Анхен и Мари. Выжженное сердце

Станислава Бер

Анхен и Мари. Выжженное сердце

Нельзя стать гением насильно, но можно нелюдем так стать.

На уроке

По случаю открытия учебного года Анхен и Мари Радовы надели белые передники – широкие и длинные, доходящие почти до края тёмного платья. Анхен поправила белый воротничок сестры, который сбился набок, а Мари даже не заметила. Девочек выстроили в линейку в главном зале с массивной люстрой, колоннами и портретами Романовых, начиная с Михаила Фёдоровича, именуемым в народе Кротким, заканчивая нынешним государем Александром II.

Батюшка благословил их на хорошую учёбу.

… внимая преподаваемому нам учению, возрасли мы Тебе, нашему Создателю, во славу, родителям же нашим на утешение, Церкви и Отечеству на пользу.

Директор гимназии, тучный и осанистый, представил учителей, приглаживая пышные усы, выстриженные на манер императорских, переходящих в бороду.

– В этом году в женских гимназиях вводится новый предмет – естествознание. Представляю вашего нового учителя, выпускника Санкт-Петербургского Императорского университета господина Ивана Дмитриевича Колбинского.

Господин Колбинский взял слово. Учитель, нестарый ещё мужчина, начинал лысеть, но по привычке закидывал остатки волнистых волос назад. Он произнес приветственную речь, чем восхитил воспитанниц. Такого прекрасного слога в гимназии давно не слышали. И не морали читал, а по существу, о главном говорил, уверенно и спокойно.

Анхен толкнула Мари в плечо.

– Даже не вздумай! – зашептала она сестре в ухо.

– Ты о чём? – повернулась к ней Мари.

В её тёмно-синих глазах колыхалось искреннее непонимание.

Анна Николаевна Радова, по-домашнему просто Анхен, смотрела на сестру-близнеца как в зеркало. Они были, как две половинки одного яблока, с первого взгляда не разберёшь, кто есть кто. Лишь три вещи помогали их различать: Мари чуть выше ростом, родилась второй; на левом плече её красовалась крупная родинка, у Анхен родинка находилась на правом плече; в минуты волнения тёмные глаза Мари становились синими, точно васильки, ореховые глаза Анхен вспыхивали светло-карим огнём.

– Когда смотришь ты так, я знаю – беде быть. Стихи в тетрадку, в подушку слёзы. Меня не замечает он! Влюбилась уже? – зашипела Анхен.

С раннего детства девочка говорила, странно складывая слова в предложения – шиворот-навыворот, будто стихи читала. Со временем все привыкли и почти не замечали этой странности.

– Вовсе нет. Вздумала тоже, – пыталась отбиваться Мари, но её щёки уже заливал аллергический румянец.

Так всегда случалось с сестрой при обмане. Совершенно не умела правдоподобно лгать.

– Он же старый, – продолжала Анхен.

– Отстань, право слово. Дай послушать, – сказала Мари и добавила. – И вовсе он не старый.

Анхен вздохнула. Это бесполезно.

Иван Дмитриевич в этот день провёл у них ознакомительный урок. Мари сидела, не шелохнувшись, внимая каждому слову. Анхен не могла на это смотреть, поэтому тоже слушала нового учителя, делая наброски в блокноте – вот учитель стоит между парт, а гимназистки, открыв рот, его слушают. Говорил он, и правда, на удивление хорошо. Ведь не словесник же, нет, а вон как соловьем заливается.

– Вам, барышни, особенно будет полезно ознакомиться с физической и химической природой веществ. Судите сами – весь мир состоит из молекул. И кухня, и косметические средства, и платья, и ленты, и шляпки – всё имеет свой химический состав. Верите ли? – спросил учитель, слегка выпучивая и без того округлые серые глаза.

Гимназистки захихикали. Господин Колбинский тоже улыбнулся. Скорее даже скривился левым уголком рта. Однако на восторженных воспитанниц даже эта улыбка-ухмылка произвела благоприятное впечатление. Анхен пыталась запечатлеть в блокноте это мимолётное выражение лица своего невольного натурщика. Она вообще не расставалась с блокнотом и диковинным инструментом с графитовым стержнем – карандашом от Йозефа Хардмута – папенька подарил ей его на Рождество.

– Вы будете лучше разбираться в материи, зная некоторые важные свойства. Разве такие знания будут лишние для современной дамы?

– Не будут! – хором ответили гимназистки.

– Итак, приступим, – закончил учитель вступительную часть, переходя к практике.

Мари повернулась к сестре.

– Помнишь, когда нам было 8 лет, мы завтракали, а мама так радовалась изобретению Периодической системы от господина Менделеева? За завтраком читала всем газету.

– Помню, конечно. Добавила она потом ещё… что-то такое в духе её, – сказала Анхен, не поворачиваясь к сестре.

"В какое чудесное время мы всё-таки живём, уму непостижимо! В золотой век прогресса, в век изобретений и открытий. Так радостно".

– В самом деле! – сказала Мари. – А ты сказала.

"Ну и что такого здесь?"

– И папенька поддержал тебя.

Анхен попыталась подражать голосу родителя.

"Я тоже не понимаю, чему ты так радуешься, Эмма".

Маменька ужаснулась нашей недогадливости.

"Как что?! Изучать химическую науку теперь будет гораздо проще!"

– Да. А мы тогда так и не поняли, чему так радовалась маменька. А теперь у нас начинается курс естествознания. Кто бы мог подумать? Да, Анхен? Это будет мой любимый предмет, – сказала Мари, мечтательно вздыхая.

– Господи, Боже мой! А-а-а!!! – княжна Зотова кричала, что есть мочи.

Все знали, что княжна неповоротлива и неуклюжа. Господин Колбинский этого не знал. Она сидела в первом ряду, немудрено, что выбор на роль его помощницы пал именно на неё. Близоруко щурясь, княжна разлила кислоту и получила сильнейший ожог руки. Однако учителя это происшествие нисколько не смутило. Иван Дмитриевич отправил воспитанницу в лазарет.

– Ничего страшного, ей Богу. Не извольте беспокоиться, барышни. Люди тоже состоят из веществ. До свадьбы, как говорится, заживёт.

Более того, он опять скривился в своей отличительной полуулыбке-полуухмылке.

После урока Мари, естественно, вскочила и подбежала вместе с остальными воспитанницами к учителю под предлогом спросить об учебниках. Анхен последовала за ней. Любопытно было посмотреть на этого господина вблизи.

В их классе неуклюжая была не только княжна Зотова. Гимназистка Синицына тоже не отличалась изяществом манер. Она толкнула Анхен, и той ничего не оставалось, как свалиться прямо в объятия господина Колбинского.

– Простите ради Бога. Нарочно я не делала сие, – пролепетала сконфуженная девушка, отодвигаясь.

Учитель же не смутился, галантно подал Анхен руку, и тут началось…

Свет как будто колыхнулся, как будто в ветреную погоду рябь по озеру пошла. Их класс со стройными рядами парт красного дерева, высокими выбеленными потолками, изразцовой печкой в самом углу медленно растаял. Анхен оказалась в тесной комнатушке на окраине Петербурга.

– Я тебе добра желаю, Иван, только добра, – сказал худой мужчина в поношенном сюртуке и погладил по голове мальчика лет десяти.

Мальчик дёрнулся, втягивая голову в плечи, и с опаской посмотрел на руку отца.

– Не бойся, юноша. Читай дальше.

Иван, а это, несомненно, был господин Колбинский, только у него вместо намечавшейся лысины развивались светлые кудри, продолжил чтение. Он сидел на старом скрипучем стуле – ноги болтались, не доставая до пола – за круглым столом, накрытым пожелтевшей кружевной скатертью. Отец вышагивал вокруг стола, сложив руки за спину, иногда останавливался. Иван боялся поднять глаза, боялся встретить его лихорадочный взгляд.

– Сейчас полдень. Я вернусь на службу, а ты прочтёшь всю книгу до конца и вечером после ужина мне расскажешь.

Папенька уже было собрался уходить, но в дверях остановился.

– Ах, да, совсем запамятовал. Арифметика! Реши задачи с тридцать первой по сорок седьмую страницы. Уразумел?

– Да, папенька, – сказал мальчик, кивая.

Отец ушёл, и Иван вздохнул с облегчением. Расправил стянутые страхом плечи, поднял голову, с ненавистью посмотрел на потрёпанный учебник словесности и отшвырнул его в сторону. Книжка врезалась в стену с полинялыми обоями и рухнула на щелястый некрашеный пол. Корешок надорвался.

Вечером отец сидел за тем же круглым столом с пожелтевшей скатертью и медленно поглощал скудный ужин – засохший кусок колбасы с квашеной капустой, но ел так, как будто пировал с самим императором, церемонно орудуя вилкой и ножом. После ужина раскурил сигару – роскошь, которую он позволял себе раз в неделю. Иван стоял рядом, навытяжку, не шевелясь.

– Значит, уроки ты не выучил и задачи не решил, – подытожил отец прошедший день спокойным тоном, не предвещавшим ничего хорошего.

– Я устал. Я всю неделю учил. Папенька, у меня голова болит от книжек, – сказал мальчик, поскуливая.

– Я тебе сейчас поведаю кое о чём. Посмотри на меня. Не бойся, подними глаза, Иван. Видишь?

– Что я должен видеть? – наивно спросил мальчик, со страхом поднимая глаза на отца.

– Я – умный. Вот что ты должен видеть! – вскочил отец и с лихорадочным блеском в глазах закричал на сына. – Умный! И ты – неглупый. Весь в меня уродился.

Отец немного успокоился и сел на место.

– А теперь посмотри кругом.

Иван оглядел нехитрую обстановку квартиры – расшатанная мебель, протёртая до дыр обивка, мутные стёкла рассохшегося окна, портрет покойной матушки на секретере, и непонимающе посмотрел на отца. Что здесь такого?

– Я родился в бедной семье осьмым ребёнком. Вырос, почитай, на улице. Ты не представляешь, сколько мне пришлось претерпеть в этой жизни. У меня не было возможности выучиться, но я желал себе другой жизни. А ты – гений, ты – способный мальчик. Понимаешь? Нельзя упускать возможности, что даровала тебе судьба.

Отец набрал полный рот дыма, "прополоскал" его, смакуя, и, не спеша, выпустил дым через нос прямо сыну в лицо.

– Я заставлю тебя учиться. Ты сделаешь то, чего я не смог – получишь образование. И не абы какое, а непременно университетское!

Мужчина притянул к себе мальчика и сделал так, что Иван заорал благим матом.

– Потом сам мне спасибо скажешь, – добавил отец, скривившись в полуулыбке-полуухмылке.

Анхен в ужасе отдёрнула руку от господина Колбинского. Её глаза вспыхнули светло-карим огнём. Она судорожно сглотнула и выбежала из класса, не дожидаясь сестры. Лишь во дворе гимназии она остановилась и присела на скамейку подле белой круглой беседки.

– Что с тобой? – подошла к ней запыхавшаяся Мари, участливо заглядывая в глаза. – Насилу догнала, ей Богу!

Сестра подала ей шляпку, перчатки и ученическую сумку.

– Дурно стало что-то, – нахмурилась Анхен, не глядя на сестру.

– Тебе надобно прилечь. Пойдём скорее домой, – сказала Мари, схватив её за руку.

Анхен позволила ей увести себя, тем более идти было недолго. Радовы квартировали на набережной Екатерининского канала, в том же доме, где выросла маменька. По мощёной дороге проносились пролётки, кавалеры под руку с дамами прогуливались не спеша, околоточный прикрикивал на зевак. Анхен шла, ничего не замечая, разглядывая лишь белые колонны да крылатых львов у моста. Наконец показался их дом. Высокий, в четыре этажа, с длинными узкими окнами, он приютил внизу кондитерскую лавку и магазин мануфактуры.

– Ты – бледная! – забеспокоилась сестра. – Пойдём быстрее.

Бегом, вверх по парадной лестнице с широкими ступенями, хватаясь порой за холодный чугун кованых перил, они поднялись на третий этаж.

– Маменька, Анхен плохо! – с порога заявила Мари.

Эмма Радова, тридцати шести лет от роду, в пышном золотистом платье с кружевными рукавами на шум вышла в прихожую. Лишь взглянула на дочь и нахмурилась.

– В комнату. Быстро, – тихо распорядилась она.

Анхен уложили на чёрный кожаный диван с высокой спинкой, подложив под голову подушки. Мать уселась на краешек.

– Что случилось? – спросила Эмма старшую дочь.

– Она упала на нового учителя, а потом спохватилась и выбежала из класса в чём была, – затараторила младшая.

Эмма досадливо скривилась.

– Мари, прошу тебя, иди к себе, – попросила её мать, не оборачиваясь. – Мне нужно поговорить с Анхен наедине. Хорошо? А с тобой я после, после.

Мари вспыхнула, сверкнула глазами-васильками и демонстративно медленно вышла из гостиной.

– Рассказывай, – потребовала Эмма, как только за младшей дочерью закрылись двери.

Негласное разделение, что Анхен – маменькина дочка, а Мари – вся в папеньку, поселилось в семье Радовых с самого их рождения. Эмма тянулась к старшей из близнецов, понимая её без лишних слов. Николя же больше симпатизировал младшей дочери.

– Я, право слово, не знаю, начать как, – сказала Анхен, тяжко вздохнув.

– Начни с самого начала, – посоветовала Эмма.

– Новый учитель. Закончил он урок, я подошла, Синицына толкнула, упала я, и вот…, – выпалила девочка.

– Анхен, ради Бога, успокойся. Выдохни и объясни толком, что произошло, – сказала маменька, склонившись над ней, поглаживая по тёмным волнистым волосам, собранным в тугую косу.

Этот жест, мамино прикосновение, её тихий голос успокоил гимназистку.

– Господин Колбинский – новый наш учитель. Естествознание ведёт. Провёл занятия он, обступили девочки его, тоже подошла и я послушать. Неуклюжая Синицына толкнула в спину меня, упала на учителя, подал он руку мне, и странное со мною приключилось.

– Что именно? – встревожилась мать.

Она уже начала догадываться, отчего весь этот сыр-бор.

– Диковинная картинка перед глазами появилась. Увидела я учителя этого в возрасте младом. Будто папенька его уму-разуму учит, а мальчик Колбинский плачет. Сцена сия страсть как ужасна была. Ей Богу! Руку я отдёрнула и убежала, а потом затрясло меня, и покинули силы.

Эмма отвернулась от неё, села прямо, выдержала паузу, обдумывая. Наконец собралась и начала.

– Вот и в твоей жизни наступил этот момент.

– Какой ещё момент?! – спросила Анхен, приподнимаясь с подушек и пытаясь разглядеть лицо матери.

– Ты одна из нас, – загадочно сказала мать.

– Из кого это из вас? – с подозрением спросила девочка и села рядом с матерью.

– В нашем роду по женской линии передаётся особый дар. Пра-пра-пра-бабка моя Агния Ростоцкая родилась, когда в повозку ударила молния. Может быть это обстоятельство, а может что-то другое, только женщины в роду Ростоцких видят то, что другим ни видеть, ни знать не дано природой.

– Как это?! Ты не мудри, на примере расскажи мне, мама.

– Ну вот, взять хотя бы случай из моего детства. Гостила я у бабушки в монастыре. Солнечный удар со мною приключился. Вышла я во двор на следующее утро и чувствую неладное. И точно. Любимую бабушкину собаку бревном зашибло. Подхожу к ней, руки протягиваю, и хворь всю из животного забрала. Мне было плохо потом, но это другое.

Анхен захлопала в ладоши.

– Чудеса! – восхитилась она.

– Ну и другие есть видения, – грустно добавила Эмма, встала и подошла к окну, уставившись на тёмную, вздыбленную воду в Екатерининском канале.

– Какие?

– Не хочу сейчас об этом.

– Значит, с тобою мы – чудесницы!

Анхен соскочила с дивана и закружилась по комнате.

– Чародейки!

Ещё один оборот.

– Колдуньи!

Внезапно она остановилась.

– А как же Мари? Не такая она?

Анхен считала сестру частицею себя – у них всё должно быть одинаково. Эмма повернулась к ней.

– Да. Мари повезло больше. Ты пойми, доченька, непростой это дар – он обязывает, иногда он лишает покоя. Блажен, кто не ведает. А мы ведаем, нам тяжко порою приходится жить.

– Да как же так, маменька?! Это же сила, это же мощь, это же дар Божий, – возмутилась Анхен. – А говоришь ты, что это тяжко. Не пойму я чего-то.

– Поверь мне, доченька, лучше никому не рассказывать о даре том. Даже сестре.

В полицейском управлении

Анхен со счастливой улыбкой летела по набережной, что не подобает благовоспитанной барышне, как сказала бы Мари, потом она остановилась у моста с крылатыми львами и посмотрела на улицу. Как же она, улица их детства, сильно изменилась за прошедшие четырнадцать лет – уму непостижимо! На углу открылся салон светописи знаменитого на весь Петербург художника Карелина. Фотографические карточки стояли немало, но девушка решила накопить денег и всё же заказать у художника их с сестрой портрет, да маменьке на Урал отправить. Теперь-то ей есть с чего копить. Она нынче получила должность. И не абы какую, а такую, что сердце в груди бешено колотилось – полицейский художник.

– Не хочу, не могу, не буду, – сказала тем утром Анхен, не открывая глаза и даже не поднимаясь с постели.

Она проснулась с тихой грустью – начинался новый учебной год и идти в гимназию не было никаких сил и желания. Перед отъездом в уральский монастырь маменька устроила дочек преподавать – Мари чистописание, Анхен рисование. Брать не хотели – гимназия на хорошем счету, с высокой платой за обучение, понятно, какого рода ученицы сюда поступают, да и учителя должны соответствовать высочайшей планке. Но Эмма Ростоцкая, сменившая к тому времени фамилию себе и дочерям, надавила где надо, по старым, так сказать, дворцовым связям, и девочки теперь успешно трудились в сфере образования. Пусть не на полную ставку, пусть только у младших классов, Мари всё устраивало, Анхен же, с её темпераментом, желала другого.

– Не может быть! – воскликнула она за завтраком, держа в руках газету.

– Господи, да что же ты так кричишь? – укорила её Мари. – Я чуть чай не расплескала.

Из их старого дома им пришлось переехать ещё тогда, когда матушка уехала. Теперь они снимали квартиру скромнее, по средствам. Из старой жизни взяли лишь самое ценное – книги, столовое серебро, фарфоровый сервис, наряды, старую служанку Акулину да старое фортепиано. Мари любила музицировать, грустить под сонаты господина Бетховена. Анхен же к ней присоединялась лишь в дурашливом настроении. Тогда они играли в четыре руки и пели романсы, чем вызывали неодобрение домовладелицы. Мари извинялась за них обеих, что потревожили покой соседей. Анхен, как правило, показывала язык, как только за хозяйкой закрывалась дверь, но петь прекращала.

– Требуется в полицию художник, – выпалила старшая из близнецов, вспыхивая ореховыми глазами и демонстрируя сестре объявление. Мол, полюбуйся, я не придумываю.

Завтрак проходил в просторной гостиной с голубой керосиновой люстрой, низко висящей над небольшим прямоугольным столом посередине комнаты.

– Ну и что? – спросила младшая, заправляя за ухо дужку очков.

– Да как не понимаешь ты?! Это же то, что нужно!

– Да зачем же тебе это нужно? Я крайне удивлена. Там воры, убийцы, казнокрады и проходимцы. Ты – барышня, а не мужлан какой-нибудь.

– Пойду туда я, – упрямо заявила Анхен.

– Вот тоже выдумала, – проворчала Акулина, убирая со стола. – Белены объелась никак.

Старая служанка любила дерзить, но они так к ней привыкли, что дерзости уже не замечали.

– Одумайся! Разве не лучше, не спокойнее учить девочек? И что скажет маменька? – Мари переставила упор на здравый смысл и авторитет матери.

– Для тебя да, лучше. Для меня нет. Ни в коем случае. Тоскливое сие занятие – преподавать. Там жизни нет!

– Ну и иди! Пожалуйста. Никто и не держит, – вдруг согласилась Мари, с ехидной, впрочем, интонацией – вот-вот язык покажет.

Сестра на миг замерла, затем лицо её озарила торжествующая улыбка.

– Тебя не возьмут в полицию, это точно, – заявила нахалка безапелляционным тоном.

– Сей вывод откуда ты взяла? – спокойно спросила Анхен.

– Ты что забыла, что натворил папенька? Думаешь, в полиции об этом неизвестно? Нет, нет, даже не мечтай, дорогая сестрица, – сказала Мари, самодовольно улыбаясь – аж румянец проступил на её округлых щёчках.

Анхен схватилась за лицо обеими руками, широко распахивая от ужаса глаза дивного орехового цвета и хлопая длинными ресницами.

– Ой-ё-ё-ёй!

Через мгновение она рассмеялась самым издевательским образом.

– Думаешь, о сём я позабыла? Нет. Ни в коем случае. Прекрасно помню я об этом. Мамин друг, что из дворцовой стражи, мне поможет. Он ведь в курсе давних тех событий, и знает, что мама́н, а тем более мы с тобой, ни в чём не виноваты. Пойду к нему, записку он напишет мне.

– Всё равно тебя не возьмут. Где это видано – барышня в полиции служит?!

– Где это видано – барышня в полиции служит?! – слово в слово повторил упитанный рыжебородый господин в сером костюме в жёлтую клетку. – Не видано это нигде. У нас не каждый юноша выдержит! Такое, знаете ли, приходится наблюдать порой, а тут надо же, девица пришла. Нет, нет, идите себе с миром, мамзель. И записочку свою заберите с собой.

В полицейском участке её препроводили в просторную комнату с полосатыми обоями и балясником красного дерева, делящим комнату на кабинетную часть с несколькими столами и допросную. Господин Фёдор Осипович Громыкин как её увидел, так руками и замахал. Прочь! Прочь! Карие узкие глаза дознавателя превратились в кругляшки, точно пуговицы. Этого ещё не хватало – девица – полицейский художник?!

– Быстро схватываю я и детали мигом запоминаю, – прокричала ему Анхен, ловко изворачиваясь от неловких рук толстого городового, пытающегося её увести от сыскарей прочь. Оплошал, извиняйте.

– Это как же так мигом? – вышел из-за своего стола и приблизился к ней худощавый молодой человек с каштановыми волосами, зачесанными на прямой пробор. – Позвольте представиться. Иван Филаретович Самолётов. Чиновник сыскной полиции. Делопроизводитель.

Глаза господина Самолётова Анхен понравились. Она бы назвали их библейскими – мудро-печальные, как с иконы эпохи Возрождения. Она с удовольствием их нарисует, как-нибудь на досуге.

– А вот так! Память хорошая на лица. Вот мне любого человека покажите на полминуты, портрет его я нарисую Вам. Ростоцкая, – представилась и Анхен, слегка склонив голову набок. – Анна Николаевна.

Анхен нарядилась для столь важного визита тщательно – надела выходной костюм цвета пыльной розы, деликатную шляпку с розовыми астрами, даже соизволила нацепить рубиновые серьги – чего уж теперь скромничать. Смуглую кожу её оттеняли белая рубашка и красные перчатки по локоть.

– Прочь! Прочь! – талдычил господин Громыкин, не слушая барышню.

– Отчего же не попробовать, Фёдор Осипович? Занятное дельце, – повернулся к нему лощёный господин Самолётов с причёской а-ля Капуль.

– Ну как знаете. Как знаете, – вдруг согласился рыжебородый дознаватель, возвращаясь к бумагам.

Делопроизводитель Самолётов проводил её в допросную часть помещения – покорнейше прошу садиться, галантно пододвинул ей стул, а сам вышел из комнаты и вернулся только через пару минут.

– Сейчас к нам приведут задержанного. Ровно на полминуты, как Вы похвалялись ранее. И уж, пожалуйста, времени даром не теряйте, – заговорщицки подмигнул ей Иван Филаретович и встал подле неё, вытащив из жилета часы на цепочке. Тик-так, тик-так.

Анхен молниеносно сняла длинные перчатки, достала блокнот и карандаш от Йозефа Хардмута, подаренный папа́ – последний из рождественской коробки, и приготовилась.

В кабинет сыскной полиции всё тот же толстый городовой ввёл ничем непримечательного мужика, коих на улицах города слоняется множество. Однако Анхен сумела заметить всё, что ей было нужно для рисунка – высокий с залысинами лоб, расчерченный морщинами, соловые тёмные глаза, крупную родинку на левой щеке, бородку с седой прядью, пиджак с чужого плеча, пыльные штаны и стоптанные сапоги.

– А чё надоть делать, а? – спросил мужик растерянно, переминаясь с ноги на ногу.

– Ничё! Стой смирно, – гаркнул на него служивый.

Делопроизводитель Самолётов отсчитал полминуты и кивнул городовому, задержанного увели. Анхен ещё минут десять шлифовывала портрет, прежде чем решилась показать работу этому щеголеватому франту Самолётову. В груди всё трепетало. Городовой опять привёл в кабинет мужика с родинкой.

– Боже мой! Mon Dieu! Как же это?! – воскликнул Иван Филаретович, забрав у барышни рисунок.

Какой кошмар! Сейчас её выведут отсюда с позором. Какой вздор, убожество и гордыня – возомнить себя талантом там, где живёт простая посредственность. Госпожа Ростоцкая надела перчатки, собираясь выходить, не дожидаясь, когда её к этому принудят.

– А я говорил, не слушаете Вы, юноша, старшего товарища. Не слушаете, – оторвался от бумаг господин Громыкин. – Ради Бога, барышня, не мешайте работать. Идите уже домой, к мама́н, к вышиванию и книгам. Домой!

– Ни в коем случае! – опомнился юноша.

– А куда ей прикажете идти? Куда? – растерянно спросил господин Громыкин.