Было бы на что обижаться

Антон Постников

Было бы на что обижаться

Старобогатов

Было бы на что обижаться, а обида не заставит себя ждать.

Хорошо, что при всех изменениях, творящихся в мире, осень всё-таки осталась пока. Правда, за давностью лет ее не особо-то и сравнишь с теми, которые были раньше. Но листья желтые, и загорать никто не ломится, так что осень… Сентябрь опять же.

Жизнь на двузначных этажах располагает к созерцательности.

Чувствовал бы я себя несчастным, если бы этого не было?

Вряд ли. Считать по осени мне некого, приливы вдохновения лично у меня – штука не сезонная. Календарь уже лет двести как сам по себе существует и с погодой почти никак не связан.

Можно ли без осени прожить вообще? Да конечно можно. Сотрется когда-нибудь начисто и память о ней, и потребность шуршать листиками.

А сейчас вот смотришь и думаешь – хорошо… Появляются из глубины души мысли отправиться в лес нетронутый, замерзнуть как следует, отогреваться у костра огненным чаем, а может еще чем погорше…

Мыльным пузырям подобны эти мысли. Появляются стаями и лопаются одна за другой.

Опыт – штука серьезная. Даже если найдется не сильно искалеченный цивилизацией лес, то или замерзнуть там не получится так, чтобы захотелось сидеть в нем дальше и отогреваться, или дождик случится, и никаких костров. Обидно…

Попытки воплотить именно те мечты, которые выстраиваются последовательно, ярко и подробно, с отголосками сопутствующего счастья, завершаются гарантированным обломом. Хотя бы они и казались простыми.

Секрет, я думаю, в том, что витая мыслию в облацех, о неприятностях и превратностях, неизбежно сопровождающих нас по жизни, думать не получается или просто не хочется. Это уже не совсем мечтание, если вожделенная осенняя прогулка соседствует в голове с весьма вероятным последующим походом к врачу из-за переохлаждения. Даже совсем не мечтание.

Выходит, что пробовать надо неустанно, работать над воплощением, преодолевать преграды, и получишь ты, неуемный человече, свое желаемое – в большинстве подробностей с удовлетворительным результатом, в конце концов.

Но не вдруг, а уже будучи экспертом в области географии осенних полянок километров эдак на сто вокруг и специалистом по кострам на мокрых дровах. Правда, будет полученное не столько желаемым, сколько выстраданным и заслуженным. А это тоже облом.

И стоит опыт аки камень на распутье, так что не объедешь в три дня, и написано на нем всякое. В том числе и то, что меньше хотений – больше радости, а за подарки судьбы всё равно придётся платить.

У Цвейга еще жестче. «Жизнь никогда не дает что-то бесплатно, и всему, что преподносится судьбой, тайно определена своя цена».

Я вернулся к работе. Точнее, не совсем к работе, а как бы это назвать… Удовольствие я получал – тут и сомнений нет, и людей, которые пришли и спросили бы меня, почему я не работаю, тоже не было. Но и любимым делом это точно не являлось. Просто в какой-то момент я стал украшать шахматные фигурки орнаментом. Белые у меня уже давно покрылись скандинавской вязью, а черные как-то не очень ладились. Видимо, сама идея использовать для украшения слонов узоры, изобретенные в племени борроро, была сгоряча принята мной за удачную.

Зато инструмент был отменный. Резец удобно лежал в руке и был сказочно острым. За все время работы ни одного волокна он не порвал, прекрасно реагировал и на нажим, и на закругление. Так что удовольствие в последнее время сводилось именно к его использованию. Да и спешить было некуда.

Где-то через час от однообразного нарезания маленьких кружочков рядами в глазах стало рябить, мне захотелось размяться. Еще через пятнадцать минут я встал и принялся потягиваться. Сделал я не более пятой части от того, что планировал, и уже ощущал себя виноватым за леность. Статистика последних дней показывала, что сегодня я уже за работу не возьмусь. Может быть, и завтра тоже. Но наводить образцовый порядок в мастерской не хотелось. Для успокоения совести я несколько раз махнул щеткой, сдвинул обрезки на край стола, после чего отправился на кухню.

В конце концов, я никому, кроме себя, не давал обещаний, не ставил никаких сроков завершения художественных трудов, а самообман – дело привычное. Возможно, даже необходимое.

Когда-то давненько я брался предавать бумаге свои воспоминания, мне казалось, это будет как минимум интересно. Потом, по зрелом размышлении, мне стало очевидно, что извергаемый на предполагаемого читателя поток сознания было бы здорово разделить на короткие рассказы, а взаимосвязь событий во всем их хитросплетении положить как широкие мазки на полотно, дабы общую картину было видно только по осмыслении всего – как бы издалека…

Начал я тогда резво. Вставал рано, завтракал, брался за дело и работал подолгу, далеко за пределами приятной усталости. Уже на третьем рассказе стали возникать настолько крутые повороты сюжета и отчаянные психологизмы, что я взялся по-свойски подмигивать портретам классиков. И вдруг остыл. Быстро и, наверное, навсегда.

Каждое описанное мною событие обрастало дюжиной, а то и более, следствий, и я просто начал в них тонуть… Попытался представить себе читателя, которому предстоит разбираться в создаваемых мною дебрях – стало жалко и его, и себя.

Хорошо еще, что не объявил заранее о грядущем шедевре словесности. Досадно, конечно, стало мне тогда, что не колодезем мудрости оказался, а так… блюдцем в самом лучшем случае, но утешился быстро. Даже нет-нет перечитываю.

И ведь не от неумения работать такие штуки происходят, на самом-то деле. Если надо, мы вполне себе можем, как говорится. Абстрактные «мы». Не каждый из нас. Точнее так: я и еще кто-нибудь, потому что не могу же я быть такой один. Только вот не надо уже давно. Я не то, чтобы как-то особенно ощущаю эту самую ненадобность. Просто знаю, что она есть.

Вот кухня моя, например, она же столовая. Царство комфорта и изобилия. Княжество роскоши, империя достатка. Немалых усилий стоила в свое время… И что? Яичница, судари мои… Из трех яиц. Желтки непременно должны остаться целыми, дабы вымакивать их свежим хлебушком, и соли должно быть в меру. На мой век пришлись кампании антитабачные, противолимонные, антиалкогольные – много их было, а сейчас вот вошла в моду борьба с солью, хлоридом окаянным. А я буду солить. И лимоны у меня имеются.

Тут же явилась хулиганская мысль, что хорошо бы посолить прямо под заверения активистов о смертельном вреде, который я себе сейчас нанесу, для чего надлежало включить новости. Давненько там ничего интересного не было, кроме этой самой борьбы…

Мимо включил… Видимо, работа заняла значительно больше часа. Новости уже закончились, теперь транслировали жаркий псевдоспор под названием «Историческая правда». Сделал звук потише и принялся есть.

Скучный я человек, однако. Сколько возможностей попробовать что-нибудь этакое, и не напрягаясь, а я все так же ем яичницу. Даже с оттенками злорадства, если честно. Назло прогрессу и вообще. Для тех, кто помоложе, кулинарные изыски – дело привычное, они росли с этими возможностями, а для меня с утратой труднодоступности хитрой еды ушла и ее прелесть. Обеспечил себе гастрономическую всевозможность, а трескаю простейшее блюдо из яиц от домашних курочек, которые по нынешним временам тоже своего рода редкость и экзотика… Особенно в большом городе.

Доедая, я осознал, что прислушиваюсь к разговору. И даже почти соглашаюсь с человеком, который, запинаясь и волнуясь, излагал свою точку зрения.

« … не доказано, и совершенно беспочвенно утверждать, что технологии, объединенные нами под названием «внешние», получены человечеством в виде традиционных знаний. Для беспристрастного исследователя является очевидным, что они носят дискретный характер и не базируются на принципах, открытых или хотя бы в большей части объясненных нашей наукой. Сама наука претерпела значительные изменения после их внедрения и представляет собой технологический утилитаризм. То есть все больше уклоняется в сторону освоения именно пользовательских особенностей имеющихся в нашем распоряжении устройств, воспринимая само их существование как данность. Легкая, хотя и необъяснимая, воспроизводимость технологических узлов и их общедоступность разрешила большую часть ранее неразрешимых проблем человечества, но при этом породила новую глобальную задачу, разрешимость которой в свою очередь является весьма туманной…»

Я прибавил звук. Заварил чай и с нехорошим предчувствием стал ждать возражений, разглядывая выступающего. Явно его пригласили, как личность, назначенную в жертву. Даже освещение подобрали как-то так, что смотреть на него было неприятно. Говорил он быстро, словно опасаясь, что его могут остановить. Слишком явно переживал и от этого выглядел еще менее убедительно.

«… изменения, которые затронули не только социум, но и среду его существования, носят, по-видимому, необратимый характер. Зона комфорта расширилась настолько, что личности необходимо приложить серьезнейшие усилия для хотя бы приблизительного постижения ее границ…»

Сейчас ему достанется. Крепко и убедительно. В духе покровительственного патриотизма и силы сплоченного общества. Начинается.

«… ну что же? Не нужно быть тонким психологом, чтобы понять, что истинным мотивом попыток героизации нонконформистских поступков и убеждений узких слоев населения выступает факт наличия комплекса собственной неполноценности моего оппонента…»

Терпеть не могу такие выражения. Если у тебя грязный зад, а тебе об этом сообщает человек с комплексом неполноценности, то чистым-то он не станет от констатации «факта наличия…». Да и про героизацию я не слышал ничего. Может, раньше было?

Это было очень модно еще во время моей молодости. Поймает кто-нибудь вруна на лжи и говорит – глядите – врун! А тот ему в ответ, а ты, любезный, чудак на букву «М». Вот справка. И все. Вроде и нет вруна. Все смеются. Танцы.

«… внешние технологии были отвоеваны человечеством. Являются заслуженным трофеем и следствием выхода наших великих предков далеко за пределы любой мыслимой зоны комфорта…»

Угу. А еще следствием Вторжения, как такового. И даже в гораздо большей степени. Великих предков у каждой нации долго искать не придется, а такой «трофей» человечеству достался только после Вторжения.

«… попытки исказить и переосмыслить историю задним числом…»

После этих слов я с любопытством стал оглядывать докладчика. Мозгами осмысливать и переосмысливать нужно, а не «задним числом»… Вот честное слово интересно, откуда такое является миру? Какой орган отвечает у человека за выработку потребности топтать подобного себе?

Почему переосмыслить, кстати? Могу с уверенностью сказать, что даже просто осмыслить ничего толком не получилось. Я, например, не помню, чтобы какая-либо из версий тех грозных событий была возведена в канон, или хотя бы претендовала на это. Да и как ее можно возводить во что-либо сейчас, если современники тех событий, очевидцы, можно сказать, сами ничего так толком и не поняли?

Увидев, что в роли жертвы выступал магистр-архивариус Долотов, я переключился на вид океана.

Надо будет связаться с ним. Высказать поддержку, что ли… Только как-нибудь так, чтобы потом он не ссылался в своих выступлениях на меня. Осторожно. Потому что я тишину люблю. «Твой дом там, где спокойны твои мысли»1. И еще потому что невезучий он. Это сразу видно. Долговязый, жилистый, нескладный… Любит старину, видимо. Явный фанатик своей профессии, но из тех людей, которым сразу лезут в глаза отрицательные последствия, куда бы он не смотрел. Носит старомодные очки, но при этом запросто может оказаться активистом кампании против соли. И не факт, что вообще пробовал ее когда-нибудь. Умозритель.

Я загрузил грязную посуду в озонатор. После еды тянуло вздремнуть, и я поплелся к дивану. Два часа или больше? Какая разница вообще? Долотову и завтра поддержку выразить успею, если что…

Заснуть толком не вышло. Одно за другим поступили три сообщения, из которых следовало, что у меня запрашивают встреч поэты-гипермодернисты на предмет беседы о литературных традициях и соответствии таковым свежей порции графомании собственного производства, кулинар-реставратор по поводу дегустации клубники, выращенной аддиктивным методом, а также одно частное лицо по личному вопросу, и что встречи эти одобрены.

Следовало же из этого то, что надлежит мне следующие несколько часов посвятить почетным моим обязанностям, а также связаться с Анечкой – уточнить расписание, узнать подробности и высказать пожелания.

Сколько раз уже довелось мне пожалеть о поверхностной откровенности своей при заполнении анкет! Сглупил я, братцы, ох, сглупил… Ежу понятно, что именно выбранные и отмеченные мною интересы (кулинария, литература, музыка) держались и держаться будут исключительно на личных вкусах и пристрастиях творящих и потребляющих, а значит и мои вкусы в этих областях ждут испытания и серьёзные, и курьёзные, и глупые.

Ежу понятно, а я влип. Хорошо, что только три первые строчки в работу пошли… А то ведь четвертой история значилась у меня, а пятой педагогику я отметил… Могло бы быть хуже, но и так не сладко.

Анечка моя оказалась в дороге, пообещала прибыть через 10 минут, и я побрел переодеваться.

Анна

Последние семнадцать лет Анна Юрьевна проработала личным секретарем Архонта Константина Игоревича Старобогатова и всё чаще ловила себя на мысли, что долго ей так не протянуть и пора готовить преемницу, а самой начинать сочинять мемуары или стереть память поглубже и рожать ребенка. Архонт одобрил её кандидатуру, когда ей было девятнадцать лет, и тогда его густая с проседью борода хоть как-то соответствовала в ее сознании его фактическому возрасту – триста девяносто два года… А теперь? Старобогатов разменял пятую сотню лет и совершенно не изменился, а она… Она просто прекрасно выглядела для своих лет. Но ведь лет через десять она уже будет выглядеть постарше самого Архонта… Пусть даже и прекрасно.

Последние четыре её предшественницы звались Аннами, больше двадцати лет проработала только одна из них. И дело тут было не в какой-то запредельной нагрузке или скверном обращении. По словам Константина Игоревича, в старину у него был тот еще характер, но сейчас этого просто не чувствовалось. Кипучей деятельности Архонт не вёл, предпочитая уединение и созерцание. Собеседником он был интересным, любил поспорить, но слишком часто оказывался прав.

Собственно, в этом не было ничего удивительного – Архонт всё-таки, вот только область его назойливой правоты время от времени оказывалась слишком личной. Волей-неволей постепенно приходило ощущение, что видит он своего секретаря просто насквозь или даже больше, а противопоставить такому взгляду ей было решительно нечего.

Однажды, в первый год своей работы, Анечка, возмущённая безапелляционным утверждением Старобогатова относительно глупости запрета на публикацию неконструктивной критики, которому он предрек отмену под благовидным предлогом лет через пять, предложила ему заодно угадать на что похожа родинка на её заднице. В ответ же он только улыбнулся и тихонько сказал, что придёт время – и он обязательно на неё внимательно посмотрит, нечего тут гадать.

С запретом на неконструктив всё действительно вышло как-то криво. Смысл его сводился к тому, что человечество, получившее возможность обнародовать мнение каждой отдельной личности без каких-либо препятствий, постепенно, но верно утопающее в потоках некомпетентных высказываний, пошлятины и злобы, попыталось законодательно ограничить возможность публикации откровенных оскорблений, лжи и глупости, вводя за это наказание в виде информационного клейма. Поддержка со стороны общества была колоссальной, да и сама Анечка была среди ярых сторонниц нового правила. Ограничить возможность публикации как таковую технически уже было невозможно.

Для реализации запрета была создана самообучающаяся программа. Но уже через неделю какой-то остроумец её легко обманул, придав популярному среди хулиганов «убей себя об стену», форму предложения «для достижения наилучшего эффекта автору следовало бы столкнуться с твердым препятствием в виде стены». Клейма он при этом не получил, а только обрел массу последователей. Программу пришлось спешно перенастраивать.

Обновленная программа слишком болезненно реагировала на любые пожелания и советы, так что в самое короткое время информационное клеймо прилепилось к огромному количеству людей и на такие отметки просто перестали обращать внимание. Ругатели же соревновались в том, чтобы набрать побольше подобных регалий. Программу продолжили латать, а она в отместку отметила своих администраторов как людей недостойных внимания и постоянно лезущих не в своё дело. Пестрели позорными знаками распорядители и чиновники всех уровней. В результате, как это очень часто бывает, вчерашние сторонники запрета обратили свой гнев сначала на его исполнителей, потом на инициаторов, а в конце концов и на сам запрет.

Приглашенные специально для сохранения лица Объединённого Правительства знатоки действующих законов, недолго думая, инициировали судебный процесс якобы от имени одного из Архонтов, результатом которого стала отмена запрета как акта, нарушающего основополагающие права личности – такие, как равенство и свобода слова, существовавшие задолго до Вторжения. Запрет оставался в силе четыре года, десять месяцев и тринадцать дней. А главное, после его отмены стали как-то меньше гадить в информационное пространство, видимо романтика непослушания ушла.

Помнится, тогда Анечка готовилась к насмешкам, но Архонт даже не вспомнил о прошлой её дерзости. Возможность рассмотреть родинку Старобогатов к тому времени уже получил…

Её никогда особенно не интересовало, как именно он догадывался о будущих событиях, было ли это своего рода озарением или плодом долгих размышлений. Проявлениям любопытства здорово препятствовало то, что Константин Игоревич уже точно кому-то всё это уже объяснял и, скорее всего, не раз и не два, можно было бы и в отчётах предшественниц посмотреть. Но не очень хотелось наткнуться на неоспоримое доказательство собственной предсказуемости и ординарности.

То, что касалось только их двоих, он выразил настолько прозаично, что Анне Юрьевне стало даже немного обидно. Тогда было сказано, что это самое обычное и естественное развитие событий между двумя разнополыми людьми, которым нечего делить и есть о чём поговорить. И ещё было сказано, что, к сожалению, недолог век такой любви.

При всём сказанном выше Старобогатов грубияном вовсе не был. Он прекрасно чувствовал настроение собеседника – редко кто оказывался им обижен, но уж если и высказывался резко, то по делу.

Лет пять назад один очень галантный поэт с томным взором и манерами аристократа красиво, не торопя события, ухаживал за Анечкой, делая вид, что не знает, с кем имеет дело. Он читал ей свои глубокие и красивые стихи, дарил настоящие живые цветы. Восхищался тонким литературным вкусом собеседницы и не менее тонкой талией. После трёх месяцев знакомства Анна уже совсем было поверила в его бесконечную и неземную любовь, тем более, что Старобогатов, видимо, не пытался её удержать, если не зная, то уж точно догадываясь о новой влюбленности своей помощницы.

Трудно было не догадаться, если честно. Анечка сменила и прическу, и гардероб. Вместо длинных русых волос обзавелась модной тогда двухцветной стрижкой. Новые наряды ее настолько откровенно подчеркивали воспеваемые поэтом достоинства фигуры, что от количества мужского внимания вполне определенного свойства ей стало даже не по себе.

Тогда же «узнав случайно», что предмет его обожания – личный секретарь Архонта, влюблённый поэт вкрадчиво попросил замолвить словечко за своё творчество. Анна не раздумывая воспользовалась служебным положением. Во время встречи с поэтом Старобогатов попросил её принести свое расписание. Анечки не было в комнате не больше минуты, но в дверях она столкнулась со взъерошенным существом с дрожащими губами, в котором с трудом угадывался её галантный кавалер. Скомкано извинившись, ухажер удалился. А через пару невнятных бесед исчез навсегда, так ничего и не объяснив.

Обратив своё недоумение в гнев на начальство, Анна Юрьевна заявила, что обидеть поэта может каждый, что сводить счеты с человеком, пользуясь своим положением и оскорбляя его творчество только за то, что им обоим нравится одна женщина – низость. И только тогда Архонт молча положил перед ней старинную потрепанную книгу Ивана Козлова, где обнаружилась большая часть лирики поэта с томным взором. На вопрос Анны, почему он не объяснился сразу, Старобогатов попросил разрешения не отвечать, по крайней мере, сразу. Если будет актуально месяца через три – обещал объясниться. И снова угадал. Книгу она прочла, всплакнула над историей жизни слепого поэта – настоящего автора поразивших её сердце стихов, и уже сама не хотела бы тратить время на разговоры о случившемся.

Вообще же литераторам Константин Игоревич, можно сказать, благоволил, даже если заимствование формы изложения в их творчестве было очевидным. К содержанию тоже не имел обыкновения строго придираться. Прочитывал всё, что приносили, запоминал многое, и если в произведении обнаруживалась хотя бы малая часть собственного творчества автора, Архонт наделял его советами насчет обогащения языка изложения, подкидывал темы и повороты сюжета, которые, казалось, возникали у него на лету и отпускал окрыленным. Только совсем откровенным плагиаторам в молчании и с брезгливым видом демонстрировался первоисточник.

Он искренне полагал, что тот, кто хоть немного задумывается над тем, что пишет, волей-неволей думает и перед тем, как что-то сказать, а это уже хорошо.

С кулинарами дело обстояло сложнее. Составителям роскошных коктейлей или изобретателям кустов, на которых росла сразу жареная картошка, вместо оценки вполне могла быть дана рекомендация попробовать нормальную яичницу. Впрочем, форма этих советов была, как правило, достаточно мягкой.

Анна Юрьевна со вздохом в десятый раз перепроверила материалы для предстоящих встреч. Всё было на месте. В принципе, достаточно было бы доставить это в приемный зал, но обычно она поднималась к Архонту и всё приносила к нему домой. Старобогатов молчаливо поощрял именно такой способ, а приемному залу часто предпочитал отдаленный домик в лесу, куда ещё надо было добираться минут десять пешком через лес или столько же времени на машине, петляя по извилистой дороге.

Просматривая файл о частном лице, запросившим встречу с шефом, Анечка ощутила нечто отдаленно напоминающее ревность. Судя по фотографиям, частным лицом являлась жгучая брюнетка, именуемая Кассандрой Новиковой, лет двадцати пяти, от силы тридцати, с огромными тёмными глазищами на смазливом лице. «И что ей могло понадобиться? Личный вопрос у неё, понимаете ли…» – тихонько проговорила сама себе Анечка.

Большинство личных вопросов к Архонтам сводились к просьбам об участии в производстве потомства и заверениям в самых благих намерениях просящей стороны. Константин Игоревич на её памяти еще ни разу не давал согласия. Ну а вдруг, чего доброго, понравится именно эта?

Анна Юрьевна искренне полагала, что беспокоить Константина Игоревича по таким пустякам, как три ягоды на дегустацию и несколько страниц странных рифмованных текстов вообще не стоило. Нормальный опытный секретарь и сам бы справился. Точнее, сама. А личное дело могло бы и подождать…

Размышляя о том, стоит ли делиться своими мыслями с Архонтом сегодня, Анна Юрьевна вошла в старомодный лифт, внутренность которого украшали многочисленные наклейки с лозунгами против употребления соли, и нажала на кнопку.

Долотов

За несколько сотен километров от лифта с Анечкой старший магистр-архивариус Андрей Леонидович Долотов в своем кабинетике героически боролся с желанием извлечь из винного архива бутылку водки и выпить её залпом. После прямого эфира в груди было тесно, в кармане лежал неизвестно как туда попавший неподписанный контракт на участие еще в пяти таких же безобразиях, а перед ним на столе располагался куб (нейроинтегрирующийся преобразователь универсального назначения) и клавиатура, на которой ему надлежало набрать или объяснительную по поводу участия в «Исторической правде», или заявление об увольнении по собственному желанию. От водки же, по идее, должно было стать легче.

По возвращении с эфира он был незамедлительно вызван к заместителю заведующего архивом и подвергнут неимоверному разносу. Брызжа слюной и волнуясь брюхом, замзав обвинил его в желании прославиться, опозорив при этом родной Архив – уникальную научную организацию, репутация и добрая слава которой создавались веками… Он требовал молчать и официального опровержения. Он давно присматривался и убедился в полной некомпетентности Долотова ещё до приема на службу. Он не собирался позволять всякому возомнившему себя светилом науки рассуждать о правде, а тем более о правде исторической в контексте искажения общепризнанной объективной действительности, которая является частью идеологического фундамента общества. Расшатывание же основ, предпринятое жалким ничтожным существом, возомнившим себя историком, ещё надлежало проверить на предмет уголовной наказуемости. И пусть усвоит себе существо это, что заступаться за него никто не будет. Словом, нёс громогласный начальственный бред самого отвратительного содержания.