Новеллы Пятигорья. Знаменитые люди на Водах

И уже не милый Рылеев уходит, а проявляется нечто размытое, чем-то похожее на фигуру императора на большом, во весь рост, портрете. И голос, который так часто он слышал потом, да и сейчас ещё порой слышит в снах, отчего обязательно просыпается с сердцебиением и отчаянием, этот голос чётко, с непоколебимостью взведённого дуэльного пистолета, бездушно чеканит: «…умышлял на цареубийство и истребление императорской фамилии, возбуждал к тому других, соглашался также и на лишение свободы императорской фамилии, участвовал в умысле бунта привлечением товарищей и сочинением возмутительных стихов и песен, лично действовал в мятеже и возбуждал к оному нижних чинов».

Он хотел в ответ возразить, напомнить, что он всегда был честен, он предупреждал, что нельзя отмахиваться от свободомыслия. После того как пал несокрушимый Наполеон, русский народ, может быть, впервые ощутил свою силу, захотел независимости. Вернувшиеся домой с победой сравнивали увиденное в Европе с тем, что осталось дома. Сравнивали и всё более понимали необходимость перемен. Он предупреждал об этом в своих статьях. И теперь хотел было напомнить это тому, кто на портрете, но в это время сильно тряхнуло, и нечто смутное, похожее на императора, пропало, и он стал осознавать себя лежащим на жёсткой и скрипящей телеге, куда-то перемещающимся… Но не торопился открывать глаза, вспоминая, кто он и где он…

Ах да, он едет из холодной Сибири, и позади уже много вёрст безлюдного пространства. И много дней пути. В начале календарного лета, так и не дождавшись северного тепла, он отбыл из Якутска. В первых числах июля в Иркутске наконец оттаял. А ещё спустя две недели был в Екатеринбурге. И вот, в начале августа, здесь, на Северном Кавказе, лето настоящее, тепло невиданное. Отсюда уже не так далеко до места его службы. Но теперь уже служить будет не штабс-капитаном, а простым солдатом.

… И рядовой Александр Александрович Бестужев, чудом избежавший смертной казни, познавший заточение в Шлиссельбургской крепости, проживший несколько лет в холодном Якутске и вот теперь очутившийся на Кавказе, наконец открыл глаза. И словно ждал, хотя и не видел этого, казак-возница; громко сказал:

– Вот и Эльбрус завиднелся.

Просто радуясь проявившимся из тумана и парящим над землёй, словно оторванным от неё белоснежным вершинам, то ли обращая на это внимание сонного барина, о котором только и знал, что тот едет из холодной Сибири, куда попал то ли по глупости, то ли по немилости, но говорят оттого, что и в самом деле невзлюбил царя…

Бестужев устроился поудобнее на телеге, так, чтобы видеть этого неземного двуглавого великана, парящего над облаками. Действительно, туман, в котором они долго ехали, теперь, на подъезде к Кисловодску, постепенно растекался по ущелью, опускаясь всё ниже и ниже, и уже видны были внушающие трепет зубцы горного хребта, – этой границы мира, – пугая своей неукротимой дикостью и неоспоримым величием.

Он подумал, что люди, которые каждый день видят эти вершины, должны быть совсем не похожи на петербуржцев, да и прочих равнинных россиян. И уж можно сказать они – антиподы жителей промёрзшего Якутска. Впрочем, о тех местах, прохладных даже летом, сейчас, на знойном юге, вспоминается даже с некоторой грустью.

Но это не убавляет радости от того, что на его просьбы наконец-то государь откликнулся и распорядился послать его в действующую армию воевать с турками на Кавказ. Он знал, что здесь много солдат и офицеров, кто вышел вместе с ним на площадь в декабре четыре года назад, и надеялся встретить старых товарищей. А ещё обязательно отличиться по службе, вернуть себе офицерский чин и всё прочее, что когда-то имел… И ничего, что не штабс-капитаном и не в приличном экипаже, а рядовым он лежит на этой телеге, ровней с этим гордо восседающим впереди казаком-извозчиком. Ему ещё только тридцать два года, он ещё добудет наград, дослужится до генеральских эполет… Милостью Божьей он теперь не будет маяться в вечных снегах двадцать лет, отмеренных ему царской милостью взамен смертной казни. Хорошо, если бы и братьям так же повезло: Михаил и Николай всё ещё на Нерчинских рудниках, но тоже послали прошение с просьбой перевести на Кавказ. А третий брат, Пётр, также разжалованный после неудавшегося переворота, сразу попал в эти места и, прослужив рядовым и отличившись, дослужившись до унтер-офицера, не так давно вернулся домой…

Тучи над горной цепью, послушные налетевшему ветру, заклубились, заторопились вдоль горных зубцов, закатное солнце окрасило вершины в розовый цвет, придавая им теперь не только грозный, но и манящий вид. Бестужев даже задохнулся от восторга, так на него подействовало увиденное.

– Горы – вот что есть поэзия природы, – голосом, не допускающим никакого возражения, произнёс он.

– Чего? – переспросил казак.

– Я так, братец, про себя, – не стал разъяснять он, понимая, что пережитый им восторг – это его сокровенное, о чём он ещё успеет подумать… Но уже знал: здесь, у подножия величественных гор всё чувствуется чище и думается яснее…

Там горести, там страсти яд немеет,

Там юностью невянущею веет,

Забвение целительной рукой

На сердце льёт усладу и покой;

Душа слита с возвышенной природой,

И дышит грудь бессмертною свободой!

Но вот темнота стала накрывать вершины. Какое-то время ещё закатно рдел Эльбрус, паря над миром, но скоро и его снежные шапки поглотила ночь. В лёгших на ущелье сумерках начали падать невидимые, но ощутимо крупные капли дождя. Порывы ветра подымали пока ещё не прибитую пыль, и телега то нагоняла, то отставала от взвихренных её столбов.

– Далеко ли ещё? – спросил он.

– Полверсты будет, – ответил казак и поторопил лошадь. Бестужев закрыл глаза, погрузившись в свои мысли…

Эти вечер, ночь и утро – вот и всё, что ему дано, чтобы удовлетворить любопытство, увидеть это местечко среди гор, о котором он немало наслышан. Место, где не только поправляют здоровье.

Вот Пушкин поехал сюда подающим надежду талантом и вернулся поэтом, привёз кавказскую поэму. И говорят, теперь снова где-то в этих местах, возможно, они встретятся совсем скоро… А ещё здесь должны быть единомышленники, сосланные сюда прежде. Может доведётся найти знакомого, хотя большинство из тех, кого он знал и кто остался в живых нынче в Сибири… Но немало и здесь воюет, правда, больше рядовые, подчинившиеся в декабре офицерам, невинные по сути, но император в испуге и их сослал…

Скоро он всё увидит и узнает. А потом ему ещё ехать за горный хребет, за которым другая совсем земля и где Особый корпус, куда он теперь направлен, воюет с турками. И там он, конечно же, встретит знакомых…

Он понимал, чем рискует, пускаясь в эту самовольную поездку, но уж так не терпелось увидеть лица товарищей, да и взглянуть на это место с чудодейственными водами…

Сверкнула молния, на миг вырвав из темноты сужающееся ущелье с голыми склонами над речкой, небольшую казачью станицу и ниже, под-над речкой, десятка два-три домиков, где, как он уже знал, жили отставники со своими семьями, которые охотно сдавали угол приезжим. Можно было бы, конечно, нанести визит предводителю дворянства Реброву, но неизвестно как тот отреагирует, а то ещё донесёт, глядишь, обратно в Сибирь отправят. Нет, лучше без огласки у кого-нибудь переночевать… Ему, главное, знакомых найти…

И вдруг Бестужев ясно понял, что обязательно опишет этот тайный визит, в котором если не в реальности, то в своих фантазиях сядет вместе с приятелями за стол, описав их, начиная с «матушкина сынка», «приехавшего из белокаменной лечиться от застоя в карманах» и прочих гвардейцев-романтиков так, что только знакомые смогут догадаться, о ком это он…

Он обязательно опишет их встречу, но не укажет, когда это было, рука тайной полиции длинна и милосердие императора не безгранично…

Нет, он укажет, это придаст большую достоверность. Но укажет так, что заставит гадать читателя, так ли и тогда ли всё было на самом деле…

К примеру, что всё описанное происходило в августе 1824 года и он всё ещё штабс-капитан, а до декабря 1825 года, до Рубикона, который тогда перешли они, ещё целая вечность радужных надежд и планов. И вот он, ещё молодой офицер, не знавший опыта каторжанина, ссыльного, приехал к товарищам, отужинал в приятной компании и остался с теми, кто не слушает предписаний эскулапа и предпочитает вино кавказской воде. И теперь вот предаётся приятной беседе…

И говорят они о всякой безобидной всячине.

О том, что нынче посетил это место персидский принц Хозрев-Мирза – набирался сил, пил напиток богатырей – нарзан.

Что на Эльбрусе побывала русская экспедиция, вернувшаяся с двумя сотнями саженцев сосны, выкопанных в верховьях реки Эшкакон. Их высадят на голых склонах.

И что не он один переведён из Сибири на Кавказ, а к тем, кто уже был сослан сюда прежде, скоро добавятся многие, – император, убедившись в том, что наказанные офицеры отменно воюют, намерен ссыльными из Сибири усилить Особый корпус…

А ещё о чём не могут не поговорить мужчины и что не является государственной тайной и не представляет опасности для власти?

Естественно, о женщинах…

Они в этот вечер обязательно обсудят красавиц, поспорят, какие лучше, московские или петербургские. Или всё же местные, южные…

– Черкешенки совсем иное дело – мы осуждены любоваться ими как недоступными вершинами Кавказа, – скажет уже поживший здесь, видевший лица горянок и знающий горские законы и месть горцев за поруганную честь их женщин.

После этого и обсуждать и сравнивать нечего.

…Так от более лёгких и обыденных тем перейдут к сложным.

О тех же масонах поговорят, об этом можно, это если и возбраняется, то не слишком громко.

Но это довольно скучно, и долго разговор не может держаться. Другое дело – погреть душу рассказами о кладах, которые многим из пока ещё не разжалованных (в его рассказе) офицерам пришлись бы кстати…

И пусть потом гадают, когда он был здесь: в год, вынесенный им в заглавие «Вечер на кавказских водах в 1824 году» или же теперь, спустя пять лет…

Долгое лето

То, что случилось, было полной неожиданностью.

Белинский гостил в Прямухино у Бакуниных и отчаянно страдал от неразделённой любви к сестре Михаила Александре Александровне, так что даже не сдержался, признался, но не ей, ей так и не осмелился, а на бумаге: «Мне было хорошо, так хорошо, как и не мечталось до того времени… Я ощутил себя в новой сфере, увидел себя в новом мире: окрест меня всё дышало гармонией и блаженством, и эта гармония и блаженство частью проникли и в мою душу. Я увидел осуществление моих понятий о женщине… Когда все собирались в гостиной, толпились около рояля и пели хором, в этих хорах я думал слышать гимн восторга и блаженства усовершенствованного человечества, и душа моя замирала, можно сказать, в муках блаженства, потому что в моём блаженстве, от непривычки ли к нему, от недостатка ли гармонии в душе, было что-то тяжкое, невыносимое, так что я боялся моими дикими движениями обратить на себя общее внимание».

Так вот, пока он жил у Бакуниных, журнал «Телескоп», где он работал помощником Николая Ивановича Надеждина «высочайшим повелением» закрыли за публикацию «Философического письма» Чаадаева. И он остался без работы и без денег. Нащокин, по поручению Пушкина, предложил ему работать в «Современнике», который тот начал издавать. Но сотрудничеству, о котором мечтали и Пушкин и Белинский, не было суждено состояться: в январе 1837 года Пушкин был ранен на дуэли, а затем умер.

Это был ещё один тяжёлый удар для Виссариона. О н внимательно следил за творчеством поэта. Следил и восторгался. Ещё при жизни Пушкина в своей работе «Литературные мечтания» он писал: «Как чародей, он в одно и то же время исторгал у нас и смех и слёзы, играл по воле нашими чувствами… Он пел, и как изумлена была Русь звуками его песен; и не диво: она ещё никогда не слыхала подобных; как жадно прислушивалась она к ним; и не диво: в них трепетали все нервы её жизни! Я помню это время, счастливое время, когда в глуши провинции, в глуши уездного городка, в летние дни, из растворённых окон носились по воздуху эти звуки, «подобные шуму волн» или «журчанию ручья»».

А теперь в одночасье все надежды, так же, как и любовь, оказались неразделёнными и остались в прошлом. В будущем же он не видел ничего обнадёживающего.

Но надо было на что-то жить, и он написал научную грамматику, надеясь издать её за казённый счёт как школьное пособие. Но в поданном прошении ему было отказано.

Этого Белинский перенести уже не смог и тяжело заболел.

Друзья настаивали, чтобы он поехал на юг, на Кавказ, и дали ему взаймы денег: Боткин – пятьсот рублей. Ефремов – восемьсот, он вызвался ехать вместе с Белинским.

В мае 1837 года они приехали в Пятигорск.

В сравнении с севером уже настоящее летнее тепло взбодрило их. Первые дни они удивлялись всему, что видели: и этому городку на горном склоне, и бьющим из земли источникам, и праздной публике, среди которой преобладали дамы и офицеры.

Здесь Виссарион совсем не так как прежде перечитал «Кавказского пленника». И уже не сомневался, что Пушкин любил эти места и вдохновлялся ими:

Великолепные картины,

Престолы вечные снегов.

Очам казались их вершины

Недвижной цепью облаков,

И в их кругу колосс двуглавый,

В венце блистая ледяном,

Эльбрус огромный, величавый

Белел на небе голубом.

Точнее не скажешь…

…Врачи нашли его состояние истощённым и посоветовали не торопиться с приёмом ванн: их воздействие может ещё более ослабить организм, так что первые дни он лечился видами близких и далёких гор, наблюдениями за городской жизнью и поразительно лёгким, напоённом свежестью воздухом. А когда начал принимать ванны -почувствовал себя совсем здоровым. И поспешил написать друзьям в Москву: «Сейчас пришёл с вод, устал, как собака; в Пятигорске довольно весело; природа прекрасна; зрелище гор – очаровательно, особливо в ясный день, когда видны снеговые горы и между ними двуглавый Эльбрус, который я каждое ясное утро вижу из окна моей комнатки. Бештау от Пятигорска в 8 верстах, но кажется, что до него нет и 20 сажен. Какая бездна ягод – клубники и земляники; носят вёдрами. Идёшь по горе и давишь ногами землянику, а есть нельзя – такая досада!»

С Александром Ефремовым, который был не только его другом, но и другом Станкевича, Бакунина, Тургенева, им было о чём поговорить. Они вместе ходят на ванны и на прогулки. Но скоро уже обо всём, что интересовало, переговорили и впечатлениями по приезде обменялись. Ефремов – само добродушие; имеет деньги и охотно занимает их друзьям.

«Ефремов тебе кланяется и поручил мне известить тебя, что он настрочил своей матушке очень трогательное послание, которое непременно должно возыметь своё действие… – Пишет Виссарион в конце июня Бакунину. – А если бы оное красноречивое послание, сверх всякого чаяния, не возымело своего действия и матушка вздумала бы употребить твои письма к Ефремову, как векселя, то ты объяви ей, что деньги тобою давно возвращены ему и что он потратил их на свои нужды. Ефремов решился подтвердить это и словесно и письменно, в случае нужды».

С Александром у них отношения старшего и младшего, хотя разница всего в три года. Но Белинский воспринимает Ефремова как подростка, которого должен опекать и, как старший, бывает и снисходителен, и ироничен. А порой и откровенно насмешлив. Особенно когда Александр восторгается письмами, которые он пишет друзьям, и их ответами. А повод для того, чтобы упомянуть о нём с насмешливостью, тот предоставляет нередко.

«Ефремов поправляется в здоровье видимо, но только жаль, что это за счёт ума: его узнать нельзя – дурак дураком». – Делится он в этом же письме нелицеприятной оценкой друга. – «Страсть к остроумию у него та же, но силы острить решительно нет. С господами офицерами он вошёл в самые тесные отношения, но и между ними считается последним остряком».

И следом сообщает, что Ефремов настолько заинтриговал офицеров рассказами об остроумии Бакунина, что те решили сочинить своё шутливое и остроумное послание и отправить неведомому им, но столь восхваляемому остроумцу.

«Смотри же, Мишель, не ударься лицом в грязь и ответь им со свойственною тебе тонкостию и остроумием, так, чтобы каждая твоя острота была так же замысловата, как меток каждый твой шарик из хлеба, пускаемый тобою с необыкновенною ловкостию и приятностию… » – Вспомнил он забаву, которой они предавались в Прямухино. – «Но пора перестать говорить глупости. Я видимо поправляюсь, хотя начал лечиться только с 20 числа настоящего месяца. В теле чувствую какую-то лёгкость, а в душе – ясность. Пью воды, беру ванны усердно и ревностно, хожу каждый день вёрст по десяти и взбираюсь ex-officio (по обязанности) на ужасные высоты. Смотрю на ясное небо, на фантастические облака, на дикую и величественную природу Кавказа и радуюсь, сам не зная чему. Даже у себя в комнате, чуть только луч солнца заиграет на стекле окна, улыбаюсь и радостно потираю руками. Встаю в 4 часа и скоро надеюсь привыкнуть вставать в 3 ровно, разумеется, не дожидаясь, чтоб будили».

Дмитрию Иванову, с которым дружен с детских лет и вместе учился сначала в пензенской гимназии, а затем в московском университете, отвечает на его вопрос о черкешенках, так ли те хороши.

«…Черкесов вижу много, но черкешенки – увы! – ещё ни одной не видел… Вообще черкесы довольно благообразные, но главное их достоинство – стройность. Ох, черкешенки!.. Чтоб видеть их, надо ехать в аул, вёрст за 30, а это мне не очень нравится: погода кавказская в непостоянстве не уступает московской, прекрасное утро здесь не есть ручательство за прекрасный день -можно простудиться».

И описывает жизнь в этих местах.

«На Кавказе хорошо пожить с месяц здоровому, а лечиться и в раю скучно. Жизнь постоянная в Пятигорске ужасна – нет людей. Зато хороша природа и всё дёшево: пара кур и пара куропаток стоят гривенник; десять перепёлок 30 к.; фунт славного белого хлеба 4 к.; арбузы и дыни нипочём, – и какие дыни…

…Дичи бездна, всё фазаны, кулики и перепелы. Последние ходят по улице и подпускают к себе человека на два шага…

…Снегу с Эльбруса привезти тебе не могу, потому что, хотя я и вижу его из моего окна, но до него 150 или 200 вёрст. Боже мой, что за громада! Машук, при подошве которого я живу и целебными струями которого пользуюсь, по крайней мере вдвое выше колокольни Ивана Великого; но в сравнении с Эльбрусом он – горка… »

Но всё же мир тесен и отсутствие людей, о чём он пишет, никак не подтверждается. Сколько знакомых он здесь встретил и с какими интересными людьми познакомился. Встречи, правда, не всегда радовали, а вот знакомства, как правило, одаривали щедро новыми знаниями и впечатлениями.

Тот же казак Василий Дмитриевич Сухоруков… Человек, который знает о казаках, кажется, всё. И свободолюбивый настолько, что карьерой, которая складывалась на зависть остальным очень удачно, поступился во имя вольнолюбия. Он дружил с декабристами, близок был к Рылееву, Бестужеву и хотя на площадь в декабре 1825 года не выходил, за эту порочащую связь заплатил будущими чинами и званиями и был сослан на Кавказ. Здесь, находясь под надзором, затеял издавать альманах «Русская старина»… Случались и неприятные известия и встречи.

Горько было узнать, что брат Пушкина Лев Сергеевич, который служил в этих местах, ничем особо не выделяется и похож на множество остальных офицеров, предаваясь пустому времяпрепровождению. Белинский сделал вывод, что тот «пустейший человек» и ему стало почему-то обидно за Александра Сергеевича, который, если бы был жив, несомненно подействовал бы на брата благотворно.

Нежданно-негаданно столкнулся здесь с генералом Скобелевым, о котором пару лет назад нелестно было написано в «Молве» – газете, которую, как и «Телескоп», издавал Надеждин, и Виссарион в то время имел к ней отношение.

Скобелев был известным и уважаемым человеком. Ему было уже под шестьдесят лет, его мундир украшало немало орденов. В четырнадцать лет он начал служить солдатом в Оренбургском полевом батальоне, затем в Уфимском мушкетёрском стал офицером. Воевал против Наполеона в Европе, за что получил золотую шпагу «За храбрость», а также первый орден. В Болгарии воевал против турок и снова был награждён орденом. В 1810 году капитаном ушёл в отставку по ранению, но спустя два года во время Отечественной войны был старшим адъютантом Кутузова. И опять же был награждён двумя орденами, в том числе и Георгия. Потом стал генерал-майором и генерал-лейтенантом, воевал в Польше, потерял руку и получил ещё одного Георгия…

А ещё Иван Никитич Скобелев писал рассказы под псевдонимом «Русский инвалид» и пьесы, которые не без успеха шли в театрах… Но писал он, с точки зрения Белинского, плохо, его произведения не стоили никакого внимания критика, хотя и пользовались интересом у читателей. Статья была, собственно, об этом. Но прежде они не были знакомы.

Генерал сам подошёл к нему и привычно громким голосом спросил:

– Вы господин Белинский?

– Я. С кем имею честь?

– Генерал-лейтенант Скобелев. Тот самый, о котором вы написали в вашей газете… Я давно желал с вами познакомиться. Читал ваши статьи, в них есть здравые мысли… Но за что же вы меня так разругали?

– Позвольте, но если речь идёт о той давней заметке, то в ней всё было вполне пристойно. К тому же не я её писал.

– Как же не вы?.. Надеждин был у меня, просил извинения и сказал мне, что это написали вы. И хорошо, что он извинился передо мною, а то ему было бы худо: я хотел жаловаться императору… Если же писали не вы, это меняет дело. Хотя надо бы тогда, чтобы автор был обозначен, а так ведь я всё это время был уверен, что писали вы. Так кто же тогда написал?

– Он не просил меня держать его имя в тайне, поэтому назову: это писал Селивановский… Но я не отказываюсь от того, что от меня зависело, поставить её в газету или нет. И если я её поставил, хорошо это или дурно с вашей точки зрения, но я это сделал и тоже несу ответственность…

Генерал окинул Белинского изучающим взглядом, каким, наверное, оглядывал своих провинившихся офицеров, размышляя, какую меру наказания им назначить за проступок.

– Нехорошо, братец, быть таким заносчивым: Греч мне сказал о тебе, что ты голова редкая, ум светлый, перо отличное, но что дерзок и ругаешься на чём свет стоит… Вижу, так и есть. Но, братец, теперь уж я буду ругать Надеждина, вот ведь не сказал правды, а я тебя костерил напрасно… Ладно, не обижайся.

И действительно отпустил крепкое ругательство в адрес отсутствующего Надеждина.

Ругайте, подумал про себя Белинский, который теперь уже окончательно разочаровался в издателе, с которым давно уже расходился во взглядах на понимание порядочности и честности и вот теперь ещё раз убедился, какой это лживый человек.

Генерал первым протянул руку, и Белинский, помедлив, подал свою.

Рукопожатие генерала было крепким и явно примиряющим.

Так проходят похожие дни: ванны, прогулки, обмен колкостями с Ефремовым, написание писем друзьям и встречи с новыми знакомыми. Здесь уже есть свой круг любителей литературы из приезжих отдыхающих и местной интеллигенции. Все люди гостеприимные и общительные, и они с Ефремовым быстро сошлись с ними.

Часто Белинский бывает у Николая Михайловича Сатина. И в очередное посещение хозяин познакомил Белинского с Лермонтовым, о котором тот наслышан, но не знаком лично. Обменявшись комплиментами по поводу того, что каждый читал – Лермонтов отметил его статьи, а Белинский – стихотворение «На смерть поэта», из-за которого тот и был сюда сослан – вспомнили о родных местах, оба ведь земляки и даже очень близкие – оба из Чембара. Перебрали знакомых, поделившись последними новостями, что знали о них.

Сатин наблюдал за ними со стороны и поражался, насколько земляки непохожи. Разница между ними всего три года, но Белинский выглядит намного старше: серьёзный, сосредоточенный, явно думающий над каждой фразой и склонный к неторопливому философствованию. Лермонтов же порывист, быстр в движениях и словах, вставляет порой едкие замечания и нелицеприятно характеризует знакомых.

Поговорили о Пушкине: горечь потери их объединила. Белинский посетовал на то, что «Современник» после смерти Пушкина так никто и не решился издавать, Лермонтов желчно заметил, что многие завистники смерти Александра Сергеевича порадовались.

Потом возникла пауза; о пустячках вроде поговорили, о чём ещё говорить – не знали.

На столе Сатина лежал том записок Дидро. Белинский взял его, перелистал…

– Вот немцы, у них вся философия в Гегеле, попробуй её объяснить простому человеку… А французы совсем иная нация… Они способствовали не только появлению Наполеона, но и энциклопедистов, посредством которых дали нам множество новых знаний и новый взгляд на привычное…