она ей говорила, а дочь переживала, что не сумеет оправдать ожиданий матери, которая вкладывала во всю историю особый для себя смысл.

Но еще больше мне казалось и другое: она, пока еще жена своего мужа, не любила его, ненавидела, никогда уже не собиралась жить с ним, и лучшего способа избавиться от него, как через тюремное заключение, возможно, не находила. Я испугался злой мысли, потому что когда-то хотела сделать то же самое и моя жена. Я боялся дать разрастись таким мыслям в своем сознании. Теперь все казалось невероятным безумием. Если семейным счастьем или семейным горем вот так вот будет руководить и определять система правосудия, значит, институт брака, как таковой, утратил свои функции. Раньше ЗАГС или, в особых случаях, народный суд, а сейчас ЗАГС и мировые судья разводят семейные пары, и дают им возможность жить свободной друг от друга жизнью, и называться бывшими мужьями и женами… А дети оставляют за собой право жить с теми родителями, кого они выбирают.

– Ирина, вы знаете, что такое влагалище? – я опять возвращался к утомительному и тяжелому разговору.

– Да, знаю. Я и хотела сказать, что он ввел мне… – и она назвала слово из трех букв. Так называют мужской половой член в его вульгарном и, в то же время, в выразительном обозначении. Как и вообще весь русский мат, в отличие от всех других языков, несет в себе тяжесть эксцентричной привязанности к женским и мужским половым органам. – Во влагалище! – закончила Маскаева печатную фразу после нецензурного слова из трех букв.

– Ну вот, ты погляди на нее! – взвилась опять, как ужаленная, Анастасия Петровна на произнесенное дочерью слово из трех букв. – Ты только недавно говорила, про мужской половой член! Куда тебя несет дальше?!

Тут я совершенно точно осознал, что мать готовила свою дочь к нашей встрече и беседе. Теперь она удивлялась, что та все забыла. А дочь путалась от волнения, или от наставлений матери накануне, а потом и от допроса следователя, который, наоборот, в отличие от матери заставлял говорить ее нецензурными словами, называя ее выражения и пояснения естественной жаргонной лексикой подростка. Меня насторожило и удивило, что сам Сунин позволял ей говорить так. Она признается мне в его поучениях, чтобы снять с себя часть вины и стыда:

– Он настаивал, чтобы я говорила так, как я сама понимаю! Как бы я все рассказывала своей подруге!

Потом Сунин отдаст протоколы допросов психологам. Те, показывая потерпевшей на картинках половые органы, схематично и поверхностно обозначат понимания в узких рамках девочкой сути произошедших событий. Спроецируют их на казенный язык, поясняя и переводя сленг ребенка, чтобы стал он понятным для всех лиц и сторон судебного заседания. Так происходило с детьми и более младшего возраста. Но Сунину нужно было это и сейчас. Так его учил и наставлял куратор из следственного комитета области, полковник Хомин. Они хотели представить девочку непросвещенной в половых вопросах, а значит, и беспомощной перед угрозой изнасилования. Она, мол, не могла знать целей и последствий всего.

«Боже праведный! – подумал я. – Куда мы катимся?» Телефоны, компьютеры, гаджеты… поток информации. Дети одним пальцем, вслепую, в кармане на ощупь набирают и шлют смс-сообщения, и не могут словами объяснить то, что могли в свою пору мы, когда еще только появились телевизоры с черно-белым изображением. Современные дети перестали читать. Они не передают из уст в уста те знания, что оказались у нас под запретом. Тогда не было энциклопедий полового воспитания для мальчиков и девочек. У нас в школе кто-то вырвал из «Толкового словаря» Даля объяснение значения слова «проститутка». Мы перечитывали текст на клочке бумаги, передавая его из рук в руки. Читать его при всех и вслух стеснялись. Вот так стремились к «запрещенным» знаниям.

Когда я узнал, что у потерпевшей есть дома и компьютер, и интернет, я еще больше перестал ей доверять. Хотя сомнения в образованности современной молодежи у меня оставались. К нам регулярно приходили в школу, особенно в старших классах, врачи-урологи с лекциями для мальчиков и гинекологи – с лекциями или запретами для девочек, пугая их неожиданными и нежелательными беременностями. Наверное, они ходят и сейчас. Да только дети все меньше стали посещать школу. А если и приходят, то встречи с учителями стали носить слишком формализованный характер. К сожалению, они получают теперь образование у репетиторов, которые натаскивают учеников, как дрессируют цирковых животных, на сдачу ЕГЭ. Они не могут пересказать вдумчиво, единым текстом, суть любого вопроса. Упрощенно ЕГЭ выглядит тестированием. Но я до сих пор не знаю, какой масти была лошадь у Вронского, когда он упал на скачках в романе Толстого «Анна Каренина». Мне уже много лет, дорогие читатели, но я не знаю ответа на озвученный мною вопрос и поныне. Я не считаю, что он как-то может характеризовать мои знания по литературе. Советское образования давало нам нечто большее. Мы запустили первый искусственный спутник Земли. Тогда американский президент Кеннеди собрал экстренный совет по безопасности и заявил, что русские обошли их уже в школе. И, все равно, Битлз, эротика, порнография, наркотики пришли от них к нам.

6

Наконец, мы установили с потерпевшей главное – пьяный и неадекватный отец вводил ей половой член во влагалище. И мне показалось, здесь уже можно было ставить вторую точку. Но девочка неожиданно избавилась от чувства стыда, как будто перешла некий Рубикон приличия. Я не успел ей задать все обязательные вопросы, как она стала говорить сама. Наверное, побоялась, что я могу ее больше ни о чем не спросить.

– Он вводил мне в рот еще, и в попу! – без тени сомнения и предыдущих стеснений заявила она.

Я бессовестно стал подозревать, что ее так научили, и лишь уточнил:

– Вы хотели сказать в заднепроходное отверстие?

– Да! И еще заставлял сосать! – дополнила она с чувством боли, как будто все происходило не год назад, а только вчера, и она слишком явно ощущала горечь и обиду. И я лишь не понимал сейчас, она ненавидела его люто, или только констатировала один из атрибутов сексуальных оргий родного отца.

– Он бил тебя и угрожал? – я обязан так спросить. У многих потерпевших оставались следы побоев. Хотя в ее случае, почти через год, не сохранились бы уже ни кровоподтеки, ни ссадины, но она могла бы мне соврать.

– Нет, но я раньше всегда боялась его!

– Он раньше бил вас? – звучал коротко мой вопрос.

– Он бил меня и не раз на ее глазах! – вступилась мать и глубоко вздохнула.

– Мама как-то раз потеряла сознание, когда он ее ударил. Мне показалось, что она не дышит. Я подбежала к ней и стала кричать: – Мама! мама! очнись!.. Я думала, он убил ее. Она очнулась, а я рыдала. Я не знаю, как мне пришлось бы жить дальше без нее!

Сейчас Анастасия Петровна тоже разрыдалась по-настоящему. Она выглядела маленькой и щуплой. Я бы сказал, мне казалось, именно ей 14 лет, а не ее дочери. У нее выделялись черные, уложенные, не пойми как, волосы на голове. Синенькое, простенькое и старенькое, застиранное и затрапезное платьице с блеклыми цветочками. Ветхая, долго ношеная кофтенка одинакового цвета с платьем. Черные, без каблуков, туфли с перекошенной подошвой, с потертыми и сбитыми носами. Черты лица мелкие, как у девочки. Только кожа в области переносицы, верхней губы и шеи выдавали ее возраст. Она обозначилась в тех местах слегка сморщенной. Ей перевалило уже за сорок. Щеки впалые, губы тонкие, бледные, невыразительные. Лоб узкий, невысокий, волосы прикрывали ушные раковины и в немного там топорщились.

Она вытащила из длинного рукава платья носовой платок и стала вытирать им слезы: мокрые щеки, губы, маленький подбородок и то, что попало уже на шею и частично на закрытую плоскую грудь. Дочь смотрела на нее с жалостью и с трудом сдерживала слезы:

– Не надо, мам! Не плачь! – она хотела сорваться с кушетки и бежать, чтобы обнять ее. Но с опаской и осторожностью поглядела на меня и побоялась нарушить форму протокола освидетельствования. А я, к своему стыду, опять подумал, что она не хочет злить меня, чтобы я не написал чего другого, или дурного, что не хотят они, чтобы я нечто такое запротоколировал. – Не надо, мам! Он больше не будет бить тебя никогда!

Мне стало, их обеих жаль. Но слово «никогда» из уст девочки сильно резануло мне слух. Я уже не первый день в судебной медицине, но я чего-то не мог понять и разглядеть в странных, на первый взгляд, лицах. Они не только настораживали меня, а будто своим видом кололи в самое сердце. К тому же все еще сильнее вызывало у меня горькое предчувствие собственной беды.

Ситуация угнетала и наводила на тяжкие и неоднозначные мысли, похожие на отношения у меня с бывшей женой. Из-за нее не сложились отношения с сыном. Я потерял с ним дружбу. Скорее, ее и не было. Я знал, что он слушает только мать и решает с ней все важные и необходимые ему вопросы. Кроме всего, он скрывает их от меня. Мать внушает ему, и даже делает в моем присутствии, превращая вроде в шутку, что я плохой. Она оскорбляет и даже унижает меня.

– Ты же знаешь, ему ничего нельзя говорить! – так она науськивала сына. – У него даже вода в жопе не держится!

Но все-таки сейчас речь не обо мне, а о девочке. И я должен продолжить разговор и довести его до конца.

– Ирина, а где все это и как происходило? Может, кто-то видел? – говорил я окончательно удрученный, не понимая пока, что меня сбивало с мысли.

– Дома!.. Никто не видел! Никого не было! Мама была на работе. Он лег ко мне в кровать и стал домогаться! – говорила она уже уверенно, как и могло бы случиться на самом деле.

Я подумал, наверное, я вел себя слишком жестко и неоправданно подозрительно, словно, как следователь-новичок. Но здесь была бы совсем не моя работа. Мать, отчасти, наверное, права, когда советовала мне посмотреть дочь с гинекологом и распрощаться давно уже и с ними.

– Если он тебя не бил, может, угрожал? – стандартный вопрос, хотя и он не должен был меня интересовать.

Мама, заботливая мама, она не стояла, она, будто висела или порхала над своим гнездом. Там чирикал ее птенец. Она оберегала жизнь и неприкосновенность детеныша. Тяжело, с придыханием, с трогательным выражением лица, она начала пояснять ситуацию:

– Доктор, вы бы его видели! Бугай! Слон! Бегемот! Я всю жизнь боялась его. От одного вида становится жутко! Разве она могла понимать в 13-ть лет, что все это означает?! Сам ее возраст характеризует беспомощное состояние! – она произнесла последнюю фразу, как заученную мантру.

Я не пытался больше избавиться от двойственного чувства. Слова матери мне казались неоднозначными по своему смыслу и толкованию. Я только вспомнил начало нашего разговора, когда девочка не знала, как отвечать: смотрела она эротические фильмы или нет… и умалчивала про интернет. Ведь именно в интернете она могла уже все прочитать и узнать. Я теперь думал, она боялась, что ее заподозрят в раннем интересе к половой жизни, о проснувшемся у нее давно основном инстинкте. И вдруг обвинят, что это не отец приставал к ней, а приставала сама дочь.

Тут мать вспомнила о каком-то случае в Липецке. Как начальник склонял секретаршу к сожительству. А та не согласилась. Он уволил ее с работы. Но она записала все случившееся между ними на диктофон. Тогда сняли начальника, а секретаршу восстановили на прежнем месте. И теперь мать девочки рассказывала и объясняла мне, что здесь тоже изнасилование или покушение. Трактуется, мол, наравне с беспомощным состоянием, – использование служебного положения. Я подумал, грешным делом, не свою ли историю она мне рассказала. Она меня, словно уговаривала, продолжая не понимать, что я не даю оценок подобным ситуациям и не решаю вопрос об изнасиловании. Она пыталась по-философски и по-житейски сравнить психологическую схожесть совершенно разных обстоятельств. Обволакивала меня чем-то и пыталась вызвать чувство жалости и снисхождения. Я силился понять, кто же ее всему учит.

В те годы усиливали борьбу с педофилией. Даже спустили полномочия до районных отделов следственных комитетов. Так хотели охватить наибольшее число случаев выявления явных и даже скрытых педофилов. Началась настоящая война за детей и борьба за их права. Статья была очень жесткая и серьезная. Вот уж где можно набрать себе очков и дивидендов для продвижения по службе. Если предположить, что здесь не могли быть грешны и повинны липецкие следователи… А им, собственно, зачем все это, если они должны были направить предварительные материалы дела по месту совершения преступления… Вот так кому-то выпал подарок. Прискакала неожиданная радость, как виток удачи.

Сунин Игорь Николаевич – высокий красавец, всегда коротко стриженный – мечтал стать генералом. Ездил на автомобиле, как закономерное совпадение, марки «Пежо». Я подумал снова о букве «П» – с нее начиналось название нашей области, как и слова «приспешник», «преемник». Он неотрывно поглядывал во время совещаний на генеральское кресло и смотрел в рот Мише Сестерову. Очень сожалел, что у него у самого отец – бедный крестьянин, а не судья, о котором хоть и ходили в городе худые слухи.

Преодолевая большую бедность, поступил Сунин в институт. Окончил его бакалавром. Посчитал, что магистром ему становиться не нужно. Начал расти и так быстро, как гриб после очередного полива дождевой водой. Но обливался он собственными слюнями, что текли из его рта до самых колен в завистливой слюнявости. Смею отметить, что сегодня он на должности полковника.

Я пошутил над ним, находясь уже в Сибири, не боится ли он революции. Он заверил меня по телефону, что такие следователи, как он, нужны и «красным» и «белым». Мне трудно было возражать, и я сказал: «Время покажет!»

Много раз я задавался вопросом, какому объему и размеру совести соответствует высокое офицерское звание любого подразделения, любой службы, тем более службы в следственном комитете. Если больше совести, то, вероятно, и более высокое звание. Хочется думать именно так. Но все оказалось не в случае с бедным и завистливым Суниным.

7

– Значит, уточним, – вернулся я к разговору с девочкой, выдававшей себя за изнасилованную, – он вас не бил и не угрожал физической расправой или какими-либо другими видами угроз?

И я услышал от девочки сногсшибательное заявление:

– Он сказал, что если я не буду молчать, он расскажет все маме! – и она повернулась к матери, словно хотела обрадовать ее, что нашла логичный ход, как мог угрожать насильник. А мать поперхнулась и закашлялась. «Стоп! – сказал я себе. Все смешалось в моей голове. Здесь, уж ни в какие ворота не лезло. – Боже праведный! – опять я подумал про себя. – Как бы он рассказал матери?! Как бы он смог говорить об ужасах своей жене, Анастасие Петровне?! Никакой жене такое не понравится. Любая мать, как птица-коршун, порвет безбожного мужа на кровавые куски за свое дитя. Более того, столкнувшись со столь изощренной, подлой и безумной формой измены, она опять же, как коршун, тот же самый коршун, склюет кровавые куски «бегемота» или «слона», как она его называла!»

Ни одна мать не сможет снести столь бесчеловечный, бесовский поступок. Здесь ведь увечье души и аберрация сознания рядом живущего с тобой не человека, а шакала… Нет, даже не зверя – чудовища! Он – негодяй, фашист, иуда, продавший душу Дьяволу!

Но я не смог понять девочку, сочинила она такую историю сама сейчас, или все уже сказанное входило в их планы. А если хитрый Сунин и мог допустить оплошность, значит, еще не обо всем проконсультировался с областью. Но переписать ему любой протокол допроса, как два пальца «об асфальт». У него уже давно не осталось ничего святого.

«Но зачем такая правда нужна мне?» – я спрашивал себя и утопал как в болотной жиже. Я не в силах был вырваться и оторваться от сути истории, о которой я еще всего и не знал. Холодный липкий пот появился вдоль спины. Мне становилось страшно не только за подозреваемого, но и за самого себя. Где у меня оставались варианты отхода, я не знал. Но каково несчастному Маскаеву оказаться на зоне. Его подозревали сейчас в изнасиловании дочери или обвиняли? Мне не хотелось отвечать на безумный вопрос. Но ответ пер сам собою, не спрашивая меня. Его не подозревали и не обвиняли, его делали таковым. Потому что стать по-другому генералом, Сунин давно решил для себя, не сможет. Ему так казалось, что по-другому и не бывает и не может быть. Он видел Землю только черной. Она не могла быть у него голубой и красивой, как видят ее космонавты. Ему, как воздух, которым он дышит, воруя его у других, в том числе и у Маскаева, а теперь он воровал тот же воздух свободы и демократии и у меня, нужны были громкие уголовные дела, вызывающие общественный резонанс.

Быть вторым Зеленским, заторможенным недоноском, он не хотел, даже не обращая внимания и не завидуя его связям. Он не хотел стать похожим и на следователя Утешкина, который хвалился только тем, что у них с губернатором Бочарниковым рядом дачи. И уж тем более не желал быть Леоном Леоновичем. Это следователь-криминалист, недавно переехавший из соседнего района. Тот думал, что станет помогать постаревшей матери. Сейчас вел дело по руководительнице центра занятости населения. Выкручивал ей руки в прямом и переносном смысле. Вытаскивал с больничной койки из-под капельницы – системы внутривенной инфузии. Такие, как Зеленский, Утешкин, Леон Леонович работать по-другому не умели. Руководил ими незабвенный Миша Сестеров – куратор безропотных, несамостоятельных следователей, несостоявшихся в профессии. Совсем недавно я узнал, что Леон Леонович похоронил мать, умершую от КОВИДА, а сам получил 50 % поражения легких.

Сунин решил быть более изворотливым. Теперь у него появился новый куратор. Ему он звонил днем и ночью. Им стал матерый, как волк, и хитрый, как лис, полковник Хомин. Тот сильно уповал о благосклонности к нему генерала Прошина. Генерал, мол, когда-нибудь уедет в Москву и заберет его с собой. Ну а верный пес Сунин тут уж не терял надежды оказаться в Пензе на должности полковника Хомина. А там, глядишь, до генеральского кресла рукой подать. Не сотрутся, чай, язык и губы, пока целует и лижет руководству те области тела, которые они обнажают чаще в отхожих местах.

В то же время я вспомнил, чем пополнилась и закончилась история с Горелым. Кусматов упускать, удачно подвернувшийся, случай не хотел. Сразу оговорюсь, он не превратился в правдоруба или подлинного искателя истины и справедливости. Он не вышел из системы контролируемого российского правопорядка. Нет, конечно, нет! Он был дитем, порожденным самой системой. И закончит, как следствие, свою карьеру не самым лучшим образом. Но доказать следователю Сестерову, что опер занимает не последнее место в раскрытие преступлений, а скорее – главное, ему очень хотелось. В то же самое время он часто стал задумываться о несправедливости жизни. Он мучил себя вопросами, которые, так или иначе, оказывались сопредельными с его службой.

– Почему, – спрашивал он себя и такой же вопрос нередко задавал мне, – начальник следственного управления области уже в сорок лет генерал-майор? – Хотя он знал ответ. У того была молодая жена с родственными связями в Москве, в очень высоких эшелонах власти.

А Кусматов начал свой путь с сержанта и к сорока годам дошел всего лишь до подполковника. Понимал, что он сын учительницы и служащего, или чиновника средней руки. Отец у него долгое время пребывал директором маленькой птицефабрики. До сих пор она остается бюджетным учреждением, то есть, числится на балансе и на шее государства. Но ее когда-нибудь и кто-нибудь выкупит за малые деньги. Но у них, у Кусматова и его отца, и таких денег не нашлось бы и раньше и сейчас. И он переворачивал мыслями собственную душу, чуть ли не клялся самому себе – изменить жизнь семьи любым способом. Хотел помочь свои родителям и незамужней – старой деве – родной сестре, из-за которой отец продал даже ветхий дряхлый «Москвич», чтобы купить дочери ноутбук.

Кусматов уже много раз воевал в Чечне. Он знал, что генерал не воевал и не будет. Никогда не станет бегать по горам с автоматом или отстреливаться до последнего патрона. А с подполковником такое случалось, и он чудом оставался жив. Вспомнил, как трое суток лежал в засаде, и пошевелиться не мог, потому что понимал, что тут же получит пулю от снайпера.

Когда закончилась война, он все равно продолжал участвовать в боевых операциях и много раз ездил в Ичкерию для выполнения особых заданий. Оставлял документы в Москве, в Управлении, а на руки получал чужой паспорт. Их предупреждали, что если попадут в плен, то Министерство внутренних дел отречется от них, чтобы скрыть свое участие в специальных операциях. Кусматов лично встречался лицом к лицу с министром внутренних дел: маленьким, щуплым, страдающим сахарным диабетом, и с выраженными татарскими чертами лица.

В плен подполковник никогда бы не сдался – уже знал, какие изощренные пытки применяли боевики. Да и породы изначально оставался все же другой: в то время еще с неиспорченным чувством патриотизма. Всегда хранил и держал на такой случай гранату, чтобы подорваться. Хотя знал, что параллельно с ними идет вторая группа. Задача тех состояла в том, чтобы не допустить пленения их – ликвидировать основную группу, выполняющую секретную миссию. Он иногда засекал тех в бинокль и чертыхался: неопытные, мол, еще… Старого волка они не проведут – так он думал о себе. Когда он обнаруживал их, то, в насмешку, показывал снайперу, который тоже отслеживал и их через оптический прицел винтовки: стреляй, мол, только в голову – и тыкал себя пальцем в лоб, а то ранишь в грудь (показывал на грудь) в плену бандиты поиздеваются, и делал жалостливое выражение лица. А тот, у кого была роль снайпера-ликвидатора, или снайпера по зачистке своих, от злости, что его обнаружили спецы из секретного подразделения, крутил у своего виска пальцем. А Кусматов в это время отгонял от себя горькие мысли: «Эх, сынок, не промахнулся бы ты, когда я раненый не смогу воспользоваться гранатой. Помоги тебе, острый глаз, прострелить мою лысую голову, чтобы не покрыть ее позором навеки вечные!»

Я обо всем знал с его слов и верил, что он не приукрашивает. Однажды я зашел к нему, когда он собирался в областное управление. Он попросил меня правильно пристегнуть и прикрепить к кителю медали и ордена. И я подумал, что недаром служил шесть лет в Вооруженных Силах союза советских социалистических республик. Потом, по состоянию здоровья я комиссовался в звании капитана. Восхищаясь количеством орденов и медалей у подполковника, а мы какое-то время поддерживали дружеские отношения, поинтересовался, что он теперь, в мирное время, делает в Ичкерии? Меня интересовали, от глупого любопытства, конечно, те специальные командировки, когда он ездил в составе ограниченной группы. В них они набирали только тех, кого непосредственно хорошо знали и не раз уже проверили друг друга в боевой обстановке, ведь от каждого из них зависела судьба и жизнь всех – так он не раз рассказывал мне. Но Кусматов ответил зло, может потому что я не вовремя спросил, а он спешил, или даже уже опаздывал, на совещание в областное управление: