Тот, кто придет отомстить

Ирина Лобусова

ТОТ, КТО ПРИДЕТ ОТОМСТИТЬ

Посвящаю этот роман светлой памяти моей Мамы – Лобусовой Татьяны Дмитриевны

ПРЕДИСЛОВИЕ

1948 ГОД

– Он умер?

– Пока еще нет.

– Но умрет?

– Неизвестно. Хотя, скорей всего… Умрет, наверное.

Распростертое серое тело подростка не подавало признаков жизни. Двое врачей, склонившихся над больничной койкой барака, всматривались в неподвижное, беспамятное лицо с заострившимися чертами, на котором уже оставила свой отпечаток близкая смерть.

В бараке стоял ледяной холод. Сквозь щели в крыше прямо в помещение падал снег, оставляя на дощатом полу грязные лужи, к рассвету покрывавшиеся хрупкой корочкой льда.

Здание детского дома в центре города разбомбили, и деткий дом был временно помещен в бывшую графскую усадьбу за пределами города, полуразрушенное здание которой не имело элементарных удобств. В длинном бараке за домом, там, где раньше были графские конюшни, находился лазарет. Это был не совсем обычный лазарет. В больничные палаты в самом доме помещали тех воспитанников, кто, свалившись с обычной простудой, еще имел шанс выжить. В барак помещали умирающих.

Худенький подросток на последней койке, возле самой стены, не подавал признаков жизни. Даже дыхание его превратилось в тихую, прерывистую нить- дыхание человека, уже находящегося в сфере между жизнью и смертью. Тусклая 20- ватная лампочка под потолком бросала тень на лицо умирающего. И в этом мрачном, ничего не освещающем свете казалось, что он уже близок к тому небесному спокойствию и безмятежности, которые часто дарит вечный покой.

Было далеко за полночь. Врач детского дома вызвал своего коллегу- хирурга из города, хотя из принципа очень редко обращался за советом к другим врачам. В детдоме, где не было ни лекарств, ни элементарных удобств, где отступающая вражеская армия оставила брюшной тиф, туберкулез, дизентерию, где все воспитанники жили впроголодь, потому, что в городе не хватало еды- он творил чудеса, этот старый, отчаявшийся в жизни доктор. Он привык оставаться один на один со смертью, и знал, что в поединке с чужой судьбой ему вряд ли кто-то сможет помочь. Он справлялся с дизентерией и тифом в одиночку, не обращаясь к другим врачам… Но с мальчиком был другой случай. Он не мог бы даже сказать, что именно было в нем, в этом мальчике, почему он не мог дать ему умереть… Но только вечером, когда были уже испробованы все доступные и привычные средства, он одолжил в селе старую подводу с тощей клячей, медленно подыхающей от голода (как и все обитатели детского дома). И помчался в город за бывшим однокашником, медицинским светилом, который, как и он, пережил эту войну.

Было далеко за полночь, когда два врача склонились над умирающим. Внутри в тот час больше не было никого – тишину нарушала лишь воющая за стенами метель.

– Он умер? – голос врача детского дома дрогнул.

– Пока еще нет, – его друг и коллега пощупал у умирающего пульс, и, оттянув белые веки, осмотрел глазные яблоки.

– Но умрет?

– Неизвестно. Хотя, скорей всего… Наверное, умрет. Странно, что он не умер до сих пор! По всем признакам…

– Я сделал все, что мог, и когда я бросился за тобой, кровотечение уже остановилось…

– Этой остановкой кровотечения ты спас ему жизнь, – врач, приехавший из города, с ужасом осмотрел убогую обстановку барака, – боже мой… боже мой… Мы пережили такую страшную войну, чтобы терять детей вот теперь… в таком вот… Здесь…

Врач детского дома пожал плечами: он знал страшную истину лучше, чем его пораженный коллега… Детский дом, даже самый убогий, не был самым страшным, что подстерегало теперь. Вслед за сиротством и смертью пришла беспризорность.

– Как, ты говоришь, его фамилия?

Врач детского дома назвал. Коллега удивленно вскинул глаза:

– Еврей? Ну, тогда выживет! Эти живучи… А как он, собственно, остался?

– Я знаю, что он выжил один. Всю его семью уничтожили.

– Это понятно. Выходит, счастливый…

Оба знали, что творилось в городе после прихода немцев. Рядом с деревней еще не были засыпаны страшные рвы… А в городе почти не осталось евреев.

– Я не очень понял по дороге… Ты рассказал мне так сбивчиво, в спешке…Что именно произошло с ним?

Врач детского дома немного замялся, затем ответил, неожиданно четко выговаривая слова:

– Его кастрировали. Свора малолетних бандитов отрезали ему бритвой половой член. Начитанные, сволочи… Сказали, что сделали это в насмешку над обрезанием. Их подобрали с улицы несколько месяцев назад. Беспризорщина…

– Боже мой… – хирург содрогнулся, – но милиция…

– Да было все, конечно… Милиция, следователь. В колонию их отправят, да что толку… Они, как появились здесь, сразу стали причинять много хлопот. Сколотились в банду, отбирали у младших еду, мелочь. Этого сразу не взлюбили. Били при всяком случае, издевались. Он ведь был мальчик начитанный, культурный… Сплошная интеллигенция, не то что эти, быдло… Говорили, что он из семьи музыкантов. Ну вот они и решили такое с ним сотворить. Вычитал один из них, гад, что у евреев принято обрезание. Вот они и сделали это как бы в насмешку. Когда их в милиции допрашивали – сказали «хотели, мол, пошутить… над ним посмеяться…». Я когда его увидел в коридоре за спортзалом, думал, ума лишусь… А он уже не кричал, только глаза были такие широкие, все в небо смотрел… Окостенел совсем от болевого шока… Я думал, уже и не выведу… Под рукой ничего такого особого не было. Рану пришлось почти вживую шить, чтобы закрыть сосуды… Как этих поддонков забрали, я уже и не видел. Мне потом учителя рассказали. А у меня и мыслей-то никаких не было, я словно впал в ступор. Вроде, врач, и умирающих детей на руках держал, и на фронте был, но такое… Такое, когда оно происходит, по- другому заставляет взглянуть на мир. Я ведь уже и забыл, кто там по национальности был – все, вроде, одинаково страдали, для всех беда была большой, общей… Мы ведь про национальности-то вспомнили только тогда, когда немцы в город вошли… Национальность – это только для фашистов первое дело. А теперь… Не знаю, что и думать теперь… Страшно как-то… На душе тоскливо…

Врач замолчал. Его коллега молчал тоже. Только было слышно, как за стенами барака воет метель, да лампочка, раскачиваясь на шнуре, издавала унылые, скрипящие звуки.

– Я тут кое- какие препараты из города захватил, – его приятель- хирург опустил глаза, – прислали для партаппарата, в ЦК, так я позаимствовал. Думаю, ему они нужнее сейчас будут… Антибиотики импортные, антисептики… Ты дверь-то на замок, на всякий случай, запри. Ночь длинная, мало ли кто может войти. И- приступим.

НАШЕ ВРЕМЯ

1

Свечи оплавились и потекли на скатерть. Пятна красного воска были похожи на кровь. Догорающие свечи вернули ее к реальности, ударили больно, открывая глаза. Он не придет. Бесполезно надеяться. Ледяной ужин безнадежно испорчен. Свечи почти сгорели. Он не придет. Не придет.

Собственно, так было всегда. В первые месяцы их брака он еще утруждал себя звонком. Тратил свои усилия на несколько кнопок в мобильнике, чтобы нажать и произнести скороговоркой, быстро-быстро, как говорил в суде, «извини дорогая вырваться не получится куча дел в офисе готовлю документы в суд так что на сегодня отбой пока». Быстро-быстро. Как пулеметная очередь. Слова оставляли в ней пулевые отверстия. Пробивали по-живому броню, которой она специально прикрывалась от себя – чтобы его защищать.

Оправданием его, только оправданием его поступков и слов она и занималась по-настоящему – все месяцы, плавно переходящие в годы. Она бы все оправдала. Но только быстрые выстрелы его слов пробивали ее броню. С каждым прожитым месяцем их было все больше и больше- пулевых ран в ее сердце. И раны эти все продолжали болеть.

А потом слова прекратились. Произошло это как-то естественно, так же привычно, как раньше выплескивались слова. Просто не пришел ночевать- однажды. Потом вернулся в 4 утра, «благоухая» крепким виски на всю квартиру. Через неделю пропустил важное для обоих торжество. А еще через пару дней- забыл забрать ее из офиса, чтобы вместе поужинать, как они делали раньше, в первые месяцы совместной жизни. Забыл. Не пришел. Не позвонил. Пропустил. Так и пошло.

Только этот день был особенным. Этот день был третьей годовщиной их свадьбы, третьим годом совместной жизни. Они договаривались провести вечер вместе. Заранее договорились, что ни знакомых, ни родственников не будет. Только двое. Так, как они проводили вечера прежде. Он. И она.

Обхватив голову руками, она почти упала на стол, в красные пятна оплывших свечей, похожих на кровавые раны. Пулевые отверстия в сердце, которые не удается заживить – несмотря ни на что.

Эти три года дали ей многое. Счастливый брак с преуспевающим юристом, частная практика которого за эти три года расцвела самым буйным цветом, превратившись почти в золотое дно. Превращение в хорошего адвоката из тонконогой студентки юридического факультета, смотрящей буквально в рот молодому, но преуспевающему наставнику, мастеру в офисном праве, которого пригласили на факультет в частном порядке, чтобы прочитать несколько лекций. Смотрящей так пристально и так серьезно ловящей каждое слово, что в очень скором, вполне обозримом будущем она стала его женой.

Все были в восторге – дальние родственники, однокурсники, друзья и общие приятели. Все поздравляли ее и страшно завидовали. Все, кроме одного человека. Мнение же этого человека было для нее важнее всего. Тогда, после того, как на крыльях она влетела в квартиру, чтобы сообщить радостную новость, он усадил ее перед собой.

– Алина, ты делаешь ошибку. Ты делаешь серьезную ошибку, Алина. И не дай Бог, чтобы тебе слишком дорого не пришлось заплатить за нее.

– Да ты что!.. Да я… Да он… – она буквально захлебнулась в эмоциях, аж задохнулась от нахлынувших чувств так, что не смогла возражать внятно. Как же… Он…

– Видишь ли, я скажу по простому: чтобы брак был счастливым, муж и жена должны быть из одного теста. Они должны быть вместе, всегда вместе, а не порознь. Должно быть так, что напоминает детские волшебные сказки- уверенность в том, что когда станет плохо, этот человек придет, обязательно придет, несмотря ни на что. Когда тебе хорошо, быть с тобой захотят многие, это никакой проблемы не составляет. А вот тот, кто придет, когда тебе плохо- и есть самый драгоценный дар. Обычно люди очень сильно зациклены на себе, им нет дела до других людей. Этот, твой офисный, не исключение. Он так занят своими делами, что не помнит, на каком свете живет. Это нужно, важно, и всё такое… Но придет ли он, когда тебе понадобится помощь? Оставит ли ради тебя все свои дела? Вот такой человек, который будет рядом с тобой в любую беду, тот, кто придет, когда тебе плохо, и есть самый настоящий муж. Только таким и может быть брак- а не то, на что ты идешь.

Тогда она не поняла этих слов. Тогда они вызвали в ней почти ненависть, страшную волну раздражения. Она еще думала, нет, мол, такой проблемы, с которой не смогла бы справиться сама.

Но потом пошли месяцы- месяцы, переходящие в годы, и слова эти, вызвавшие такой негатив, стали звучать в ней все чаще, и чаще. Слова единственного человека, мнением которого она дорожила. Слова папы. Слова самого дорогого в мире, ее единственного любимого в мире отца.

И вот теперь, в полночь страшной ночи третьей годовщины их свадьбы, слова эти, сказанные давно, зазвучали в ней с новой силой. Невероятным усилием воли она заставила отца замолчать. В конце концов, те слова слушала девчонка, сопливая студентка, сходящая с ума от самого главного в мире счастья. Сейчас же, в темной кухне, была адвокат серьезной юридической фирмы, хороший, преуспевающий, разумный адвокат, умеющий отбросить в сторону все эмоции, все лишнее, и стать четкой, холодной, логичной. То есть абсолютно такой, как ни за что не получалось сейчас.

Салаты покрылись неопрятной пленкой воды, и вид у них стал не привлекательный, мятый. Она готовила их сама. В 5 вечера, пораньше отпросившись с работы, чтобы собственными силами приготовить праздничный романтический ужин. Она начала с салатов. В 5 часов вечера. Сейчас же на часах была почти полночь. Не мудрено, что салаты испортились и потекли, покрывшись водой.

Медленно, действуя, как в полусне, она спустила эти салаты в унитаз, прекрасно понимая, что ни за что на свете не сможет к ним прикоснуться. Он должен был прийти в 6 часов вечера. Она специально перезвонила ему, чтобы напомнить, и он сам сказал, что придет к 6 часам вечера. Сейчас же на часах была полночь. И он не пришел.

Ее затошнило от вида унитаза, чьи стенки были перепачканы остатками овощей, подтаявшим майонезом. Она нажала слив, и резкий звук спускаемой воды причинил такую боль, словно ее ударили ножом. В этом был какой-то смысл, какой-то страшный символ. В унитаз остатки е искалеченной жизни. Все, что осталось от ее волшебных сказок, и от ее семьи, ушло именно туда.

Ей страшно захотелось кричать. И, чтобы этого не сделать, она потянулась к мобильнику, спасительному средству от одиночества.

– Папа… Это я… – слезы подступили к глазам.

– Малыш, ты плачешь, – голос ее отца звучал грустно. Он не хотел признаваться ей, но в последнее время почти привык к ее непролитым слезам.

– Нет, не плачу, – она взяла себя в руки колоссальным усилием воли, – все в порядке. Это скоро пройдет.

– Он не пришел, так?

– Он… Его задержали в офисе… Срочные дела… Сказал, что никак не сможет вырваться…

– Срочные дела? Сегодня? – папа прекрасно знал, что сегодня за день, так как утром ее поздравлял, – он тебе позвонил?

– Ну да.

– Это не правда. Ничего он не позвонил. А ты сидишь в квартире и ждешь. Одна. Холодный ужин испорчен. Думаю, ты выбросишь его в унитаз.

– Папа, я… Я запуталась, папа.

– Я понимаю, малыш. Ты только не плачь. Ты сейчас возьми себя в руки, хотя бы до утра, ладно? А утром мы с тобой обязательно поговорим. Мы найдем выход, вот увидишь. Все будет хорошо. Ты не волнуйся. Только дождись меня. Дождись утра.

– Ты на работе, папа?

– Да, сегодня решил взять лишнее дежурство. Чего одному дома сидеть, а тут хороший человек попросил помочь.

Ее отец был шофером такси. Он провел за рулем всю свою жизнь. Но мечтал не об этом. Мечтал быть следователем- не получилось. Именно из- за отца она пошла на юридический- с детства живущая в мире его рассказов, и мечтающая ездить с опергруппой так, как когда-то мечтал он.

Работа ее отца стала первой точкой преткновения с мужем и самой первой причиной их серьезной ссоры, после которой у нее на многое раскрылись глаза.

Однажды, поспорив из- за какого-то пустяка, он ударил ее по самому больному месту, став смеяться над работой ее отца. Не стесняясь в выражениях и не подбирая особо слов, он смеялся над ее низким происхождением, над низким уровнем работы ее родителей (отец работал таксистом, а мама- в больнице, медсестрой). Он проявлял себя самым отвратительным снобом, унижая ее тем, в чем она не могла быть виновата, причиняя самую ужасную боль.

Его родители оба были чиновниками высокого ранга, оба были докторами наук и всю жизнь работали на высоких государственных должностях. Они так и не приняли ее, не пожелав даже явиться на их свадьбу, и в разговорах с сыном никогда не упоминая ее имени так, как будто она просто не могла существовать. Это страшно ее ранило. Он же, смеясь, говорил, чтобы она просто не брала в голову.

И вот вдруг выяснилось, что точно так же думал и он сам. После той ссоры она рыдала несколько часов, одна, в пустой квартире, зная, что никогда в жизни не посмеет рассказать об этом отцу. После смерти мамы (а мама умерла, когда она закончила школу), она сблизилась с отцом настолько, что более близкого, более родного человека для нее не могло и существовать. Он делал для нее все- и для поступления в университет, и вообще для того, чтобы она была счастливой. И оскорбления, нанесенного ее семье, она просто не смогла ему передать.

Но отец догадывался о чем-то подобном, потому, что всегда испытывал страшное напряжение в присутствии зятя. Особенно, когда видел глубоко скрытое, затаенное страдание в ее глазах.

– Тяжелая ночь? – она старалась говорить ровно, но это плохо получалось. В конце концов, она могла и не притворяться, прекрасно зная, что отца не удастся обмануть.

– Да ничего страшного, вроде… Ой, тут вызов есть, надо ехать. Меня уже зовут. Я тебя очень прошу- дождись утра! Утром я приеду домой, и смогу нормально говорить.

– Я дождусь, папа.

– Я люблю тебя, малышка. Не вешай нос! Все будет хорошо. Ты моя сказочная фея, у тебя просто не может быть по- другому. Вот увидишь, малыш, к тебе явится твой принц. Тот, кто придет. И все обязательно будет хорошо! Целую тебя, малыш!

– Я люблю тебя, папа. Очень сильно тебя люблю… – по ее щекам потекли слезы, но отец уже успел нажать отбой. Теперь она могла плакать, не сдерживаясь. Поцеловав телефон, она бросила его на стол.

Слезы все текли по ее щекам. Она плакала о маленькой девочке, для которой жизнь казалась прекрасной, розовой сказкой, где существует волшебный принц, который не предаст никогда.

Папа всегда называл ее сказочной феей, несмотря на то, что она давно не была такой. Но его теплый голос так же, как и эти ласковые слова, возвращали ее прямиком в детство.

– Я люблю тебя, папа… – повторила уже молчащему телефону, стараясь взять себя в руки и тщательно вытирая слезы рукавом вечернего платья, чьи блестки больно царапали нежную кожу щек.

2

БЛИЖНИЙ ВОСТОК, ИЗРАИЛЬ.

Человек в черном плаще, с капюшоном, низко надвинутом на лицо, бежал по древним улочкам Яффы. Этот город в сердце Израиля, помнящий еще времена крестоносцев, был необыкновенно красив. В переводе с иврита слово «Яффа» означало «красивая», а на арабском город называли словом, означающим (в буквальном переводе) «дивная жемчужина из сердца Палестины». Но человек в черном плаще, бежавший по узким улочкам, не замечал красоты. В полуденную жару его одеяние смотрелось странно. Редкие прохожие (мало кто из туристов забредал в такие глухие углы) провожали его недоуменными взглядами.

Раскаленное солнце плавило желтые камни, заливая нестерпимым жаром древний библейский город у еще более древнего моря. Казалось, от палящих лучей невозможно укрыться даже в тени. Посреди камней древнего города чувствовался жар пустыни, и было слышно ее дыхание- тяжелое дыхание огромного моря песка, подступающего к подошвам пришедших сюда людей. Но человек даже не думал распахнуть черный плащ из плотной шерстяной ткани- наоборот, тщательно стремился как можно глубже надвинуть капюшон на лицо. Путь его шел в глубину старого города, вернее, ближе к его окраине- в узкие улочки, спускавшиеся к песчаным пещерам, закрытым (из- за опасности обвалов) для туристов.

Впрочем, туристы предпочитали другие места. Они облюбовали уютные кафе возле моря, спуск в старинной гавани (самой древней гавани Палестины, а, возможно, и всего человечества), оживленные кварталы с домами, полными местного колорита, и многочисленными лавками, где предлагали невероятное количество сувениров, а продавцы говорили сразу на всех языках. Туристов привлекала красота и экзотика. И, смакуя душистое вино из яффских виноградников в уютных прохладных кафе, они вспоминали те времена, когда за эту землю сражались крестоносцы и римляне, арабы и палестинцы, и мужественные первые странники, вернувшиеся в Эрец Исраэль… Этот город считался городом Библии, и множество священных легенд оживали на глазах посреди древних камней. Еще в Библии Яффа упоминалась как Ионпия- старейшая гавань в истории людей, а имя «Яффа» город получил в честь Иафета, сына Ноя. По легенде, именно от пристани Яффы отчалил Ноев ковчег. Город был полон библейских событий, и даже Святой Петр проповедовал в этих краях.

Современность превратила древний город в часть огромного мегаполиса «Яффа- Телль- Авив», соединив его с деловым центром Израиля Телль- Авивом, полным небоскребов, банков, машин. Скоростные шоссе соединили древний город с современным, и даже на карте возник некий симбиоз- два города в одном. Но, не потерявшись среди стекла и бетона, Яффа стала местом отдыха не только для израильтян, но и для многочисленных туристов со всего мира, приезжающих посмотреть на город крестоносцев и словно заново вдохнуть знакомую пыль привычных с детства библейских страниц. Пройтись по улицам, помнящим древних рыцарей в блестящей броне и с огромным алым крестом на плаще, с гордостью накинутом на плечи. Стены Яффы очень долго были пристанищем крестоносцев- до тех пор, пока не пал Иерусалим.

Но человек в черном плаще так хорошо знал дорогу и бежал по таким укромным местам, что на своем пути не встретился ни с одним из туристов. Путь его лежал к неказистому глинобитному домику на задворках желтого особняка, двери которого были раскрыты настежь.

Комнаты особняка были полны гостей. Не обращая на них никакого внимания, человек пробежал через просторный, вымощенный мраморной плиткой двор (буквально расталкивая всех, попадавшихся на пути), обогнул сам дом и рванулся к глинобитной хижине, прилепившейся на задворках и совсем не вязавшейся с общей роскошью жилища. Толкнув деревянную дверь, он ворвался в просторную комнату с огромным окном, и с ходу выпалил:

– Пророчество… – он бежал так быстро, что задохнулся.

– Потише! – старик с длинной белой бородой и величественным (почти библейским) лицом предостерегающе поднял руку, – Ради Бога, потише! Отдышись, Михаэль, и попробуй спокойно сказать то, что ты хотел.

Несмотря на то, что внешне домик выглядел более, чем убого, внутри обстановка была не столь пугающей. В комнате был большой письменный стол, на котором стоял вполне современный ноутбук, мягкий кожаный диван возле стены и множество книг, лежащих на полу друг на друге. Книг было такое множество, что все остальные предметы буквально терялись на их фоне. Несмотря на «библейский вид», старик выглядел вполне современно: на нем была рубашка защитного цвета из плотной брезентовой ткани, светлые джинсы, а на ногах- мягкие плетенные мокасины.

Отдышавшись, человек в черном плаще откинул капюшон, обнажив лицо, вся левая половина которого была изуродована чудовищным шрамом, очевидно, от сильнейшего ожога. Жуткий шрам пересекал глаз, на месте которого зияла пустая глазница. Человек выглядел так страшно, что становилось понятно, почему он прячет лицо.

– Пророчество сбылось… – он говорил хрипло, растягивая слова, но в спокойной обстановке его голос мог бы показаться мелодичным. Возможно, он был бы очень красивым мужчиной, если б не шрам, навсегда исказивший, изуродовавший его лицо.

– Сбылось? – старик усмехнулся, – ты прибегаешь ко мне с этим сообщением каждые две недели, так что я не услышал ничего нового!

– Да, я был у вас, но в этот раз… В этот раз все не так! Это правда!

В его голосе было нечто такое, что заставило старика внимательней вглядеться в него.

– Говори!

– Знаки сходятся. Соотношение планет… Четвертая строка пророчества… Черная стрела на стене Шимора стала явью, и отражение этого появилось прямо на моем столе! Кроме того, Тора… Утром, доставая свиток, я обнаружил в центре, на строках пророчества, несколько темных капель… Что это, по- вашему? По- моему, кровь! Я пытался определить с разных сторон- кровь, на вкус и по запаху, но не свежая, как бывает сразу после пролития, а загустевшая, бурая… Но если это кровь, значит, она скоро прольется! Значит, крови прольется так много, что земля уже не сможет ее вместить, и тогда… Тогда это знаки пророчества, которое уже сбылось, и вы можете опоздать, если…

– Не спеши! – старик вновь поднял руку вверх – я просил тебя рассказать о знаках, а не делать выводы! Делать выводы предоставь мне! Если все то, что ты называешь, совпадает, эти знаки очень серьезны. Ты принес рисунок стены Шимора?

Человек что-то вынул из-под полы плаща и с почтением протянул старику.

– Вот он.

Это был древний пергамент с чернильным рисунком, изображающим схематичный рисунок какого-то строения. Были видны лица (словно небольшие портреты) в нескольких местах, очевидно, символизирующие наскальную фреску, возможно, древнюю живопись на камнях. Через весь пергамент, наискосок по рисунку, шла жирная черная полоса, выполненная словно современным фломастером. Но это был не фломастер. Развернув пергамент на столе и внимательно вглядевшись в него, старик увидел черную полосу и невольно прошептал:

– Боже…

Потом провел по рисунку пальцем и встал:

– Свершилось. Боже, дай мне сил.

Не поворачивая головы к собеседнику, он протянул руку и властно скомандовал:

– Где Тора?

Человек в плаще почтительно протянул ему свиток. Старик изучил свиток так же тщательно, как и предыдущий рисунок. С каждой секундой лицо его становилось все мрачней и мрачней…