Стоянка поезда всего минута

– Ой, девки! Пьем, жрем, а даже не познакомились!

Вздрогнув, Лиза вынырнула из своих мыслей.

А правда! И надо сказать, и пьем, и жрем угощение Рыжей!

– Мила, – представилась Бледная.

– Лиза, очень приятно.

– А я Тома, Тамара! – обрадованная Рыжая разливала коньяк по бумажным стаканам. – Ой, девки… – мечтательно протянула она. – Смотришь в окно – и жизнь хороша!

Лиза и Мила переглянулись.

– А на самом деле? – спросила Мила.

– На самом? – нахмурилась Тома. – А на самом деле – говно! У меня точно говно! А у тебя – я не знаю.

Ничего не ответив, Мила отвернулась к окну.

– Разная, – миролюбиво вступила Лиза, – жизнь разная. И хорошая, и плохая – всего вперемешку.

– Рада за тебя, – недобро усмехнулась Тамара и повторила: – А у меня сплошное говно!

– Так не бывает, – попыталась возразить Лиза. – Всегда есть что-то хорошее, радостное. Иначе никак! Не бывает, чтобы совсем без просветов.

– Еще как бывает, – отрезала Тамара. – Говорю из личного опыта!

Мила дернулась и, словно отгораживаясь, подвинулась ближе к окну. В диспут она не вступала. Но Лиза заметила, что она сникла, потухла, расстроилась.

– Да! – с некоторой гордостью продолжила Тома. – У меня без просветов! Ну вот сами смотрите.

«Все предсказуемо, – с тоской подумала Лиза. – Сейчас начнутся пьяные сопли, жалобы на жизнь, проклятия в сторону мужа и детей. Непременно пойдет речь о главной из злодеек – свекрови. Дальше подруга-изменница, ну и так далее! Ох, зря мы подписались на скорую дружбу, зря променяли свободу на пирожки! Только этого мне не хватает. – Мельком глянула на часы. – До Питера около трех часов. А это немало… В общем, пришла расплата за вкусного цыпленка и обалденные пирожки».

– Нет, девки, – настаивала Тамара. – Вот вы послушайте! У меня, девки, свой бизнес – не верите?

Вот вам крест! Шубами торгую в Конькове. Начинала все в долг, в девяностые, в самом конце. Думала, если не вытяну – все, мне кранты, порежут на стельки. Время-то было, а? В Грецию эту долбаную моталась, как бобик. Там наторгуешься – до тошноты, до отрыжки. Греков этих возненавидишь. Отберешь, упакуешь, сдашь в багаж. Начинала с пяти, а сейчас все серьезно. Отбираю по каталогам, переговоры по телефону, оплата после доставки – репутация у меня ого-го! Это сейчас у меня павильон большой, в двадцать метров! А раньше? В «Луже» торчали в зной и в холод, убивались из-за пяти долларов. Все себе отморозила, девки, весь первый этаж. Хорошо, что дочка уже была! Потом бы не родила. Бандюков пережила, рэкет. Ох, и трясли нас эти твари. Последнее отбирали. Помню, сидим, ревем с девками. Да что там девки – мужики здоровенные плакали. Всем семьи кормить, все в долгах! Это пока я в Коньково выбралась, на новый, можно сказать, уровень… Короче, все здоровье там, в «Луже», оставила. Вечные долги, вечный страх. За все: за бабки, за товар, за семью. – Она помолчала. – Да ладно, девки, что я разнюнилась?

Лиза молчала. Нет, никаких открытий. Все знали и помнили девяностые. Только ей, слава богу, этого пережить не пришлось – еще был жив папа, мама работала, и ее театр ездил на редкие гастроли.

Да, с продуктами было туго, это она помнит прекрасно. Одно время в Москве не было хлеба, и соседка Ирина Ивановна научилась сама его печь и научила маму. Теплый хлеб был мягким и вкусным, а когда остывал, становился каменным.

Лиза помнила, как мама варила «суп из топора» – картошка, пшено, лук с морковкой. Лиза называла его «грустным супом».

Но ничего, пережили. Отец говорил, что человек такое животное, которое ко всему приспосабливается.

Лиза спокойно окончила школу, поступила в институт, вышла замуж, и все эти ужасы обошли ее стороной. Дефицит? Да к этому все давно привыкли, подумаешь!

Нахмурившаяся Тамара смотрела в окно.

– Ну все же в прошлом, – поддержала ее Лиза. – Сейчас у вас все хорошо?

– Ага, зашибись, – грустно ответила та. И неуверенно добавила: – Да нет, так все неплохо, наверное. Бизнес идет. Не то чтобы жирую, но в общем справляюсь. Квартира есть, машина тоже. Мир посмотрели – уже хорошо! Разве я, простая девчонка из Королева, могла себе представить, что своими глазами увижу Париж и Мадрид? Что буду плескаться в Средиземном море, есть запеченные мидии и королевские креветки? Да и кто из простых смертных мог это представить? Детство у нас было обычное: сандалии на босу ногу, один сарафан на три сезона, на мороженое еле наскребали! Папка рано погиб, мамка одна тащила меня и двух братьев… Хорошо, что поварихой была, могла что-то вынести, тиснуть… А так бы точно загнулись. Я, когда на ноги встала, маму в Карловы Вары свезла. В самый хороший санаторий – в «Империал», слышали? – Не дожидаясь ответа, продолжила: – Отдыхай, мамка, заслужила! Ванны принимай, прогуливайся по променаду, водичку целебную пей! Наряды себе покупай – бери, что душа пожелает! А она, бедная, стесняется: «Мне, дочуська, ничего не надо, у меня все есть! А чего нет – значит, не нужно!» Жалела меня, знала, как мне достается. Кто пожалеет, кроме мамки, правильно? А все просто – не привыкла она к хорошему. Не было времени привыкать. Жизнь прожила – мама дорогая! Ничего не видела – одна пахота, что дома, что на работе. На работе тягала котлы неподъемные, а дома снова к плите.

Да и потом все меня жалела – дочка все время болела, ясли, сад. Это в шесть лет мама ее к себе забрала, в Королев. И из-за муженька моего меня жалела – знала, какой он козлище! Жалела и все говорила: «Брось его, Тома, это ж такая ноша! А ты у меня хрупкая, в чем душа держится!» Ага, хрупкая! – Она рассмеялась. – С виду да, доходяга! А так – попробуй согни!

Женщины удрученно молчали.

Осторожно вступила Мила:

– А может, мама права? Ну, если ваш муж…

– Мама, конечно, права! – перебила ее Тамара. – Только при чем тут мама?

Мила, кажется, пожалела, что неосторожно вступила.

– Мой Серега… – Тома задумалась. – Я же в него в восьмом классе влюбилась. Увидела и обмерла. Все, думаю, пропала ты, Томка! И ничего хорошего из этого не выйдет – это же видно и сразу понятно!

– Сразу? – удивилась Лиза. – Прямо так сразу все было понятно?

Тамара кивнула:

– Ага. Ну смотри: первый хулиган в школе. Двоечник и второгодник. Курит и выпивает с шестого класса. Папашка с мамашкой дурные, дерутся – на весь квартал ор стоит. Сестра шалава, с пятнадцати лет под кустами валялась. Но главное, девки! – Глаза у нее заблестели. – Серега – красавчик! Такой, блин, красавчик, что обхохочешься! Роста нет, ноги кривые – чистый кавалерист! У него даже кличка была – Буденный. Морда темная, смуглая, прямо цыган. А глаза желтые, рысьи. Как глянет – сердце в пятки! И смоляной чуб один глаз закрывает. Да, и еще – нет половины зубов – потерял на полях, так сказать, сражений! В общем, Ален Делон королёвского разлива. Но что самое интересное, – оживилась она, – девки от него штабелями! Ей-богу, первые красотки – и туда же, за мной, доходягой: Серенький, Серенький! А он, этот гад, выбрал меня. Все удивлялись: «Ты, Степушкина, никакая, ни рожи, ни кожи. И ни фигуры – костями гремишь». А он как на танцах меня пригласил, то все, девки, я поняла: мне кирдык! Табачищем от него прет, пивом. По́том подванивает. А я, дура, балдею: глаза закрываю и плыву! В золотой лодочке по волшебному озеру. Вот такие мы, бабы, дуры, – грустно заключила она. – И что? Ну добилась я своего, залетела в семнадцать и в загс его потащила. Конечно, он, гад, упирался: «Куда мне жениться, я что, идиот?» Но женился, уговорила. Слезами пол залила. Потом в армию его забрали – и слава богу, иначе бы сел! А я его жду. Танюшку родила одна, без него, маме подброшу – и к нему, в Пермскую область. Напеку пирожков пять кило, чтобы всех угостить. Курей нажарю – и начальникам, и друзьям. Конфет, пряников, печенья всякого. Курева. И прусь, как тягловая кобыла. А путь неблизкий. Доберусь кое-как, с ног валюсь, а смотрю и млею: «Серенький! Мой Серенький, мой законный!» Идиотка… Фотки Танюшки ему подсовываю, вижу – ему по барабану! Но снова оправдываю – молодой. Сама его женила, никто не просил. Вернулся из армии и загулял. Пил месяца три, шлялся и колобродил. По девкам мотался, мне все докладывали. А я одно, как заведенная: «Пусть нагуляется, что он в жизни видел? Пусть отдохнет от казармы». Короче, три года он отдыхал. Я смотрю – морда синяя, глаза безумные, руки трясутся. Ну все, думаю, еще немного – и окочурится, сердце не выдержит. Короче, упаковала его в больничку, подлечила. На работу устроила – я тогда поваром в кафе работала, по маминым стопам. Устроила его к себе, грузчиком, чтоб под глазом. Отмок, в себя пришел, постригла его, одела во все новое – живи, Сережа, и наслаждайся! Только работай, пожалуйста, ну хоть так, для порядка! А то перед соседями неудобно. И перед мамой. А проработал он, кажется, месяцев пять. А потом перестройка эта, все кувырком, весь мир перевернулся. Не одна я растерялась – все! Кинулись кто куда. Но в основном все торговали. Подружка одна, официантка, меня в Турцию и прихватила. А я его с собой – пусть поможет. Какое! – Тамара махнула рукой. – Искала его по всему Стамбулу. А он, сука, деньги, что я заняла, спер и шлялся по барам, бухал. Друзей себе быстро нашел – и вперед! В общем, девки, везла я его на себе. Сумки клетчатые с барахлом и Серенький мой. – Тамара зашлась от хохота. – Ага, на моем хрупком плече! Выходит, что не такое оно и хрупкое, это плечо. Ой, а сколько потом еще было! Слава богу, что половина забылась!

– Ну а сейчас? – резковато спросила Мила. – Сейчас-то вы разошлись?

Покраснев, Тамара дернула плечом:

– С чего это вдруг? Живем. Как можем, так и живем. Но вообще, девки, – она наклонилась вперед, – короче, я поняла! Я мазохистка! Знаете, что это? Ну типа заболевания, что ли! Так меня дочь называет, Танюшка!

Лиза и Мила переглянулись: кажется, у этой хлебосольной Тамары не очень все дома.

А та продолжала:

– Сейчас-то он выглядит совсем по-другому – зубы мы вставили, причесочку делаем, нарядиками не брезгуем – любит хорошие шмотки! Машины хорошие любит, а кто их не любит? – Тамара откинулась на спинку кресла. – Да ладно бы это – не жалко. Он сейчас ничего, прям красавец, ага. Хотя на него и тогда бабы падали, когда еще был без зубов. Есть в нем что-то такое, девки… – Тамара задумалась. – Трудно объяснить… Он мужик. С виду, конечно! А так – пустота. Но с виду – да, не поспоришь… – Вспомнив, она рассмеялась. – Товарка мне одна в Конькове, Лариска, одинокая, на мужиков смотрит, как волк на ягнят, однажды говорит: «Ты, Томка, его поливаешь и поливаешь! Не нужен – отдай!» А я: «Да пожалуйста, забирай! Если, конечно, пойдет!» И эта дура на полном серьезе вцепилась мне в руку: «Правда отдашь? Прям так возьмешь и отдашь?» – «Ага, – говорю. – Забирай! Надоел мне хуже поноса. Бери!» И надо же, эта дура… Все знали, что она дура, но чтобы настолько? Девки вокруг ржут, переглядываются, а эта как заведенная: «Правда отдашь? Нет, ты поклянись!» А я повторяю: «Да бери, блин! Вещи я соберу, не боись! Скажу ему прямо сегодня, что он переезжает к тебе! И все, дело в шляпе». Глаза у Лариски загорелись, подбородок дрожит. Мне даже жалко ее стало. Вот, думаю, до чего одиночество баб доводит! Прямо из рук рвут, без стыда и зазрения совести. А у нее на лице написано счастье – неужели дождалась? Шепчет: «Ты, Том, не бойся. Я буду за ним как за сыном родным! Я чистоплотная и готовить умею! И все подам, все уберу!» Смотрю я на нее и мне страшно. Такая дура или от одиночества? А понять не могу. Тут она мне, как клещ, в плечо вцепилась: «Когда вещи соберешь? Точно сегодня? Ты поклянись! А вдруг передумаешь? Короче, в девять я у тебя, у подъезда, в машине! Успеешь?» И за руку меня, за руку. Так трясет, вот-вот оторвет. Даже подружки мои приутихли. Видят, что дело-то плохо. А девки у нас… На ходу подметки отрежут! Рынок, всего навидались. А здесь поутихли. Глазами то на меня, то на нее. Наташка Кулакова, подружка моя, показывает: типа ты, Томка, поосторожней! Эта, кажется, совсем…

А Лариска все трясет меня, трясет за плечо. И повторяет: «Тамарка, ты поклянись!» И тут я не выдержала – рука разболелась – и ка-а-ак взорвалась: «Ты что, с дуба рухнула? Ты, подруга, совсем ку-ку? Придурошная! В Кащенко тебе прямая дорога! Отдать, говоришь? Поклясться? Ага, счас! Подождешь! Я его, гада, с нуля, с котлована! Все с ним прошла – армию, гулянки, пьянки, баб его чертовых! Одела, обула, зубы вставила! «Мерседес» купила – новый, между прочим! Внук у нас уже! Внук! Дело к старости, а тут – тебе? Ага, разбежалась. Нет, милая! Так не пойдет! К старости он, может, утихнет, и наконец заживем как нормальные люди! Отцепись от меня!» И с силой сбросила ее руку. Не руку – клешню! Девки стоят кругом, молчат, как в морге. Тишина воцарилась. Я руку потираю, а Лариска ревет. Плечи трясутся, руки ходуном, и слезы, слезы… Бормочет что-то, слов не разобрать, точно умалишенная. Потом поняла: «Ты, Тома, жестокая! Стерва ты, Тома. Разве можно так шутить, так насмехаться?» Господи, думаю! А она и вправду ку-ку! Зря я так. Зря. И так мне жалко стало эту дуреху. А у нее чисто истерика – икает и зубы стучат. Наташка моя ее увела, водой напоила, смотрю – уже дымят на улице. Ну значит, успокаивается. А Наташка умная, все объяснит. Моя ведь подружка!

А на душе у меня сплошное, девки, дерьмо! Сил нет, как муторно! Зря я так, зря! И так еще стало за нас, баб, обидно! Прямо до слез! Чтобы так нас довести, а? Одна дура все терпит, а вторая… Вторая готова терпеть! Вторсырье подобрать готова, секонд-хенд! А Лариска вполне симпатичная, стройная такая, длинноногая, ухоженная. Все морду колет, филлеры-шмиллеры. А мужика нет. Ни хорошего, ни плохого… Вот такие, девки, дела.

Помолчали. Что-то вспомнив, Тамара продолжила: – Мало того, мой гад играть стал. Начал с ипподрома, картишки по-мелкому. А потом подсел на казино. Ох, сколько же там он оставил! Как вспомню… Мурашки по телу. Думала тогда – рехнусь, не выдержу. Я пашу, а он несет в казино. Однажды приехала, посмотреть захотела. А зря. Правильно говорят: меньше знаешь – крепче спишь. Нет ведь, поперлась, дура безмозглая. Это в районе «Мосфильма» было.

Захожу: полутемно, девки с подносами шныряют, шнапс раздают. А вот и он сидит, мой красавчик! Сидит, мой любимый! Важный такой. Ты чего! Рубашка белая, галстук от Армани, ботиночки итальянские – все как положено. Сигарой попыхивает. Ни дать ни взять буржуин. Таких раньше в журнале «Крокодил» рисовали. Из стакана высокого отхлебывает – наверняка любимый джин-тоник. В руках карты. Вид умный, задумчивый. Брови нахмурил, словно роман сочиняет. Ну, думаю, сука! Сейчас я тебя за волосья! По всему залу протащу, не постесняюсь. И в морду плюну. Я, блин, колбашусь, как рабыня, а ты тут время проводишь! Это его, девки, слова: «Мне же надо где-то проводить время, пока ты на работе. У меня же должны быть увлечения. Скажи спасибо, что не по бабам!» Спасибо ему сказать! Как вам, а? Что не по бабам! Сволочь.

Тут Лиза не выдержала:

– Тамара, простите! Но ведь Мила права: вы женщина состоявшаяся, самостоятельная. Разведитесь – и дело с концом! Зачем же так мучиться? В конце концов, есть еще шанс устроить свою судьбу, – неуверенно добавила она. – А что, все возможно! Или вы его, простите, так любите?

– Я? – выкатив глаза, Тамара задохнулась от возмущения. – Бли-и-ин! Да я его ненавижу! Всю кровь, сволочь, высосал, как малярийный комар. Да, ненавижу, – повторила она и замолчала. – А жить без него… не могу.

Мила сурово нахмурилась.

«Не одобряет – и правильно, – подумала Лиза. – И я промолчу. В конце концов, это ее личный выбор.

Терпит – значит, нравится! Но дочь права – мазохистка. И все-таки странно: так ненавидеть и «жить без него не могу». Выходит, бывает и так…»

Смущенная своей откровенностью, Тамара отерла слезу и улыбнулась:

– Да ладно, девки! Все у меня хорошо. Вон к дочке еду, к Танюшке, к внучку! Прям руки чешутся взять его. Аж съесть охота – такой сладкий! А смешной! Восемь месяцев, а всех узнает! Увидит меня: «Ба, ба!» И сразу идет, прям сразу! Молодец, бабку не забывает! А что, приятно. Жалко, что вырываюсь редко, раз в три месяца, больше не получается. Бизнес, что б его! Ой, но какой он смешной! – улыбнувшись, повторила она. – Прям кукленок! А знаете, девки, кто у моей Таньки муж?

«Девки» молчали.

– Китаец. Ки-та-ец! – по слогам произнесла Тамара. – Вы такое видали? Во идиотка! Китайца нашла! Мало ей русских! Наших, русских, нормальных парней! Так нет ведь – китаец!

– И что? – фыркнула Мила. – А чем этот китаец, ваш зять, отличается от ваших русских? Разрезом глаз и кулинарными пристрастиями? Китайцы непьющая и работящая нация, и их есть за что уважать! А ваши русские… извините! Ваш муж, например…

– Да ладно, чего ты наехала? – поспешила оправдаться Тамара. – Чё я такого сказала? Да он ничего, наш Ван Чонг! Ко мне со всем уважением: «Мама, – говорит, – вы мне пельмени, пожалуйста, сделайте, тесто у вас замечательное. Только не с коровой, а с креветками и с ростками бамбука», – рассмеялась Тамара. «Ага, счас, – говорю. – Прямо с креветками и с травой. Не с коровой, как вам? Ха-ха. С мясом пожрешь, не развалишься!» Борщ наш не ест, морду корчит. Пирожки мои так, с голодухи. Я Таньке везу, она их обожает. Суп из белых тоже не ест. Варит сам, из каких-то своих, черных, с виду чисто поганки. И все лапшу, лапшу наяривает. Прям как мы нашу картошку!

– Китайская кухня одна из лучших, – авторитетно заметила Мила. – Лично я ее очень люблю. А мой сын живет с индианкой. Чудесная девочка, я вам скажу. Милая, тихая и уважительная! А наши девицы – хабалки. Им интересны только деньги, и все.

– Ну всех под одну гребенку не надо, – мягко возразила Лиза, подумав о своей Маруське. – Все люди разные.

И подумала: «Какое счастье, что моя не живет с китайцем, индийцем и нашим замечательным русским. Какое счастье, что она еще со мной и, кажется, замуж не собирается. Какое счастье, что у нас такие отношения и мы так любим друг друга».

И тут же поняла, что по дочке успела соскучиться.

– Да ладно вам! – смутилась Тамара. – Что я сказала плохого? И мало́й у нас замечательный – раскосенький, а глазки светлые! И волосики светлые! Но потемнеют, наверное… А так ты, Мила, права: наш Чонг ого-го! За пять лет на трехкомнатную заработал. У Таньки машина, у него. Няня хорошая, дом хотят строить. Короче, пашет как бобик. Да, и не пьет, – повторила она. – Да, Чонг хороший и Таньку мою обожает. А вышла бы за нашего – пил бы или на шее сидел. Как мой. – Тамара грустно улыбнулась. – У меня только здесь, в «Сапсане», и передых. Четыре часа настоящего счастья – никто не дергает, никто нервы не треплет, природа за окном, тишина. Кресло удобное. Как в отпуске побывала, ей-богу!

Лиза подхватила:

– И у меня! Четыре часа передышки. Крохотный, такой малипусенький отпуск! Вот жизнь наступила!

Мила смотрела в окно. У Лизы звякнула эсэмэс:

«Любимая, уже совсем скоро! Немного задержался на работе, боюсь опоздать минут на пятнадцать. Простииииии!»

И снова знакомые смайлики: улыбчивый с сердечком, грустный со слезой, веселый со слезой. Как все ожидаемо! А может, и хорошо, что ожидаемо? Может, уже не надо сюрпризов?

Одернув майку и брюки, Мила выбралась из кресла и пошла по направлению к туалету.

«Следующая станция Бологое», – объявили в динамик.

Тамара улыбнулась и затянула:

– Бологое, Бологое, Бологое! Это где-то между Ленинградом и Москвой. Помнишь, Лиз?

Лиза улыбнулась:

– Конечно! Из далекого детства.

Вернулась посвежевшая, умытая, чуть разрумянившаяся Мила. Интересно, к кому едет эта грустная и молчаливая женщина?

Может, к любовнику?

Мила уткнулась в телефон. Сосредоточенно писала сообщения, а получив ответное, улыбнулась.

– А ты, Мил? В командировку? – уверенно, считая, что ей должны ответить откровенностью за откровенность, не выдержала любопытная Тамара. – Или так, погулять?

– Я к маме, – сухо ответила Мила. – Я ленинградка, в столицу уехала замуж, сопротивлялась ужасно, но так уж получилось. Привыкала к столице долго, но так, увы, и не привыкла. По Питеру скучаю, как по родному ребенку. К тому же там мама, ей восемьдесят три, почти слепая, но голова светлейшая. И память. Лучше, чем у меня, честное слово. – Вспомнив маму, она улыбнулась. – Вообще, она у меня умница. Слушает аудиокниги, в курсе всех новинок. Музыку любит, поэзию обожает. С ней живет женщина, сиделка. Но это не то, как вы понимаете. Вот и езжу два раза в месяц на два дня, на три. Как получится. – И погрустневшая Мила отвернулась к окну.

– А чего к себе не забираешь, в Москву? Ты же у нас… небедная. Раз есть прислуга. У тебя дом наверняка, нашла бы место для мамы. Или площадь не позволяет?

Побледнев, Мила в упор посмотрела на Тому.

Лиза сжалась: «Ох, сейчас будет конфликт! И Мила будет права – Тома эта ну во все щели, ей-богу! Думает, если она все вывалила, то и все остальные обязаны».

– Видите ли, Тамара, – с плохо скрываемым раздражением ответила Мила. – Я звала и зову маму к себе, не сомневайтесь. Но мама отказывается. Она, как и я, обожает свой город и недолюбливает Москву.

Лиза усмехнулась: «Ну как же! Еще одни. Как же вы, питерцы, высокомерны, спесивы и тщеславны. Это у вас в крови, мои дорогие!»

– А потом, Тамара, – продолжила Мила, – просторного дома у меня нет. Был да сплыл. Квартира обычная, трехкомнатная. Но, безусловно, если бы мама хотела, место бы ей точно нашлось! К тому же мама жалеет меня, не хочет быть лишней обузой. Говорит, тебе и без меня хватает. И это правда… – тихо добавила Мила. – С двумя мне не справиться.

Растерявшись, Тома молчала. Смущенная Лиза делала вид, что ищет что-то в сумке. Мила смотрела в окно.

– Девки, – первой не выдержала Тамара. – Давайте еще по одной! – И, не дожидаясь ответа, разлила коньяк.

Мила схватила стаканчик и мгновенно его осушила.

– Ох, какие же сволочи, а? – выдала Тома. – Ну как курящему человеку выдержать четыре часа без сигарет, а? Нет, вы мне скажите! У меня прям все гудит внутри, прям колбасит! И главное, в сортире не курнешь – засвистит!

– А вы пробовали? – усмехнулась Мила.

– Я нет, но мне говорили! – отозвалась Тома.

Мила усмехнулась:

– А мне говорили, что ничего не гудит, все вранье. Купите электронную, хоть как-то спасетесь. Кстати, у меня одна есть, новенькая, нетронутая. Хотите?

– Ага.

Из туалета вернулась довольная и Милу поблагодарила от всего сердца:

– А я, дура, не догадалась!

После чего, успокоенная и умиротворенная, плюхнулась в кресло. И тут же, с налету:

– А что у тебя, Мил? Ну, в смысле, дома? Чё, все так плохо?

Пару минут, размышляя, Мила рассматривала соседку.

– У меня, Тамар, муж – инвалид-спинальник. Знаешь, что это такое?

Тома не ответила. Лиза сжалась в комок. «О господи… Кому нужны эти дурацкие вагонные знакомства, эти идиотские откровения, это вываливание грязного белья, своих бед и проблем? Что мы за народ такой – слить на другого? Разве от этого становится легче? Кажется, нет. А вот послевкусие остается. И чувство неловкости, даже стыда. И правильно, будет наука. Встретишь такую Тамару – беги со всех ног! Повелись на пирожки и вкусный кофе, идиотки! А она все правильно рассчитала: пили-ели – платите! Слушайте мои бредни и выкладывайте свои, в общем, развлекайтесь и развлекайте». Правда, на расчетливую и корыстную Тома похожа не была, но все равно выходило не очень.

Мила усмехнулась:

– Что, не похоже? Не произвожу впечатления жены инвалида? В общем, в кресле он, – не дождавшись ответа, бросила Мила. – Все время в кресле, после тяжелой травмы позвоночника.

– Ох ты, боже мой, Мил! Ну как же так, а? – воскликнула Тамара.

– Разбился он на горе, в Австрии. Семь лет назад мы были заядлыми горнолыжниками. И семь лет назад наша жизнь перевернулась. Вся наша жизнь. А жили мы хорошо – свой бизнес, все получилось, хоть и не без проблем. Но так у всех. Нет, богачами мы не были. Хотя с кем и с чем сравнивать… А в целом у нас была непростая, трудовая, нервная, но достойная жизнь. Мы поженились студентами, обычными студентами, из обычных семей. У него семья инженеров, у меня учителей. Мы не бедствовали, но и не шиковали. В общем, жили как все.

А тут все сложилось! И началась новая жизнь: поездки по миру, красивые вещи, хорошие машины. Сын окончил хорошую гимназию, поступил в Висконсинский университет. Начали строить дом по своему собственному проекту. Все рассчитали, где, что и как: комната для мамы, комната для помощницы, конечно, для сына и даже для внуков. Сами сажали цветы и деревья, сами стригли газон. Мы очень любили свой дом, очень холили каждый уголок, каждую веточку, каждый цветочек. Радовались первому яблочку, мелкому, кислому. – Вспоминая, она улыбнулась. – Ну а потом эта беда. В госпитале я молила бога об одном – только бы он остался на этом свете. В любом виде, в любом состоянии, только бы жил! Мне сразу сказали – ходить он не будет. Но с головой и с руками все хорошо. Боже, как я была счастлива! Он будет жить, будет работать, читать, смотреть фильмы, слушать музыку! Он будет рядом, со мной! В те минуты мне казалось, что счастливей меня нет на всем белом свете. Да, собственно, так все и есть: он жив, и он со мной. – Мила помолчала, потом через силу продолжила: – А после начались наши мытарства. Пять операций: Германия, Америка, Израиль. Все без толку, муж так и не встал. Конечно, мы продали дом. Деньги, деньги, везде и повсюду. А бизнес… – Нахмурившись, Мила посмотрела в окно. – А бизнес, как часто бывает, у нас отобрали. Все по классическому сериальному сценарию – отобрал партнер и, самое главное, близкий приятель. Воспользовался моментом и, как говорят, отжал. Большого труда это не стоило. Дом продали, а денег все равно не хватало – операции, реабилитации, доктора, переезды, гостиницы. Все стоило колоссальных, неподъемных денег! Тогда мне снились кошмарные сны – я граблю банк, представляете? Я, законопослушный гражданин, не нарушающий правил дорожного движения, граблю банк! Это из подсознания. Верите, я была к этому почти готова! Только чтобы спасти мужа. А как не хотелось продавать дом! Мы оба чуть не плакали. Это же наше детище, наше гордость! К тому же за городом мужу было легче – нам всем было легче! Почти в любую погоду он спал на террасе, на улице. А наш партнер и близкий приятель… Он все время врал. Врал, что деньги вот-вот будут, что он получил хороший заказ. Да не о чем говорить, сплошное вранье. И он оказался подонком, конченой сволочью.