Нина. Таинственный Ник

– У меня муж пропал.

Михаил Владиславович остановил «Волгу», повернулся к Нине:

– Как – пропал? В каком смысле?

Девушка помедлила секунду, потом прошептала:

– Не пришел ночевать.

– А-а-а. Бывает.

Михаил Владиславович завел машину – она мягко тронулась и вновь покатила по почти пустой улице.

«Почему Соколовский не изумился? То есть, если муж не пришел ночевать – это, по его мнению, обычное дело?» – подумала Нина с некоторым, впрочем, довольно вялым, негодованием.

Она потерла виски и горевший лоб, спросила:

– Товарищ Соколовский, вы думаете, где мой муж?

Конечно, Нина в другое время историку постеснялась бы задавать такой личный вопрос, да и вообще какие бы то ни было вопросы. Но то ли температура, то ли события ужасной ночи лишили ее страха, однако Нина хотела непременно услышать мнение коллеги.

– Почему вы меня спрашиваете? – не понял Соколовский.

– Вы человек с опытом, фронтовик, орденоносец, герой войны, – пробормотала Нина.

– Но, Нина Петровна, мой опыт и героизм тут совершенно не причем: я не имею чести знать вашего супруга и не могу сказать, где он проводит, простите, ночи.

Нине показалось, что голос собеседника звучит где-то далеко, будто уши ее заткнуты ватой. Однако она ухватила смысл и, удивляясь своей смелости, сурово возразила:

– Саша всегда ночевал дома. Это случилось впервые за три года. Он и вчера вечером стоял возле забора, только потом куда-то делся.

После этой речи она устала от боли в горле, от дерзкого порыва – закрыла глаза.

– Может, он у каких-нибудь друзей или родственников, – предположил Соколовский.

Нина покачала головой:

– У Саши нет никого: он детдомовский. Родители погибли на войне.

Девушка хотела еще добавить, что родственники есть у нее, но вдруг ей стало все равно, да и каждое слово давалось с трудом.

– Я могу чем-то помочь? Нина Петровна?

Наверное, Нина совсем неважно выглядела с закрытыми глазами, потому что Михаил Владиславович стал обеспокоенно звать ее:

– Нина Петровна! Нина Петровна? Ниночка! Очнитесь!

Нина от изумления, что ее назвали «Ниночкой» разлепила глаза.

– Как вы меня напугали! – говорил где-то сбоку историк, – все-таки я отвезу вас в больницу. Вам плохо.

– Нет, домой, – с трудом проговорила Нина и махнула рукой направо, – вот туда в проулок.

У калитки, до которой она едва доволочила ноги, Нина поблагодарила коллегу и принялась прощаться, но Соколовский не допускающим возражения голосом сказал, что проведет ее до двери. Он оказался прав: без посторонней помощи Нина вряд ли благополучно добралась бы до дома по дорожке из криво положенных кирпичей. Даже тяжелый амбарный замок открыл Михаил Владиславович, пока девушка, дрожа, сидела рядом на мокрой лавочке.

Комната встретила холодом. Нина рухнула ни кровать, совершенно забыв о своем нежданном провожатом, и потеряла связь с реальностью.

Когда она очнулась, не поняла, сколько прошло времени.

– Больше горячего питья нужно, – сказал вдруг у нее над головой мужской голос.

Нина испуганно распахнула глаза – у кровати стояли люди в белых халатах.

– Что со мной? – спросила девушка, но очень тихо, так что ее никто не услышал.

– Тут нет туалета, – вдруг всплыл откуда-то голос историка.

«Туалет есть, во дворе», – хотела объяснить Нина, удивившись, откуда взялся Соколовский, но вновь провалилась в небытие.

Очнулась Нина под вечер, увидела розовый свет у стола. Она рассматривала комнату и вспоминала события прошедшего дня, потом ощутила, что в комнате тепло, и поняла: печь кто-то топит.

– Саша! – воскликнула она и попыталась встать.

– Куда?! Куда, голубушка? – раздался крик, и к Нине бросилась круглая толстая женская фигура.

Через мгновение девушка познакомилась с тетей Лидой – нянечкой из больницы, миловидной пожилой женщиной, выпила горький порошок и кружку горячего сладкого чая с лимоном, а потом еще одну – с малиновым вареньем. Тетя Лида намотала ей на шею компресс, приговаривая:

– Ты, деточка, отдыхай, спи: сон-то, как известно, лучшее лекарство. Доктор сказал, ничего страшного: простуда, жар. Застыла ты в своей избушке, холодно у тебя. Но Михаил Владиславович печь-то затопил…

– Кто? – не поверила своим ушам Нина.

– Ну, как – кто? – прищурилась тетя Лида, – представился коллегой.

Нина наморщила лоб и вспомнила:

– Да, мне плохо стало на работе – он меня довез. А вас, что, товарищ Соколовский вызвал?

– Прилетел в больницу перепуганный – что ты! Бегом – Егора Иваныча – это доктор – товарищ его, меня – в машину. Говорит: «Девушка очень болеет – простуда да плюс потрясение!» За пять минут доехали. А что за потрясение-то у тебя приключилось?

Нина поняла: Саши так и не появился. Говорить о муже Нина не могла: боялась истерики, которая комочком притаилась где-то в глубине живота.

– Что за лампа у вас? – указала она на стол.

– А это тоже он доставил. Абажур-то какой красивый! Да еще всего привез, – мотнула головой в сторону кухни сиделка.

– Кто? – уже предполагая, что услышит в ответ, настороженно спросила Нина.

– Да Михаил Владиславович же, товарищ Соколовский. Продуктов разных, чаю, лимонов, шоколаду купил. Да вот велел дежурить возле тебя.

Нина устало закрыла глаза. Коллегу она знала как человека умного, но сурового и даже злого. Ученики историка побаивались, да что – ученики! Нина сама неловко чувствовала себя под его колючим взглядом и опасалась иронично-язвительных фраз даже не к ней обращенных. С Ниной историк почти не общался. А вот ведь как оказалось: продукты, врач, сиделка… даже печь затопил! Конечно, очень неловко получилось, ведь он совершенно чужой человек. Но это хорошо, когда люди оказываются лучше, чем ты о них думал.

Нина размышляла подобным образом, но в глубине сознания все время ноющей занозой сидела мысль о Саше. Где он, куда пропал? Что делает, думает ли о своей жене? Истерика вдруг решительно пошла в наступление, устав сидеть тихо, – слезы неудержимым потоком потекли по щекам. Нина старалась не всхлипывать, чтобы не привлечь внимания нянечки, которая, примостившись у стола, что-то вязала, водрузив на нос очки.

Но слезы все лились, и рыдания Нины тетя Лида все-таки услышала. Но, к счастью, ни о чем не стала расспрашивать, подала носовой платок, принесла горячего чая и только вздыхала сочувствующе.

– Мне нужно съездить к сестре, – утерев глаза, сказала Нина, – тут недалеко: одна остановка трамваем, общежитие фабрики «Заря».

Но нянечка замахала руками:

– Ты в своем уме, голубушка? Пневмонию захотела? У тебя температура.

– Но мне нужно, – упрямо твердила Нина.

– Вот приедет Михаил Владиславович, он и решит.

Нина озадаченно умолкла. Что значит «приедет Михаил Владиславович»? Но она устала от препирательств, от слез и переживаний, да и горло все еще побаливало. Глаза ее закрывались, тело просило отдыха.

– Ладно, – пробормотала Нина, – я посплю, только выйду во двор на минуту.

– Куда? Дождь льет! – тут же возразила тетя Лида.

– Мне надо, я чаю напилась, – Нина свесила ноги и нашарила на полу старые тапки.

– Не надо на двор: вон в коридоре горшок стоит, – сиделка накинула на плечи Нине клетчатый огромный шерстяной платок.

Девушка уткнулась в него носом – платок пах чем-то приятным, но незнакомым.

– Какой горшок? – удивилась она, – и откуда этот платок?

Тетя Лида повела Нину к двери, поддерживая под локоть, и на ходу пояснила:

– Горшок новый, эмалированный, в бумаге упаковочной был, видать, из хозмага. И платок привез.

– Из какого хозмага? – с ужасом прошептала Нина, замирая на пороге и созерцая большой горшок, стоящий посередине коридора.

– Михаил Владиславович купил!

Дверь закрылась – Нина осталась наедине с горшком. Он, прикрытый крышкой, горделиво сиял фиолетовой эмалью, раздувался сбоку фигурной ручкой.

Девушка опустилась на хлипкий табурет и прижала ладони к полыхавшим щекам. Боже мой! Как стыдно! Мало того, что коллега, чужой человек, мужчина увидел всю ее бедность, он еще и о горшке позаботился.

Однако это было уже чересчур. Нина вскочила и направилась к входной двери, распахнула ее, впустив холод и сырость. Потом оглянулась, замешкалась, не найдя обуви. Тут из-за двери раздался грозный окрик сиделки: «Чего долго так?!»

Нина вернулась в комнату и принялась искать калоши.

– Что ты суетишься? Ложись, – велела тетя Лида.

– Я выйду во двор… я не могу так… Вы посторонний человек…

– Вот глупая-то! – всплеснула руками тетя Лида, – да я в больнице работаю нянькой! «Посторонний!» Я в госпитале во время войны за ранеными ходила. Ты что? Каждый свое дело делает: ты вот детей учишь, а я утки выношу. И ничего такого страшного в том нету. Моя служба не хуже твоей будет.

С такими словами тетя Лида вытолкала свою подопечную в коридор.

Через пять минут Нина лежала в кровати и слушала рассказ о том, как молодая девушка, какой была тетя Лида двадцать с хвостиком лет назад, ухаживала за раненым симпатичным летчиком, а он ужасно стеснялся. Под говор сиделки глаза девушки сомкнулись – она заснула, на время забыв все тревоги и переживания прошедшего дня.

Вечер вторника. Версия Маруси

Разбудил Нину стук в дверь. Она вздрогнула, натянула одеяло до подбородка. Девушка не представляла, как ей теперь общаться с Соколовским: огромный фиолетовый горшок так и маячил пред глазами.

Но тревога оказалась напрасной: то явилась хозяйка дома. Она приехала из Усольска вечерним поездом и сразу постучалась к квартирантам.

Баба Дуся не слишком натурально посочувствовала, узнав о болезни Нины, затем сухо спросила сиделку, из какой та больницы.

– Что ж, за тобой нянька-то смотрит? – поджав губы, с подозрением оглядывая комнату, поинтересовалась хозяйка.

– А вы почему сегодня приехали? Собирались ведь погостить, – безучастно прошептала Нина.

Баба Дуся окончательно пришла в плохое расположение духа:

– В гостях хорошо, а дома-то лучше. Да и дом оставить, как я вижу, нельзя – чужие какие-то личности…

Нина виновато молчала, тетя Лида ушла за перегородку поставить чайник на печь.

– А сестры твои где, муж? Деньги, что ль, у тебя лишние, сиделок нанимать? – даже не понизив голос, продолжала возмущаться баба Дуся: она отличалась крайним любопытством, старалась знать все о своих квартирантах и считала своим долгом поучать Нину и давать ей советы.

Потом пили чай с шоколадными конфетами и бутербродами: женщины – за столом, Нина – в кровати. Тетя Дуся немного смягчилась, но внезапное изобилие рациона квартирантов ее тревожило. Она так и эдак пыталась выспросить, откуда богатство, но Нина безмолвствовала, а тетя Лида заметила, что она чужой человек и ведать ничего не ведает. Баба Дуся запивала конфеты душистым чаем, косилась на красивый клетчатый платок, висевший на соседнем стуле, ночник с розовым абажуром да качала головой.

Наконец, хозяйка, вспомнив, что она «только с поезда», отправилась домой. Нина облегченно вздохнула: не хотела ее встречи с Соколовским, который, по словам тети Лиды, должен приехать вечером.

Совсем стемнело. Стрелки на часах показывали девять, когда в окно легонько стукнули. Нянечка пошла открыть, а Нина, унимая заколотившееся сердце, вдруг представила: в комнату входит Саша, бросается к ней, что-то рассказывает, они плачут вместе… Но тетя Лида вернулась с историком.

– Как вы, Нина Петровна? – спросил он, осторожно присаживаясь на краешек стула и опираясь на трость.

Нина смутилась, но про себя отметила: гость как будто тоже чувствует себя не в своей тарелке: обычного высокомерия нет и следа, глаза опущены.

– Спасибо вам, товарищ Соколовский, – проговорила девушка, – но не стоило так беспокоиться. Право же, я чувствую себя хорошо, и такое внимание… излишне.

Нине, конечно, от души была благодарна коллеге, но его участие тяготило, ведь она никогда не прибегала к помощи посторонних, тем более, таких людей, как Соколовский: чужих и непонятных.

– Вы простите, Нина Петровна, за все это, – Соколовский повел рукой в сторону платка, – возможно, я слишком назойлив, но поймите: я испугался. Вы ведь сознание потеряли, а в такой ситуации лучше сделать что-то, как вы изволили выразиться, излишнее, чем потом навещать человека в больнице. Да вы и сейчас такая бледная…

Нина вдруг осознала: на ней – старый фланелевый халат, зашитый на плече, сама она лохматая, неумытая. Что Соколовский о ней подумает? Он-то всегда одет с иголочки, ездит на новой «Волге», пахнет дорогим одеколоном. Девушке захотелось спрятаться под одеяло и вообще – провалиться сквозь землю.

Соколовский вздохнул, поднялся, тяжело опираясь на трость, и ушел за перегородку, а тетя Лида, напротив, явилась с кружкой бульона.

– Вот, сварился: куриный, лечебный. А душистый какой!

Нина, которая сутки не ела, неожиданно почувствовала голод, но, разумеется, хлебать бульон перед Соколовским не собиралась. Однако тот сказал, что скоро вернется, о чем-то пошептался с нянечкой, и вскоре девушка услышала: хлопнула входная дверь.

Бульон Нина съела, запила чаем, при этом вспотела, чем несказанно порадовала сиделку.

– Вот теперь горло полощи, выпей таблеточку – и отдыхать.

– А вы? – поинтересовалась Нина, – уже поздно, трамвай ведь до десяти ходит.

– Ну, я могу и остаться. За тобой ведь глаз да глаз нужен!

Нина не знала, что ответить: ей хотелось спокойно подумать об исчезновении мужа, но в то же время она боялась остаться в пустой комнате совсем одна, тем более сиделка оказалась тактичной и ничего лишнего не спрашивала.

Вскоре в коридоре послышались голоса, стукнула дверь, и Маруся, влетев в комнату, не снимая пальто, бросилась к кровати. За ее спиной Нина увидела Соколовского.

– Нинка, что ты вдруг удумала?! Чего не позвонила?!

– Сегодня только заболела. Я хотела к тебе, но тетя Лида не пустила, – оправдывалась Нина, которая так обрадовалась приходу сестры, что на мгновение забыла о Саше.

– Какая такая Лида? – усаживаясь прямо на кровать, поинтересовалась Маруся.

– Это я, – с достоинством доложила нянечка, до того скрывающаяся за печкой, – Лидия Ивановна.

Маруся измерила сиделку с ног до головы, но не успела сказать ни слова: та решительно и строго произнесла:

– Вы, дорогуша, сняли бы пальто – к больному человеку пришли. И не утомляйте Нину Петровну разговорами, ей отдыхать нужно.

Нина даже улыбнулась, глядя на Маруську: та зыркнула своими темными, как спелые вишни, глазами на Лидию Ивановну, но смолчала и отправилась повесить пальто. Вот так тетя Лида – Маруська ее послушала! Обычно сестра за словом в карман не лезла, чем всегда возмущала, а иногда и смущала Нину.

Из-за перегородки вышел Соколовский:

– Нина Петровна, мы с Лидией Ивановной уезжаем, а утром она вернется, часам к восьми.

– Да, конечно, поезжайте, но прошу: не утруждайтесь, – умоляюще произнесла Нина, – я здорова и завтра пойду на работу.

Нине хотелось, чтобы чужие люди, от которых тесно стало в крохотной комнатушке, наконец, ушли, оставив ее наедине с сестрой.

– До завтра, – словно прочитав мысли больной, поспешно попрощался историк.

Тетя Лида накинула плащ, кивнула: «Выздоравливай!»

Нине сразу стало ужасно неловко: Соколовский и тетя Лида помогли ей, а она даже не поблагодарила. Девушка принялась подыскивать слова признательности, но Михаил Владиславович и сиделка уже выходили, поэтому получилось: Нина крикнула им в спину нелепое «спасибо», которое они и не услышали, так как Маруся в этот самый момент затараторила что-то.

Проводив гостей, сестра скинула чулки, залезла в кровать, обняла Нину:

– Рассказывай!

– Саша пропал, – проговорила сквозь вдруг набежавшие слезы Нина.

– Мне Михаил рассказал.

Нина проглотила комок слез и, повернув голову к сестре, уставилась на нее озадаченно:

– Какой Михаил?

Маруся удивленно подняла брови:

– Ты что? Коллега твой, Соколовский.

– Так уж говорила бы сразу – Миша, – съязвила Нина.

Фамильярность сестры так возмутила девушку, что слезы перестали душить, и неожиданно для себя она почувствовала, как отчаянная тревога, живущая в ней с прошлой ночи, немного отпустила железную хватку.

– Ладно тебе, – отмахнулась Маруся, – так что с Сашкой-то?

Нина почти спокойно пересказала события прошедших суток.

Маруся выслушала сестру и заметила:

– Вот тебе и тихоня! Ну, Сашка, ну, жук!

– Маня, ты о чем? – нахмурилась Нина: тон и слова сестры ей не понравились.

– Ты заболела из-за него, а он, гад, шляется, не пойми где. А все таким хорошим прикидывался, – не слушая Нину, продолжала возмущаться Маруся.

– Прекрати сейчас же, – остановила ее Нина, – может, Саша сейчас страдает, может, что-то страшное случилось.

– Конечно – случилось! Наивная. Ты вот переживаешь, а он – у бабы какой-нибудь под боком. А я так и знала.

– Ты, что же, думаешь: Саша меня бросил? – спросила Нина, не понимая, испытывает ли облегчение от мысли: Саша жив и здоров, просто – с какой-то женщиной.

– Ну, может, и не бросил, – замялась Маруся, – а так – загулял. Вот ночку, другую проваландается – и припрется обратно.

– Почему ты так уверена? – утирая покатившиеся против воли слезы обиды и жалости к себе, пробормотала Нина.

– А ну-ка, перестань! Чего реветь-то? Было б из-за кого. Я сейчас чаю принесу.

Маруся соскочила с койки и убежала в кухню, загремела чашками.

– Ой! – кричала она из-за перегородки, – конфеты! Апельсины! Лимоны! Орехи!

Через минуту она поставила большой жестяной поднос с яствами прямо на постель, принесла чай в огромных кружках – трапеза началась. Маруся, поедая с аппетитом одно лакомство за другим, говорила:

– Сашка, конечно, скотина, но ты, Нина, тоже хороша: работа, работа… Не ходите никуда. Ты только и знаешь: школа, Саша, Мухино, Крутово. Запустила себя. А одеваешься как? Сто раз я говорила: давай сошью платье, купим туфли, а то ходишь в строгом, прямо училка училкой.

– А я кто? – вяло возразила Нина.

– Сделай прическу, говорила тебе? Губы крась – говорила? – твердила Маруся, – нет же! Ну, вот, получите! Сашка, хоть и рохля, однако же, глаза имеет.

– Я, по-твоему, страшная, что ли?

Нина совсем расстроилась. Конечно, красавицей она себя не считала, да и не задумывалась об этом особо. Верно сказала Маруся: работа, работа… Но Нина думала, что выглядит не хуже других, считала: для женщины вполне достаточно выглядеть опрятно.

Маруся, показывая, что рот занят едой, покачала головой, прожевала, потом заявила:

– Ты красивая. Но прическа, конечно, – немодная. Кто косу-то сейчас носит?

– Коса же короткая.

– Зато толстая, как булка-плетенка, – фыркнула сестра, – это ужасно немодно. Ну, вот брови и ресницы у тебя без подкрашиваний черные, густые, и лицо – чистое и белое. Но ты слишком просто одеваешься и подать себя не умеешь.

– Я не собираюсь себя подавать. Что за глупости? К тому же это унизительно.

– Вот и нет, – не согласилась Маруся, – для женщины одежда и всякие штучки как оружие. Вот некоторые дамы знаешь, какие? Чулки шелковые, туфельки, прическа, платье по фигуре, глазами умеет стрелять – вот мужик уже готов.

– Саша не такой, – возразила Нина.

– Какой – «не такой?» – пожала плечами Маруся, – в тихом омуте черти водятся.

Уснуть Нина не могла. Она никак не хотела верить в версию сестры, но все же червяк сомнения грыз ее сердце. Саша ведь спокойный, даже робкий, вон Маруся говорит: «рохля», наверное, ничего не стоит какой-нибудь красотке ему голову заморочить.

Но тут от печальных мыслей о муже Нину отвлек сонный голос сестры.

– Нин, а Нин? – позвала она, – а скажи честно: что у тебя с Михаилом?

– Маня, о чем ты? Может, ты с ума сошла? – Нина распахнула глаза в темноту и даже пихнула сестру локтем куда-то в бок.

Маруся взвизгнула, и, видимо, окончательно проснувшись, затараторила:

– Да я знаю, что ничего! Я же просто спросила. Такой интересный мужчина, мало ли…

– Мария!

– Ладно, ладно! Но скажи, он что, всем-всем заболевшим вот так продукты дорогие покупает, сиделок нанимает, родственников на машинах привозит?

«Это она еще про горшок не знает», – подумала Нина, а вслух сказала:

– Может, и всем. Не знаю, мы до сегодняшнего дня не общались почти. А деньги за все я верну.

– Чудно! А он женат?

– Понятия не имею.

– Вы ведь в одной школе работаете – ты просто обязана знать. И что это ты с ним не разговариваешь? Почему он с палкой ходит? – забросала Маруся сестру вопросами.

Нина вздохнула обреченно, попросила пить. Когда Маруся с готовностью принесла кружки с чаем и вкусности, сон у обеих девушек окончательно улетучился.

Нина ела конфеты – горьковатый шоколад немного успокаивал – и рассказывала сестре обо всех фактах биографии историка, какие знала.

– Михаил Владиславович вроде официально не женат. Говорят, живет один где-то в центре, в старинных домах. В нашей школе лет десять работает. С ним я не разговариваю, потому что он свысока на меня смотрит. Вообще раньше он казался мне не очень добрым человеком. Взгляд у него такой… неприятный, пронзительный.

– Ничего ты не понимаешь, Нинка, – прихлебывая чай, проговорила Маруся, – как вызвала меня дежурная, мол, к тебе мужчина, я думаю: «Кто же?» Глядь, а тут такой красавец! Как он дверку распахнул, под локоть поддержал, посадил меня в автомобиль! Прямо французское кино – я сразу растаяла. Едем, разговариваем… Он такой любезный, такой умный! А взгляд очень даже мужественный, и глаза прямо в самую душу смотрят.

– А я о чем и говорю? Сверлит глазами, словно ты преступница, – пропустив слова о галантности Соколовского, заметила Нина.

– Ну, да, строгий дядька. Так он войну прошел.

– Да, он воевал, имеет много наград, ордена, ранение получил, оттого хромает и иногда ходит с палкой. Только не рассказывает никогда о войне. Его хотели пригласить выступить перед пионерами, вспомнить боевые подвиги, так Соколовский страшно рассердился, – вспомнила Нина инцидент, произошедший накануне девятого мая, – если честно, я его боюсь. Хотя остальные учителя от него без ума.

– Я их понимаю! Вот работала я бы с ним, виделась бы каждый день, – мечтательно произнесла Маруся, – и нисколько не боялась бы.

– Маня, – перебила сестру Нина, – а где Саша мог познакомиться с какой-нибудь женщиной? Вот ты говоришь, если работать вместе… может, на заводе?

– Может, и там.

– А если завтра Саша придет, что мне делать?

– Не вздумай его простить, – заявила Маруся, – пусть помучится.

Нина еще долго представляла разговор с Сашей, затем тихонько, чтобы не разбудить заснувшую сестру, всплакнула, отгоняя мысль об измене. Но все-таки, несмотря на тоску и обиду, что посеяла в ней версия Маруси, Нина почувствовала некоторое успокоение от того, что появилась хоть какая-то ясность в этой истории с исчезновением. Но тревожные мысли не давали уснуть – девушка вертелась в кровати. Саша, Саша, где ты? С кем ты? В итоге Нина вновь расплакалась и рыдала, кусая подушку, пока не забылась сном.

Утро среды. Фамилия

Утром Маруся встала первой, напевая, затопила печь, сбегала за водой. Девушки по очереди помылись, наклоняясь над тазом и поливая друг другу на плечи, шею и лицо, потом пили чай со вчерашними деликатесами.

– Ты ужасно бледная, – объявила Маруся, глядя на сестру, – прав Михаил: тебе полежать нужно. Я после работы – сразу к тебе.

Нина сама чувствовала, что болезнь не отпустила: голова кружилась, горло саднило, словно его поцарапала кошка. Но девушка упрямо замотала головой:

– Нужно на работу: меня вчера отправили домой на день. Как я могу пропускать занятия? И прекрати называть Соколовского Михаилом, словно он тебе друг.

– Бе-бе! – показала язык Маруська и принялась прихорашиваться перед крохотным настенным зеркалом.

– Не фамильярничай с ним – это выглядит глупо.

– Зато ты у нас очень умная! Лучше бы зеркало побольше купила.

Нина закусила губу: вспомнился ночной разговор о красавицах и Саше, и о себе, такой немодной.

– Может, все-таки съездишь в больницу? – вертя головой туда-сюда в напрасной надежде разглядеть себя в подробностях, предложила Маруся, – у Михаила, то есть Михаила Владиславовича, ведь есть друг, доктор.

– Ты, оказывается, знаешь подробности биографии товарища Соколовского. Что ж у меня вчера выспрашивала? – рассердилась Нина, делая акцент на «товарище Соколовском».

Маруся обула изящные туфли, рассмеялась:

– Про доктора он рассказал вчера, пока ехали. Так что знаю совсем не много. Но надеюсь выведать побольше. Короче – идешь на работу?

– Да, иду.

– Памятник тебе поставят, прямо в школьном дворе, – заявила Маруся, – со стопкой тетрадок под мышкой. Боюсь только, чтоб не посмертно.