Третье лицо

– Да ладно, какой я такой умный.

– А вот такой, – даже несколько запальчиво сказала Аня. – Очень умный! Самый умный!

Она начала его обнимать и гладить со всей определенностью.

«А если я такой умный, образованный и интересный, – думал он, ответно лаская Аню, – если я такой замечательный, то почему же ни одна кандидатка наук из отдела анализа на меня даже не посмотрит? Не то чтобы поговорить в буфете про умное… Даже Сонька Маклакова, хотя она только соискательница. Может, самому соискателем прикрепиться? А то так вся жизнь с этой прекрасной принцессой. Утром секс, днем кекс, вечером мультиплекс. Господи, твоя воля».

– Ты чего задумался? – вдруг спросила Аня.

– Я?

– Смотришь в одну точку.

– Тебе показалось.

– Наверное, – легко вздохнула Аня. – Давай я лучше в душ пойду.

– Давай, – тоже вздохнул Артем.

О гордости и покаянии

повесть зело душеполезна

– Сын мой, я верю тебе, – сказал игумен одного из московских монастырей известному актеру Алексею Кафтанову. – Верю в искренность твоего раскаяния, в серьезность твоего намерения посвятить себя Богу. Но ты уже не так молод, и душа твоя изъедена грехом гордости. Гордость же есть величайший грех, первейший из смертных грехов, яко рече святой Григорий Великий. Посему тебе я назначаю особое послушание. Благословляю тебя работать уборщиком в гостинице. Суть же послушания не только в труде и молитве, но и в том, что тебя, человека весьма известного, вполне могут узнать некоторые постояльцы. Тебе надлежит смиренно вынести их вопросы и, может быть, злые насмешки или обидную жалость.

– Отец игумен, а что мне отвечать? – спросил Кафтанов. – Если меня спросят, почему я раньше был на глянцевых обложках, а теперь полы мою в туалетах?

– Отвечать следует: «На все воля Божья». Будто сам не знаешь.

– Отец игумен, а можно говорить людям, что я теперь в монастыре и таково мое послушание?

– Ладно, – сказал игумен. – Можно.

* * *

Кафтанов катил свою тележку по гостиничному коридору. Заглянул в бумажку. Остановился. Карточкой отпер дверь номера. Взял с тележки ведро, швабру и корзинку разных бутылок, щеток, губок и прочих уборочных принадлежностей.

Вошел в номер.

Это был обычный номер с большой кроватью. Сбоку – дверь в санузел. Но в кресле у окна сидела женщина. Довольно молодая – до тридцати лет – и вполне красивая стандартной блондинистой красотой. Длинные ноги, ухоженные ногти, модные часики, аккуратная стрижка.

– Ах, извините! – Кафтанов шагнул назад. – Вы еще не выехали?

– Нет, – сказала женщина. – Номер еще не убрали. Странно! Вроде нормальный отель. Но я не желаю торчать целый час в холле или в баре! Так что давайте живее.

– Да, да, – смутился он. – Но я лично тут ни при чем…

– Да какая мне разница!

Она недовольно покосилась на Кафтанова, который был в длинной темной одежде, в шапочке и с несильно отросшей, но заметной седой бородой.

– Приношу вам искренние извинения от имени администрации гостиницы, – сказал он. – Позвольте, я перестелю постель.

– Сначала уберите туалет. Там так грязно!

В туалете в самом деле очень грязно: серые хлопья засохшей мыльной пены на раковине, на полу лужи и капли, за унитазом клочья волос. Кафтанов убирал эту гадость, давясь от омерзения.

– Сие есть работа над моей душой, закосневшей в гордости, – шептал он, икая и боясь, что его сейчас просто вырвет. – Господи, милостив буди мне, грешному, милостив буди мне, грешному, Господи, милостив, милостив буди…

* * *

Вдруг раздался бодрый мужской голос:

– Привет. Прости, опоздал. Что это за швабра? Здесь кто-то есть?

– Убираются! – ответила женщина. – Привет.

Кафтанов, промывая унитаз, прошептал:

– Плебейка. По-русски научись. Не убираются, а делают уборку. Или убирают. О Господи, это гордость моя говорит во мне… Господи, милостив буди мне, грешному…

– Вот черти! – воскликнул мужчина, распахнув дверь туалета. – Девушка, нельзя ли слегка поторопиться?

Кафтанов, стоя на коленях около унитаза, обернулся.

Мужчина проглотил язык почти в буквальном смысле: издал какой-то булькающий звук. Потому что перед ним была не девушка, а немолодой бородатый человек в монашеском подряснике и скуфейке на голове. Но со знакомым лицом.

Кафтанов тоже был неприятно удивлен, потому что этот человек оказался его старинным приятелем: крепкий такой бизнесмен с некрасивой фамилией Юклин.

– Привет! – бодро вскричал Юклин, справившись с изумлением. – Привет, Леша! Понимаешь, нам с Дашей предстоит очень важный, сложный и долгий разговор. Да, кстати. Позволь тебе представить. Это Даша, жена Вадика, моего сына. – Стоя в дверях туалета, он обернулся в комнату. – Даша, это Кафтанов дядя Леша, ты его должна помнить. Нет? Ну хотя бы по кино! Ну?

Даша встала в дверях рядом с Юклиным и спросила:

– Вы – Алексей Кафтанов? Невероятно! Я вас даже не узнала! У вас будет новая роль?

– Ну, в общем, да, – сказал Кафтанов, не поднимаясь с корточек и не выпуская из рук бутылку со средством для мытья унитазов. – Совсем новая.

– И вы к ней так готовитесь? – Даша подняла брови.

– Ну да, в общем…

– Как интересно! – всплеснула руками Даша. – Я всегда завидовала актерам!

– Ох, ну перестань, – сказал Юклин.

– Почему это «перестань»? – возразила Даша. – Алексей… Э-э-э, простите, как вас по отчеству?

– Алексеевич, – сказал Кафтанов, глядя снизу вверх.

– Алексей Алексеевич, я правда мечтала стать актрисой. С детства.

– В детстве все мечтают, – успокоительно сказал Юклин. – Я тоже мечтал. Стать гонщиком «Формулы-1».

– Я и сейчас не теряю надежду! – улыбнулась Даша. – Вдруг мне повезет?

– Стать гонщицей «Формулы-1»? – хмыкнул Кафтанов.

– Зачем вы насмехаетесь? – обиделась она. – Сняться в хорошем сериале!

– Понял, – покивал Кафтанов. – Вы тоже сюда пришли… э-э-э… готовиться к роли?

Даша отступила на два шага, резко повернулась и отошла к окну.

Юклин подошел к Кафтанову поближе, нагнулся, положил руку ему на плечо и то ли ласково погладил, то ли этак легонько потрепал.

– Понимаешь, старичок, – сказал он, – у нас, в нашей большой семье, возникли некоторые чисто семейные финансово-имущественные проблемы, понимаешь? Поэтому мы с Дашей решили здесь, так сказать в тишине и покое, все разобрать. Посмотреть бумаги… Ты понимаешь? Поэтому мы сняли номер в гостинице… – Юклин показал на портфель, который стоял на журнальном столике.

– Да, да, конечно, – смиренно ответил Кафтанов.

Он встал, подобрал свои веники и ершики, вышел из туалета, прошел мимо Юклина, подошел к кровати, стащил с нее одеяло и простыню, наволочку.

– Ты что? – спросил Юклин.

– Постель перестелить, – так же смиренно ответил Кафтанов.

– С ума сошел?! – заорал Юклин. – Ты что, мне не веришь?

– Положено перестелить, – вздохнул Кафтанов.

– Что с тобой?! Как ты здесь оказался?

– На все воля Божья.

– Лучше бы ты у меня попросил денег! – продолжал орать Юклин. – Если совсем уж денег нет! Я бы тебе дал! А ты нанялся за мной следить!

– Че-го? Ко-го? Ты в своем уме? – заорал в ответ Кафтанов. – Ты кем себя считаешь? Да ведь ты… Да ведь он… – И тут Кафтанов подошел к Даше, которая так и стояла, отвернувшись к окну, и по ее спине видно было, что она черту душу бы продала, только бы не было этой позорной сцены. Он взял ее за плечо и развернул к себе. – Вы-то, надеюсь, понимаете? Да ведь он очень средний бизнесмен! Небольшой такой бизнючок! И чтобы я?! Даша, вы же знаете, кто я! Стал бы я за деньги за ним следить?! Он просто псих! У него бред величия!

– Тогда скажи, что ты здесь делаешь. – Юклин схватил его за рукав подрясника.

– Я поступил в монастырь, – медленно и отчетливо произнес Кафтанов. – Спасаться и каяться. Но душа моя изъедена грехом, прежде всего грехом гордости, и мне отец игумен назначил такое послушание. Меня могут узнать постояльцы. Вот, например, ты меня узнал. Думаешь, мне это приятно? Но я держусь. Мне надлежит смиренно вынести все вопросы, насмешки или обидную жалость.

– Врешь! – крикнул Юклин. – Даша, ты ему веришь? Ты ведь знаешь, кто он? Читала про него в журналах? Смотрела, как он изгалялся у Малахова? Ты веришь, что этот богемный тусовщик, гурман, бабник, пьяница может уйти в монастырь? Ха-ха! Он врет!

– Нет, это ты врешь! – ответил Кафтанов. – Открой портфель и покажи эти ваши семейные финансовые бумаги. Завещания, дарственные, выписки со счетов. Вблизи не надо. Можно издали. Так, помаши бумагами с трех метров. А?

– Да зачем это! – проникновенно сказал Юклин. – Надо верить друг другу. Я, например, тебе абсолютно верю. Алешенька, друг мой дорогой, я верю, что ты теперь монах, каешься, смиряешь гордыню и все такое. Какая сила духа! Ты молодец. Ты большой человек! Даже завидно!

– Честно веришь?

– Честно, честно! – Юклин прижал руку к сердцу. – А ты мне веришь?

– И я тебе верю, – поклонился Кафтанов. – Спаси Христос.

– Спасибо, – сказал Юклин. – Ну, мы пойдем. Даша, все, пойдем отсюда.

– Погодите! – остановил его Кафтанов. – Куда вы пойдете? Зачем? Вы же собрались поговорить о делах. Я сейчас постель перестелю и уйду. Минутку буквально.

– Спасибо, друг, – растроганно улыбнулся Юклин. – Или теперь уже «отец»? Спасибо, отец!

– Вы врете! – вдруг со слезами воскликнула Даша. – Вы оба врете! Вы тут все всё врете! Идите вы все к черту! – Она повернулась к Кафтанову: – Зачем ты притворяешься, что первый раз меня видишь? Зачем ты ко мне на «вы»?

– А ты зачем притворяешься? – возмутился Кафтанов и передразнил, сюсюкая: – «Ах, вы тот самый Алексей Кафтанов! Ах, у вас новая роль!»

– Сдохните вы все! – закричала Даша.

Хлопнула дверью, и только каблуки по коридору.

* * *

Юклин дернулся было к двери, но потом махнул рукой и сел в кресло.

– Спаси Господи рабу твою Дарью, – сказал Кафтанов, садясь на угол кровати. – Наставь ее на путь истины.

– Это цинизм? – помолчав, спросил Юклин.

– Бог с тобой, – ответил Кафтанов. – Это раскаяние.

Юклин открыл портфель, вынул бутылку дорогого красного вина. Достал фрукты, пирожные, поставил на журнальный столик. Швейцарским перочинным ножом содрал с бутылки колпачок, ногтем отогнул от ножа маленький штопор, начал вкручивать его в пробку.

– Вот нормальный штопор, держи, – сказал Кафтанов.

Юклин откупорил бутылку. Налил себе в стакан – там на столике стояли стаканы на стеклянном подносе, как всегда в гостиницах.

– А мне? – сказал Кафтанов.

– А тебе можно? – удивился Юклин.

– Можно, можно! – Кафтанов постучал ногтем по этикетке. – «Его же и монаси приемлют».

Третье лицо

коллизия

Разговор зашел о сексуальных домогательствах – о чем же еще говорить в интеллигентной компании, когда от политики всех тошнит, но дело Вайнштейна еще не утихло и раздаются все новые и новые обвинения по адресу известных персон?

Кто-то сказал, что это типичный случай антиисторизма. Каких-то тридцать лет назад нечто было обычным флиртом – а теперь считается недопустимым насилием. Да взять само слово «изнасилование»! Времена меняются в сторону все большего и большего уважения личности. Раньше изнасилованием считался насильственный секс в прямом и грубом смысле, а теперь это означает секс недобровольный. Просто вынужденный, и все тут. От и до. Даже легкий моральный напор типа «но ведь ты же моя жена!» – тоже своего рода изнасилование. Правда, супружеское, но все равно. «Это прекрасно и гуманно, – возразили ему, – но поди пойми, где граница добровольности? В конце концов, девяносто процентов всех наших поступков – вынужденные». Кто-то вспомнил о «культуре изнасилования». «Нас всех, мужчин и женщин, насилует государство! – сказал четвертый собеседник. – Rape State!» И он огляделся, гордясь таким эффектным словосочетанием.

Среди нас был один немолодой человек, Евгений Васильевич Н.

– Все это очень интересно и дает пищу уму, – сказал он. – Но позвольте я расскажу вам некий случай. Изумительная правовая и нравственная коллизия.

* * *

– Итак, – начал он, удобно расположившись на диване, – это было на самом излете брежневских времен. Но «лично дорогой Леонид Ильич» был еще жив, это я точно говорю, потом поймете почему. Кажется, это был восемьдесят первый год. Или весна восемьдесят второго.

Был у меня друг Юрка Грунский, парень веселый, добрый, хороший, но чуть мутноватый: путался с фарцой и сам фарцевал, хотя при этом учился на третьем курсе во вполне престижном вузе. Правда, некоторые именно поэтому звали его «четким парнем». Стыдно признаться, но мы любили Юрку еще и потому, что у него была огромная квартира на Кутузовском. В том самом доме нумер двадцать шесть, в боковом крыле. Конечно, квартира была не его, а покойного папаши, а покойный папаша был когда-то замом у Славского в Средмаше, потом в ЦК завсектором у Сербина и, как иногда с такими людьми случается, умер при неясных обстоятельствах. «Тихо скончался в автомобильной катастрофе», сравнительно недавно, ежели считать от того случая, о котором я хочу рассказать. А Юркина мама совсем помешалась на здоровье и по полгода жила то в Крыму, то в Пятигорске. Дышала свежим воздухом и пила минеральные воды. Так что Юрка жил в пятикомнатной квартире совсем один, ну и мы там клубились. Хотя по факту он жил, конечно, не один, потому что у него почти всегда кто-то ночевал.

* * *

Однажды нас собралось человек семь или восемь. Музыка, вино, трепотня. Дым столбом – все курят. Я смотрю: девчонок больше, чем ребят. Четыре на три. Или даже пять на три. «Ого! – думаю. – Значит, мне точно что-то обломится». Танцы начинаются. Приглашаю одну – нет, не обламывается. Я так нежно за талию, что-то заливаю, стараюсь прижаться, а девушка раз – и выскальзывает. С другой такая же история, я ее в танце беру за руку, пальчики перебираю, жду ответного пожатья – фигушки. Щекой трусь об ее ухо, опять что-то шепотом заливаю – ноль реакции: хихикает в ответ, но больше танцевать со мной не хочет. Ну а еще двух пытаться кадрить без мазы. Одна – Юрки Грунского постоянная. Мы пришли, а она уже нас встречает. «Здрасьте, как мы рады вас видеть!» – как бы за хозяйку, понимаешь ли… А вторая с Бобом, был у нас такой мальчик. Ну, неважно.

В общем, раз кругом такой афронт, я иду на кухню, взяв с собой полстакана водки с общего стола. Юрка мне рукой помахал, я раздраженно от него отвернулся. В кухне сел на табурет и сижу. Попиваю ее, проклятую, прихлебываю, хлебушком закусываю и думаю о своей невезучей жизни. Курю, разумеется. Наверное, полчаса так просидел.

Входит Юрка.

– Вот ты где, – говорит. – Ты чего?

– Да так, – говорю. – Скучно стало.

– Ой, хорош! Давай, иди общайся с девушками! Девушки скучают!

– Меня, – говорю, – девушки не любят! Сижу сочиняю письмо. Обращение во Всемирную лигу сексуальных реформ.

Это цитата из Ильфа-Петрова, если кто забыл. Из «Золотого теленка». А мы тогда знали.

Юрка ржет.

– Ладно, Паниковский! Не паникуй. Тебя некоторые девушки очень даже любят. Светка, например. Вот эта, беленькая. Ты ей понравился.

– Она меня отшила!

– Она просто стесняется, ты что! – Он глаза округлил и руками всплеснул. – Она мне сама только что сказала: «Какой этот Женя мальчик хороший, но какой-то робкий, зажатый!»

– Брось!

– Это ты брось, – говорит Юрка. – Давай допивай и иди ухаживай за девушкой.

Я допил водку из стакана. Потом, проходя мимо стола, еще хватанул коньяку и пошел искать ее по всей квартире. Смотрю, в прихожей одна девушка – та, что лишней оказалась, – сапоги надевает, а Юркина подруга с ней прощается этаким семейным тоном, прямо как законная жена со стажем, тю-тю-тю: «Мы так рады, что ты нас навестила!» Сунулся в одну дверь – там уже Боб на диване со своей. Сунулся в другую – там вовсе гардеробная. Открыл третью – вроде спальня Антонины Павловны, Юркиной мамаши. На кровати сидит эта самая Светка.

– Привет! – говорю.

– Еще раз здрасьте, – отвечает. – Сигареты принес?

Я выскочил, вернулся с пачкой сигарет и пепельницей. Чиркнул зажигалкой. Она спокойно выкурила сигарету, загасила окурок и вдруг обняла меня и поцеловала. Крепко и даже, я бы сказал, порывисто. Страстно, не побоюсь этого слова! Мы быстро разделись и – плевать на все! – покрывало скинули и под одеяло. В чистейшую хозяйскую постель! Хорошо было. Всё сделали. Полежали рядышком, отдохнули. Потом мне еще раз захотелось, но, видно, выпил много, возникли проблемы. Она меня быстро привела в готовность, и опять было очень хорошо, она целуется, стонет, бормочет – в общем, чувствую, девушка влюбилась!

С этим радостным чувством засыпаю, нежно обняв ее сзади за талию.

Просыпаюсь – девушки нет.

Натягиваю штаны, шлепаю на кухню. Там как раз Юрка Грунский воду пьет из чайника, прямо из носика. Время половина седьмого утра.

– А где Светка? – спрашиваю.

– Не знаю. – Он зевает. – Пойду еще подремлю. Воскресенье же.

* * *

Уходя, я спросил у Юрки ее телефон.

Позвонил тем же вечером. «Здравствуй, Света, это Женя». – «Кто-кто?» – «Ну кто, кто… Женя, мы вчера с тобой…» Бросает трубку. Я перезваниваю – трубку не берет. Я выждал час, снова звоню. «Светлана, ты почему говорить не хочешь?» – «Чего тебе надо?» – «Давай встретимся. Когда мы встретимся?» – «А шел бы ты!» – и снова бросает трубку.

Я на всякий случай позвонил Юрке, изложил ситуацию.

Он говорит:

– Черт знает. Придурь какая-то. Вожжа под хвост.

Ну, вожжа так вожжа. Хотя жалко. Хорошая девушка. Я уже было понадеялся на серьезные отношения. Я ей звонил еще раз десять – с тем же успехом.

* * *

Довольно скоро умирает Брежнев. То ли через год, если мы собирались прошлой осенью, то ли через полгода – если этой весной. Считая от события – ну, вы поняли.

Юрка Грунский на полном серьезе в конце ноября собирает у себя дома поминки по «лично дорогому». Он жуткий фигляр был, наш Юрочка. Был, был, увы- увы. В девяносто восьмом очень сильно задолжал под дефолт, удрал в Америку, а дальше непонятно. То ли там его достали, то ли он сидит ниже травы под чужой фамилией. В общем, нет его больше в нашей милой компании.

А тогда он был бодр и весел. Собирает поминки, стол ломится, ребят человек двадцать. Произносит как бы благодарственные тосты. Дескать, семья Грунских будет вечно благодарна лично дорогому Леониду Ильичу, который еще в пятьдесят девятом выдвинул нашего папочку на ответственную работу – но все это шамкающим брежневским голосом, «гэкая», чмокая, запинаясь. «Сиськи-масиськи».

Ну мы же все дураки, нам же по двадцать лет. Ну, по двадцать два. Нам хорошо, нам хочется смеяться!

Я Юрку спрашиваю через стол:

– А почему ты Светку не позвал?

Я-то рассчитывал увидеть ее на этой вечеринке. Как-то объясниться. Пусть бы она мне сказала, что я не так сделал. А Юрка Грунский посмотрел на меня и отмахнулся. В прямом смысле рукой махнул, вот так. Я, признаться, слегка обиделся.

Когда все разошлись, я остался и все-таки подловил его в коридоре.

– А теперь ты мне расскажи, что случилось.

– А то ты не понял.

– Ничего я не понял!

– Ну, раз ты сам просишь… – Юрка Грунский отвел меня в комнату, в мемориальный, так сказать, кабинет его папаши. На стенах разные памятные фото. Брежнев, Курчатов, еще какие-то непонятные деды с золотыми звездами. – Садись на диванчик, не падай. Какой ты, братец, все-таки тупой.

Зачем-то снял пиджак и рубашку. Остался в одной майке.

– Ты чего обнажаешься? – спрашиваю.

– Потому что ты тупой. Но при этом, скорее всего, ты благородный. И захочешь мне бить морду.

– Когда? – невпопад спросил я.

– Когда я скажу, что это я Светку заставил тебе дать. Понял? – И повторил, будто диктовал: – Я. Ее. Заставил. Тебе. Дать. Потому что ты был такой грустный- грустный, и мне стало тебя жалко-жалко! – Он усмехнулся ласково, но чуточку презрительно. – Я, конечно, гад, подлец, подонок, да? Но бить мне морду все равно не надо, – тут Юрка Грунский поиграл мышцами, – потому что я тебя вырублю одной левой. А если правой, то совсем. Это причина номер один.

У него на самом деле были жуткие мускулищи. Я раньше как-то не обращал внимания или не видел его без рубашки. А тут просто струсил от таких мослов и шаров, честно скажу.

– Причина номер два, – засмеялся Юрка, видя мой испуг. – Ты ведь воспитанный человек. Вот ты съел пирожное в моем доме. Кстати. Она тебе сосала?

Я машинально кивнул.

– Вот! – сказал он. – Это я ей велел.

– Ты гад, – сказал я.

– Я так и знал! – хохотнул он. – Ты съел очень вкусное пирожное, а вместо «спасибо» хочешь плюнуть в тарелку. А это свинство.

Я сидел совсем огорошенный, а Юрка продолжал:

– Но ты не переживай. Я ее не бил, не делал больно. Боже упаси! Пальцем не прикоснулся. Я просто убедительно попросил. Ну хорошо, пригрозил. Но пригрозил, что называется, вообще. Я не намекал ни на какой компромат. Нет у меня на нее компромата! И на ее родителей – тоже нет! Откуда? И нет у меня возможности потом ей жизнь испортить, базар-вокзал, фанера- фикус, ну кто я такой? Папа умер сто лет назад, а если бы я его попросил, дескать, сделай говна одной моей знакомой – он бы меня не понял. А понял бы – убил бы на месте из именного золоченого пистолета. Потому что благородный человек. Я, к сожалению, не в него получился, – вздохнул Юрка и почесал свои кошмарные бицепсы.

Помолчал и продолжил:

– И тем более я не говорил там, к примеру, «убью» или «нос сломаю». Только типа «веди себя хорошо, а то потом сама пожалеешь», «а то локти кусать будешь», «ты ведь меня знаешь» и тэ пэ. Это в суде не проходит. Неопределенные угрозы не считаются. Разъяснение пленума Верховного суда. Вот какой я гад, подлец и негодяй. Самое главное, «веди себя хорошо!».

* * *

Ах эти замечательно скользкие и мерзкие слова – «веди себя хорошо!». Слушая этот рассказ, я вспомнил эпизод из повести Юрия Трифонова «Долгое прощание».

Известный драматург Николай Смолянов хочет предложить свою любовницу, актрису Лялю Телепневу, некоему очень большому человеку, товарищу Агабекову. Приходит с нею к нему в гости на какой-то домашний праздник, все пьют-веселятся, потом он пропадает ненадолго, «уехал за товарищем, скоро вернется». Долго не возвращается. Гости уже разошлись. Она сидит с Агабековым. Тот в кабинете прилег на диван, жалуется на жизнь, на работу, пытается взять ее за руку.

«Вдруг – звонок телефона в большой комнате. Николай Демьянович слабым голосом, едва слышно сквозь треск – из автомата – сообщил, что застряли в Замоскворечье, сели в кювет, машин нет, никто не вытащит до утра.

– Ты уж меня извини, переночуй там, у Александра Васильевича, а утром я тебя заберу. Только веди себя хорошо. Слышишь? Веди себя хорошо!»

Вот это «веди себя хорошо»! Сделай что просят. Но потом в ответ на все упреки – что, мол, хотел меня подложить под важного человека, говорил, чтоб я «вела себя хорошо», – можно выпучить глаза: «Да ты что? Я же наоборот, в смысле, если он приставать начнет, то ни-ни! Чтоб вела себя хорошо, как нормальная порядочная женщина!»

Ляля Телепнева, услышав это «веди себя хорошо», сразу же ушла:

«Хозяин дома пытался уговорить, даже вскочил с дивана с неожиданной живостью. Куда? Что случилось? Не отдавал сумочку. Нет, нет, должна идти непременно. Но почти два часа ночи! Ничего, есть такси. А если вызвать домой? Нет, нет. Нет, нет, нет! Нет, исключено, совершенно невозможно. Сумочку – на память. Бегу, бегу, извините, большое спасибо».

* * *

Меж тем Евгений Васильевич Н. продолжал пересказывать свой тогдашний разговор с Юркой Грунским:

– Самое главное, «веди себя хорошо!», – еще раза три повторил Юрка. – Кто докажет, что это значит что-то плохое? Может, я как раз наоборот имел в виду? Типа, «не давай кому попало». Не, ну скажи, я правда гад?

– Но почему она тебя послушалась?

– Уважает! – хохотнул Грунский. – Мы с ней были когда-то, кстати говоря. Недолго. Полгодика. Или даже меньше. Возможно, она это сделала отчасти даже назло мне.

* * *

– Потом я все-таки ее настиг, – сказал Евгений Васильевич. – Я ее долго искал. Не знал ни адреса, ни фамилии, ни где учится. Для меня найти ее и поговорить с ней стало навязчивой идеей. Все случается случайно. Я случайно увидел ее на улице, лет через пятнадцать, считай, в девяносто шестом. Бросил все дела и пошел за ней. Потом следил за ее домом. Потом поймал ее, представляете себе, как настоящий насильник – в лифте.

– Света, прости меня, – попросил я. – Я не виноват. Я ничего не знал. Юрка мне ничего не сказал, клянусь. Я думал, что все на самом деле.

– Я это поняла, – сказала она.

– Но как?

– По глазам, по лицу.

– Там было темно.

– Все равно. По голосу, по всему.

– Почему ты мне не сказала, что тебя заставляют? Не шепнула? Не заплакала? Разве бы я не понял? Я бы понял.