Война и Мир – 1802

– Ах, ваше величество, что же это вы не призвали меня ранее? Из-за преступной задержки моих саней на заставе вы могли погибнуть, а с вами и вся империя! – говорил императору граф Аракчеев, бывший комендант Гатчины и инспектор всей артиллерии.

– Вижу, Алексей Андреевич, что я весьма зря стал забывать старых друзей. Вы да граф Ростопчин – вот кто мои истинные друзья, вот кого я должен был жаловать не только чинами, но и держать подле своей особы. Орден святого Иоанна Иерусалимского, какового вы командор, а я магистр – вот истинная святыня и опора, а на коварную петербургскую знать и надеяться не стоило. Провидение подвергло меня испытанию – я его перенес, и теперь уже не промахнусь!

Началась череда арестов, пыток и казней. Напрасно граф Пален пытался уверить Павла что он намеренно влился в ряды заговорщиков, а иначе никак не смог бы узнать их преступных замыслов, против него показывали слишком уж многие, и показания их были убийственны. Генерал Талызин, командир Преображенского полка, рассказал что однажды ввечеру обнаружил на столе своем послание от графа Панина, в котором тот предлагал ему помогать Палену, говоря что уже дал генералу лучшие рекомендации. Талызин сжег письмо, и после этого, встреченный фон дер Паленом во дворце, был приглашен им для совещания и заговора.

– Но ведь именно я, ваше величество, я рекомендовал вам сослать великих князей, я и всех остальных арестовал бы, я уже шел вам на выручку в Михайловский замок! – вопил Пален, ползая на коленях вокруг императорского трона, будучи напоследок удостоенным такой чести.

– Сударь, будучи военным губернатором, вы не предприняли для моего спасения решительно никаких мер! Вы были в списках заговорщиков, и в самых их рядах в ночь на двенадцатое марта! Все показали против вас, и братья Зубовы, которые кончат жизнь свою на эшафоте, и Беннигсен, и прочие мерзавцы! Не желаю ничего слушать! В Сибирь, на вечное поселение! А остальных – в кандалы, в крепость, заковать в цепи, и немедля! Всех до единого сыщем подлецов, не сомневайтесь, – выкрикнул Павел, по привычке давно уже соскочивший с трона и мерявший шагами тронную залу.

Не будучи провидцем, Павел I был весьма суеверен, недаром он уверовал в предсказание о том что если уж спокойно процарствует четыре года то будет счастливо править страной и все остальное время. Прислушивался он впрочем и к более мрачным прогнозам, предрекавшим что жить ему лишь столько лет, сколько насчитывается букв в надписи над воротами Михайловского замка «ДОМУ ТВОЕМУ ПОДОБАЕТЪ СВЯТЫНЯ ГОСПОДНЯ ВЪ ДОЛГОТУ ДНЕЙ». Но видно оптимистичное пророчество в его сознании победило, и по прошествии четырехлетнего срока он даже именным указом вернул в северную столицу всех ранее им сосланных и этим чуть не погубил себя. Однако же после неудачного покушения добрые подданные стройными рядами вновь поехали в свои поместья, а многие и в места не столь отдаленные, и мельница репрессий резво завертелась.

Братья Зубовы – Платон, Николай и Валериан – были в скором времени казнены через повешение, царь лично утвердил приговор суда. Приговор был объявлен в Петропавловской крепости и быстро приведен в исполнение, причем решено было использовать веревки потоньше, дабы петли быстрее затянулись. Предварительно на этих веревках взвешивали многопудовые мешки с песком, дабы экзекуция не кончилась конфузом, по приказу нового генерал-губернатора Петербурга, каковым стал Аракчеев.

Всемогущий когда-то фон дер Пален оказался в ссылке в столь далеком сибирском городке, что и названия его никто не мог запомнить. Генерал Беннигсен, граф Никита Панин и ряд прочих офицеров и вельмож, рангом помельче, стали каторжанами и гремя кандалами начали мерять сибирские дороги и добывать руду на приисках. Великие князья Александр и Константин теперь оказались заключенными в крепость уже не только на бумаге, но и на самом деле, имена их постепенно начали стираться из памяти, а в Северной Пальмире стали вершиться дела, необыкновенные даже для тех кто уже привык к чудачествам государя.

В крайнем раздражении император даже решил объявить войну иностранным державам, прочем замысел этот созрел у него еще до покушения. Однако же курьеры с этим указом были задержаны по приказу Черного барона, который сделался самым главным и любимым советником Павла, превзойдя даже Аракчеева с Ростопчиным, несмотря на всю любовь государя к ним. Таинственная фигура Барона, непонятная для императорских подданных, несомненно предшествовала появлению всевозможных «серых кардиналов», Гришки Распутина и прочих знаковых фигур более поздней российской политики.

– Объявить им войну завсегда успеется! – пояснил свое распоряжение Борис Валерьянович, понемногу уже начавший осваиваться в местных реалиях. – У вашего величества еще столько дел! Я даже подскажу каких.

Рядом с императором также неотлучно находилась мамзель Лесистратова, и впрямь произведенная в статс-даму Российской империи. Её пожаловали этим высоким званием, особым царским указом присвоили титул баронессы, а также в благодарность за участие в спасение императорской особы наградили орденом Св. Екатерины I степени, с большим крестом, украшенным бриллиантами, так что теперь ее следовало именовать не просто «кавалерственной дамой», как ранее, когда ей досталась лишь вторая степень, а «дамой большого креста». Кроме того она получила в награду обширное поместье в месте, которой ей самой было позволено выбрать, и изрядную сумму деньгами.

Князь Куракин так и не попал в число заговорщиков, он счастливо избежал участи каторжан, так как простое знакомство с графами Паниным и Паленом еще не служило доказательством его вины, кроме того он столь усердно охаивал покушавшихся, ругая их ворами и изменниками, что даже весьма недоверчивый государь решил ему поверить в этот раз. Граф Г. был удостоен ордена св. Александра Невского, и также жалован рублями, однако же он заметил что государь решительно не хочет лишний раз вспоминать ни о минувшей мрачной мартовской ночи, ни о том жалком положении, в каковом он тогда очутился. Морозявкин же удовлетворился некоторым денежным кушем, на который клялся купить себе деревню и обзавестись домиком и выездом, однако же граф Г. был уверен, что тот все промотает.

Меж тем реформация в стране продвигалась по все более крутому пути. Борис Валерьянович, пожалованный за неоценимую услугу и как брат по мальтийскому ордену званием барона, которое со времен Петра присваивалось отличившимся в сфере финансовой деятельности, как не вполне дворянской, оправдывал свои странности в русском языке тем, что только недавно начал его изучать, но тем не менее раздавал советы направо и налево:

– Несомненно, Павел Петрович, надобно побольше крестьян из государственных выписать и в частное владение раздать. Это вы очень верно придумали! Нечего им, бездельникам, захребетникам, за государевой спиной отсиживаться, государственный капитализм… то есть феодализм – это не наш метод!

– Я искренне полагаю, что за помещиком им жить будет лучше, – отвечал на это император, благосклонно глядя на своего иностранного советника, так как бывший олигарх упорно косил под иноземца, памятуя что на Руси чужих пророков уважали во все времена.

– Да еще как лучше! Вы раздайте не только полмиллиона крепостных, что уже раздарили, но и всех остальных тоже! Вот помню, помогал я проводить реформы в одной весьма далекой стране…

– В какой же это стране, господин барон? Может в революционной Франции, где одни вольтерьянцы и якобинцы? – подозрительно переспросил государь, который терпеть не мог вольнодумства во всех проявлениях.

– Да ну что вы, ваше величество, далекой не в пространстве, а ну скажем во времени. А духовно очень к вам близкой, вообще ничего не поменялось!

– А, ну тогда продолжайте, – позволил император милостиво.

– Так я и говорю, что там вообще все крестьяне были государевыми! Совсем бардак творился, лет семьдесят. И рабочие то же самое, их бы пороть надо, как податные сословия, а они бездельничали. Ну ничего, как только я пришел со товарищи… ну с братьями, так дело зашевелилось – всех в частные руки раздали, всех до единого! И сразу дело пошло – все работали, никто без дела не сидел. День и ночь трудились, буквально за пайку хлеба!

– Да, порка – весьма хороший метод, – промолвило его величество, понявшее из пояснений нового советника не более половины. – Однако же некоторые порицают меня за то что теперь телесные наказания применимы и к дворянам, и к купечеству, и даже к духовенству.

– Всех пороть, всех! Совершенно правильно, ваше царское, а то все эти дворяне устроили тут, понимаешь ли, прямо политбюро какое-то, еще детьми в офицеры записываются, как на службу придет так сразу полковник, я знаю, наводил справки, только стригут потом купоны да жалованье получают, а хозяйство разорено!

– Однако же я желаю, чтобы жизнь моих крестьян, каковые находятся в весьма бедственном положении, улучшилась бы. Я ограничил именным указом барщину до трех дней за неделю. Я далеко не во всем согласен был с моей матушкой Екатериной, но она справедливо замечала, что лучше судьбы наших крестьян у хорошего помещика нет во всей вселенной.

– Совершенно правильно, так и я о том же! Мы их всех вместе с землями добрым помещикам раздадим, первосортным, правильным людям, не олигархам каким-нибудь. У хорошего барина и собаки сытые. Вы разрешите подготовить мне ряд указиков, да и откланяться?

– Мы разрешаем, – ответствовал Павел Петрович, мысленно уже находившийся в объятиях своей фаворитки Гагариной, к которой он после описанных событий не только не охладел, но напротив воспылал еще большей страстью, видимо желая попыткой зарождения новой жизни окончательно попрать смерть, подкравшуюся столь близко к императорскому горлу.

Черный барон откланялся и вышел, семеня на коротких ножках, а его величество стал собираться к ужину, чувствуя себя весьма уставшим – с утра ему уже пришлось выслушать доклады и графа Аракчеева, ставшего теперь военным министром, и Обольянинова, оставленного, несмотря на промахи генерал-прокурором, и многих других, сделать массу распоряжений по устройству государства, дворца и нынешнего ужина, словом забот хватало.

В это же время граф Г. с Морозявкиным, сидя в своей холостяцкой крепости в домике Гретхен, также собирались ужинать. Однако же несмотря на то, что они были обсыпаны монаршими милостями с ног до головы, атмосферы счастия и беспечности за столом не наблюдалось. Напротив того, обычно веселый Морозявкин был мрачен, что случалось с ним при наличии денег и Гретхен под боком крайне редко. Граф же, поначалу полагавший что спася императора совершил благое и богоугодное дело, теперь терзался сомненьями и раздумьями.

– Слыхал что удумали? Говорят что из-за границы нельзя будет ввозить не только ноты, но и карты! Совсем чудят, – сообщил Вольдемар, откусывая здоровенный кусок от жареной колбаски и запивая его целым полуштофом пива. – Брр, кислятина, небось неделю прело.

– А зачем тебе карты? Что ты, дорогу к пивной без них не найдешь?

– Я разумею игральные карты! Впрочем может и географические тоже запретят, раз уже и ввоз нот запретили – вдруг между мелодиями какая крамола вкрадется.

– Не должно нам обсуждать приказы государя нашего, а должно неукоснительно их исполнять, а не раздумывать! – нравоучительно молвил граф, наставляя своего приятеля на путь истинный.

Однако Морозявкин упорствовал в своих заблуждениях. Как еретик, повторяющий бессмысленный бред вроде: «А все-таки она вертится, взгляните и вы убедитесь», так и он припоминал все новые грехи действующему императору.

– Ну что он решил всех перепороть – так это и правильно, моя задница и так поротая, а вам, графьям, сие полезно! – хмыкнул Вольдемар, но осекся под тяжелым взглядом графа. – А что, деньга у меня теперь есть, могу себе позволить повольнодумствовать!

– Небось опять скоро кончится, – мрачно предрек ему граф, не любивший шуток насчет ущемлений прав дворянства.

– На Груньке тогда женюсь, то есть на Гретхен, если опять жрать станет нечего! – пояснил ему Морозявкин свой нехитрый план спасения, давно уже ставший классическим.

– Ну да, больно ты ей нужен, – пессимистично заметил граф, однако приятеля было не так-то легко сбить.

– Скоро уже и все иностранные танцы вовсе запретят, а учиться вьюношам вместо Европ можно будет только в Дерптском университете. А какая там учеба, в Эстляндии – тоска одна. А приедешь, так раньше учились на врачей, а теперь на лекарей, как в армии. Переименовали.

– Ну как не назови, врач или там лекарь, главное чтоб он лечил, сукин кот. И то что ныне вместо отрядов появились деташменты, так то не больно важно. Хоть горшком именуй, только в печь не ставь, – попытался было граф обелить странные указы государя.

– Скоро нас всех туда поставят, и пламя разожгут! Говорят новая война будет, с французами против англичан. – тихо прошептал ему Морозявкин, наклонившись поближе.

– Как с французами? Да мы же супротив них и итальянцев, ихних союзников, еще с Суворовым воевали, через Альпы переходили? – изумился граф.

– Но теперь-то замирились, надысь, в прошлом годе, – пояснил Вольдемар, – и скоро пойдем в заморский поход!

– Не худо бы об этом всем кого-нибудь знающего расспросить, вот только кого? – задумался граф, и даже наморщил свой аристократический лоб.

– Может Лизку? Да только она теперь высоко залетела… чуть нас всех тогда не заарестовала, а теперь и вовсе небось нос задрала. Она нынче баронесса и чуть ли не принцесса. Ладно, допивай пока пиво есть еще, – на этом беседа о судьбах страны и мира временно завершилась.

Однако же первое свидание, прояснившее графу Г. нынешнее положение дел в империи, случилось у него вовсе не с мамзель Лесистратовой, а опять-таки со светлейшим князем Куракиным, чья звезда не желала закатываться невзирая ни на какие перипетии. На этот раз его сиятельство был ни весел, ни мрачен, но в каком-то странном деловитом настроении, подобно ученому патологоанатому, наблюдающему за разложением трупа. На удивление графа он ничего не ответил, и лишь вздохнувши предложил ему садиться в кресла.

– Да, дружок мой, вот ведь какая история – всю страну мы решили перестроить на прусский манер, поэтому я не вполне весел. Да ты устраивайся поудобнее… в кресле пожалуй попокойнее будет. Чувствуй себя как дома у родителя.

– На прусский манер? Что сие значит? – вопросил граф, которого как натуру чувствительную передернуло от слова «попокойнее».

– Значит что не только армию, но и все остальное регламентировать станут. Вот ведь какие дела. Ты знаешь что готовится поход на Индию?

– Как на Индию? Да ведь она же на краю света?! – возопил граф, чьи познания в географии всегда приводили в ужас домашнего учителя-француза.

– Войска дойдут. Ну конечно, те что в пути не подохнут. Жара, пустыня, жрать нечего, разве что конское мясо, да какую-нибудь там саранчу, или кто там у них водится, – князь еще раз глубоко вздохнул и принялся рассматривать не очень большой, всего-то с голубиное яйцо, алмаз у себя на перстне.

– Да неужели же все так ужасно? Куда же смотрят царевы министры, генералы, что же молчите вы? Так же мы всю армию погубим, к чертовой матери! – не сдержался граф.

– У государя теперь другие советники. Меня он выслушает, но не более того. Ныне его любимчик – это… ну ты помнишь его имя.

– О нет, – заныл граф, как будто у него заболел зуб, – это невозможно! бог не может допустить такое!

– Ну как видишь – допускает. После заключения мира с французами император желает в союзе с пруссаками воевать с Австрией, а также в кумпании с датчанами и шведами пойти войной на Англию.

– Да чем же ему Англия-то так досадила? – удивился граф и даже подскочил на стуле.

– А Мальту англичане захватили еще в минувшем году… а государь, как тебе известно – глава Мальтийского ордена. Я собственно и сам вошел теперь в состав священного совета ордена, но полагаю что в своей любви к братьям государь жертвует слишком уж многим. Ну он и обиделся, взыграло сердце. Решил он наказать непослушных англичан! Право слово, лучше бы вместо этих злосчастных островов было море, столько нам от них неприятностей. Казачье Войско Донское уже послано дабы завоевать Бухару и Хиву, а скоро и на Индию двинемся, без припасов, без обозов, прямиком через Персию!

– А что же Наполеон? – удивился граф Михайло, глядя на Александра Борисовича с изумлением во взоре.

– Наполеон считает Павла Петровича «русским Гамлетом», государь же в свою очередь отправил ему письмо с наказом «дорожить дружбой». А английским судам в наши порты заходить отныне запрещено. Я оставлен вице-канцлером и разбираю уж заодно и иностранные дела, обращал внимание государя на опасность войны с императором Наполеоном, но он и слушать не хочет. Подай ему дескать войну с англичанами, и все тут! В общем, будь наготове – скоро большие дела.

* * *

В это же время Черный барон, ведя свою коварную игру и направо и налево, внушал англичанам что им следует напасть на Россию немедля, и в то же время говорил Павлу I что островитяне – его злейшие враги, и с них следует начать российские воинские баталии, и совместно с Наполеоном завоевать неприступные британские острова, а заодно уж покорить и индийские колонии. Что же касается самого Бонапарта, то его не стоит опасаться вовсе, и он конечно никогда не посмеет нарушить свои союзнические обязательства перед Россией и собственно императором Павлом, которого очень высоко ценит и лично.

– Но ведь, барон, говорят что вы тесно связаны с Англией, и должны блюсти островные интересы? – спрашивал Павел Петрович с подозрением.

– Да что там хорошего на этом Альбионе, ваше величество? Дома все коричневые, смог, туман, никакой экологии, одна ностальгия. Они только и мечтают чтоб Крым у нас оттяпать, я точно знаю! Надо их сейчас додавить, а там уж и с Бонапартом разберемся, если он начнет рыпаться! У нас ведь только два союзника-то, армия и флот, это ж исторически верно!

– Блестящая мысль, надо будет запомнить и рассказать сыновьям, если придется их увидеть, этих изменников. Ну что ж, Борис… эээ… Валерьянович? Да, придется воевать с англичанами. Мальту им я простить не могу.

* * *

На следующей же неделе все намеки и поползновения царедворцев у подножия трона были опрокинуты одним ужасным известием – курьер с передовых позиций русской армии, загнав трех лошадей, донес что армада англичан наступает с моря, что балтийские порты взяты с налета за несколько часов и разбомблены ядрами с британских кораблей, и что британский десант вот-вот высадится близ Санкт-Петербурга, а наша армия поставлена практически в безвыходное положение. Превратив британцев из союзника в злейшего врага, Российская империя моментально очутилась чуть ли не на краю гибели.

Огромное сосредоточение сил Британской империи и ее колониальных владений, которое случилось в 1802 году и было направлено противу империи Российской, двинулось через море и сушу на восток и уже летом перешло морские и сухопутные границы России. Началась война, то есть событие несомненно противное, причем сразу всем чувствам и мыслям человека разумного, при котором совершалось столько злодеяний, обманов и воровства, что и помыслить было страшно, но решительно никто не почитал это в то время за преступления.

Историки с наивной уверенностью говорят, что причиной этого необычайного события были ошибки дипломатов, глупость и самоуверенность Павла I-го, властолюбие и психическое заболевание короля Георга и алчность его адмиралов, но мы-то с вами знаем, что подлинной причиной этого вошедшего во все учебники явления был тот весьма опасный эксперимент, выбранный для устранения опального олигарха Залысовского, что организовали в начале XXI века спецслужбы.

Главнокомандующим русскими войсками был назначен генерал от инфантерии Михаил Кутузов, как военачальник лично знакомый Павлу и ценимый им, а кроме того кавалер ордена св. Иоанна Иерусалимского. Однако и ему, одному из немногих фаворитов Екатерины, сумевшему удержаться и в царствование Павла, нелегко было спасти положение. Император, удалившийся в Гатчину, непрерывно производил смотры и маневры, однако же для войны решительно ничего не было готово, хотя ее и все ожидали. Не было единства командования, никак не могли принять общий план действий, все хотели как лучше а получалось решительно как всегда.

* * *

– Да вы что – с ума посходили? – с ненавистью спрашивал Павел у военного министра графа Аракчеева на спешном вечернем докладе. – Вы рекомендуете мне как можно скорее оставить мою северную столицу? Как сие возможно?!

– Английская эскадра под начальством Нельсона и Паркера вот-вот войдет на петербургский рейд, мы долго не продержимся, ваше величество, – отвечал Аракчеев, одновременно преданно глядя на Павла, как старый солдат, повернувши к нему свою коротко-обстриженную голову с висячим красным носом.

– А что же адмирал Ушаков? Наши средиземноморские силы?

– К сожалению наша флотилия не смогла достойно поддержать действия антианглийской коалиции. Остатки разбитой эскадры Ушакова ушли в Севастополь, британский флот превосходит российский многократно.

– А где же наш союзник Бонапарт? Почему он не спешит к нам на помощь?

– Такого гения как Бонапарте теперь к нам не дозовешься. Как видно французы заключили перемирие с британской короной, и придется нам самим отдуваться… Война с такими хитрыми бестиями как англичане требует глубокомысленнейшего знания военной науки. А король Георг еще до осени обещает быть в обеих российских столицах, – отвечал ему Аракчеев.

Как ни презирал Павел людей стоящих ниже его, как ни привык не считаться с чужим мнением, если только оно не вполне совпадало с его собственным, но тут он как будто замер, очевидно подавленный этим известием.

– Я приеду в Москву для совещания с моим народом. Надо воодушевить народ для ведения народной войны. Полагаю что московское дворянство поддержит меня в этих начинаниях. Не можем же мы отступать до Сибири, в конце концов!

– Под вашим скипетром, государь – хоть до Индии! – ответствовал ему военный министр не колеблясь, однако такая преданность на этот раз не порадовала государя.

– Ну уж это я полагаю лишнее. Ну каковы эти бриты. Без объявления войны вступить в Россию. Я помирюсь только тогда, когда ни одного вооруженного неприятеля не останется на моей земле. Передайте Кутузову, чтоб не смел сдавать по крайней мере Москву… иначе где ж я буду царствовать!

Аракчеев, сказавши что исполнит все в точности и немедля направит главнокомандующему рескрипт, покинул кабинет, придерживая шпагу на ходу. После этого государь позвал к себе статс-даму Лесистратову и наказал ей немедля отъехать из пределов северной столицы для исполнения особого поручения – передать личное послание королю Георгу III. Лиза выслушала все необычайно внимательно, взяла письмо и вышла, сделав глубокий реверанс, попросив только государя не доверяться более советам барона фон Залысовского, которого почему-то решительно не могла переносить. С похожим обращением обратился к графу Михайле Г. и его покровитель вице-канцлер князь Куракин.

* * *

– Ну вот и началось, голубчик, двунадесять языков на нас идут… и британцы, и индийцы, и бенгальцы, кого только нет! Говорят у них в войсках белого человека трудно отыскать, одни черномазые, ну разве что кроме офицеров. А ведь я предупреждал, чем кончится это заигрывание с Бонапарте да грызня с Британией, да кто ж меня слушал? Сначала по нам англичане пройдутся, а потом французы добавят, да впрочем и первых хватит.

– Неужели же все так ужасно?

– Посуди сам, сударь мой. Петербург оставляем, все бросаем, бежим впопыхах. Немного времени пройдет, и Москву сдадим. Народ уже бунтует. Из Северной Пальмиры все поразбежались. Народ перестает нас слушать, вчера мой камердинер отказался подавать мне на выбор двенадцатую табакерку, сказавши что хватит с меня и первых одиннадцати – можешь себе вообразить?

– Негодяи начали грубить, – догадливо сказал граф Г., – а разве вы не приказали его выпороть?

– Если так дела дальше пойдут, скоро нас самих пороть начнут. По улицам уже ходить нельзя без лакеев. Нет, вот что… ты ведь не токмо дворянин, но и офицер – езжай пожалуй что в действующую армию. Отвезешь письмо к генералу Кутузову, да и останешься при нем. Будешь там примечать, на ус все мотать, мне отписывать. Ну а уж если дойдет до того, что и Москву придется отдать…

– Что же тогда? – вопросил граф Г.

– Тогда… а вот что, тогда ты останешься там, прикинешься простым жителем, обывателем, а сам проберешься в неприятельский стан и убьешь ихнего командующего! А твой Морозявкин пущай всю Москву подпалит, вот что. Пускай уж не достается она никому!

– Ваше сиятельство, вы это всерьез? Да ведь меня за это расстреляют, а его вздернут в мгновение ока! Или наоборот, – граф Г. замер, очевидно вовсе не прельщаемый такой перспективой.

В ответ на это Александр Борисович помолчал несколько времени, а затем подошел к окну в кабинете, поглядев на серое с розовым закатное небо.