Замок

– Господин землемер, – вымолвил он, – негоже вам тут оставаться. Уж извините за неучтивость.

– Да не собираюсь я оставаться, – возразил К. – Просто хотел передохнуть немного. Теперь вот отдохнул и пойду.

– Вам, должно быть, в диковину такое обхождение, – продолжал коренастый. – Только гостеприимство у нас не в обычае, нам гости ни к чему.

Освеженный коротким сном, К. теперь яснее воспринимал окружающее и даже обрадовался откровенным словам мужика. Он теперь и двигался посвободнее, по-хозяйски потыкал палкой там и сям, подошел и к женщине в кресле; ему казалось, что он крупнее всех в этой комнате.

– И правда, – подхватил К., – к чему вам гости? Но иной гость может и пригодиться, например я, землемер.

– Чего не знаю, того не знаю, – протянул коренастый. – Коли вас позвали, значит, наверно, есть в вас нужда и тогда вы, должно быть, особый случай, но мы-то люди маленькие и живем по правилам, вы уж не обессудьте.

– Да нет, нет, – заверил К., – я, напротив, только благодарен, вам лично и всем тут.

И неожиданно для всех К., совершив чуть ли не антраша, резко перевернулся и оказался лицом к лицу с женщиной в кресле. Она смотрела на К. усталыми голубыми глазами, лоб наполовину прикрыт прозрачной шелковой косынкой, на груди спящий младенец.

– Кто ты? – спросил К.

С пренебрежением, которое неясно к кому относилось – то ли к К., то ли к собственным словам, – она бросила в ответ:

– Служанка из Замка.

Все это продолжалось лишь мгновение, ибо в ту же секунду оба мужика подхватили К. под локотки и, будто все средства словесного убеждения окончательно исчерпаны, молча, зато нахраписто и споро, потащили к дверям. Старик при этом, хлопая в ладоши, радовался, как младенец. Да и прачка, все еще при детях, которые вдруг заорали как оглашенные, тоже рассмеялась.

В итоге К. опять очутился на улице, хотя вокруг стало как будто посветлее; мужики с порога следили за ним. Видно устав ждать, бородач крикнул:

– Куда вам хоть надо? В Замок – это туда, в деревню – сюда.

Ему К. не ответил, зато второго, который, несмотря на свое главенство, показался ему пообходительнее, спросил:

– Кто вы такие? Кого мне благодарить?

– Я кожевник Хмелькер, – послышалось в ответ, – а благодарить никого не надо.

– Хорошо, – бросил К. – Может, еще встретимся.

– Вряд ли, – отозвался коренастый.

В ту же секунду бородатый вскинул руку и воскликнул:

– Здравствуй, Артур, здравствуй, Иеремия!

К. обернулся: оказывается, в этой деревне люди все-таки иногда выходят на улицу! Со стороны Замка к ним приближались двое парней среднего роста, оба очень стройные, в ладном облегающем платье, да и на лицо схожие, одинаково смуглые, почти коричневые, хотя их острые, клинышком, бородки даже на этом фоне выделялись своей иссиня-смоляной чернотой. Несмотря на заснеженную дорогу, шагали оба поразительно быстро, ладно, в такт выбрасывая стройные ноги.

– Куда вы? – крикнул бородатый.

Общаться с ними можно было только криком, до того быстро, не останавливаясь, они шли.

– По делам! – откликнулись оба со смехом.

– Это куда же?

– В трактир.

– Так и мне туда! – гаркнул вдруг К. во всю мочь, так ему захотелось, чтобы эти двое взяли его с собой; знакомство с ними вроде бы никаких выгод не сулило, однако попутчики они спорые и бодрые, уж это наверняка. Но те, хотя и услышали К., только кивнули – и были таковы.

К. все еще стоял в снегу, без малейшей охоты выдергивать ногу из сугроба, чтобы потом опускать ее снова в сугроб, только чуть дальше; кожевник с товарищем, довольные тем, что окончательно спровадили К., потихоньку, то и дело на него оглядываясь, протиснулись сквозь щель приоткрытой двери обратно в дом, и К. снова остался один на один с окутывающим его снежным безмолвием. «Казалось бы, ерунда, – мелькнуло у него в голове, – а ведь очутись я тут просто так, без всякого умысла, было бы отчего впасть в отчаяние».

Но тут в избушке по левую руку распахнулось крохотное оконце; закрытое, оно казалось темно-синим – быть может, это снег в нем так отражался – и было столь крохотным, что лицо смотревшего из него человека целиком в нем не умещалось, только старческие карие глаза.

– Да вон он стоит, – донесся до К. дребезжащий старушечий голос.

– Это землемер, – раздался в ответ голос мужчины.

А вскоре и сам он, сменив у оконца старуху, выглянул и – без особой враждебности, просто как хозяин, озабоченный тем, чтобы перед его домом на улице был порядок, – спросил:

– Вы кого ждете?

– Саней, чтобы меня подвезли.

– Тут саней не бывает, – заметил мужчина. – По этой дороге проезда нету.

– Но ведь это дорога к Замку, – возразил К.

– Тем не менее, тем не менее, – повторил мужчина с какой-то странной неумолимостью в голосе, – здесь проезда нету.

Какое-то время оба молчали. Но мужчина, судя по всему, о чем-то раздумывал, ибо окошко, из которого валил пар, не закрывал.

– Дорога сегодня скверная, – заметил К., лишь бы втянуть мужчину в разговор.

Тот в ответ только буркнул:

– Да уж конечно. – Но немного погодя вдруг добавил: – Если хотите, могу вас отвезти на своих санях.

– О, прошу вас, – оживился К., весьма обрадованный предложением. – Сколько это будет стоить?

– Нисколько, – бросил мужчина и, заметив удивление К., пояснил: – Вы ведь землемер, значит, от Замка. Куда вас везти?

– В Замок, – мгновенно ответил К.

– Нет, туда не повезу, – столь же быстро отрезал мужчина.

– Но ведь я от Замка, – сказал К., повторяя мужчине его собственные слова.

– Может быть, – произнес тот с прежней неуступчивостью в голосе.

– Тогда везите в трактир, – решил К.

– Ладно, – согласился мужчина. – Пойду за санями.

Весь вид его говорил о чем угодно, только не о любезности, – скорее об испуге и своекорыстном, твердолобом интересе немедленно и любой ценой спровадить К., лишь бы тот не торчал здесь, перед его домом.

Ворота во двор распахнулись, и из них выехали небольшие, для легкой поклажи, сани, запряженные хилой лошаденкой; за санями шел мужичок, с виду не старый, но весь какой-то немощный, сгорбленный, вдобавок хромой, с изможденным обветренным лицом насквозь простуженного человека, которое на фоне обмотанного вокруг шеи толстого шерстяного шарфа казалось совсем уж сморщенным и жалким. Мужичонка был явно болен, на улицу вышел только потому, что очень уж нужно увезти К. отсюда. К. попытался на что-то такое намекнуть, но мужичонка отмахнулся. К. лишь удалось узнать, что он возчик и звать его Хомутенкер, а сани эти неудобные он потому только взял, что наготове стояли, выводить большие много времени уйдет.

– Садитесь, – буркнул он, ткнув кнутом себе за спину в сторону саней.

– Я рядом с вами сяду, – предложил К.

– Да я пешком, – сказал Хомутенкер.

– Но почему? – изумился К.

– Нет уж, я пешком, – убежденно повторил Хомутенкер и тут же закатился в приступе такого кашля, что ноги его ушли в сугроб чуть ли не по колено, а руки поневоле уцепились за облучок. К. ничего больше говорить не стал, уселся в сани, выждал, пока мужичка перестанет бить кашель, и они тронулись в путь.

Замок там, наверху, в этот час загадочно сумрачный, тот самый Замок, куда К. чаял попасть еще сегодня, опять от него удалялся. Но словно в знак кратковременного, как хотелось думать, прощания, оттуда вдруг грянул удар колокола, до того светлый и вдохновенно радостный, что от этого звона – а была в нем еще и щемящая боль – в первый миг тревожно заколотилось сердце, словно свершение того, к чему К. смутно влекло, таит в себе угрозу. Но вскоре большой колокол умолк и сменился слабым однозвучным перезвоном колокольчика, то ли оттуда, с горы, то ли из деревни. И однотонный этот перезвон как-то лучше подходил и к неторопливому ходу саней, и к облику их жалкого, но неумолимого возницы.

– Послушай, – крикнул вдруг К. (они уже подъезжали к церкви, отсюда до трактира рукой подать, вот он и осмелел), – я вот удивляюсь, как ты на свой страх и риск решился меня отвезти? Разве тебе это дозволено?

Хомутенкер, словно и не слыша его, преспокойно вышагивал рядом с лошаденкой.

– Эй! – крикнул К. и, собрав с саней пригоршню снега, запустил в Хомутенкера снежком, угодив тому прямо в ухо.

Только теперь Хомутенкер остановился и обернулся; но когда К. узрел его вблизи – сани как раз успели подкатиться малость, – увидел эту согбенную, битую-перебитую жизнью и людьми фигуру, это сыромятное лицо, тощее, обветренное, изможденное, с разными щеками, одна плоская, другая запавшая, увидел разинутый в беспонятливом ожидании рот с редкими пеньками зубов, – когда он увидел все это, то повторил свой вопрос уже не со зла и не в сердцах, а просто из сострадания: мол, не накажут ли Хомутенкера за то, что тот взялся К. отвезти?

– Да что тебе надо-то? – бестолково спросил возница, но ответа дожидаться не стал, только прикрикнул на лошаденку, и они двинулись дальше.

Когда они – К. узнал поворот дороги – подъезжали к трактиру, вокруг, к немалому его изумлению, воцарилась полная тьма. Неужели он так долго отсутствовал? Да нет, час, от силы два, по его прикидкам. Но вышел-то он утром! И есть ему еще ни разу не захотелось! Ведь только что был белый день, а тут сразу такая темень!

– Короткие дни, совсем короткие, – бормотал он, слезая с саней и направляясь к трактиру.

Приятно было увидеть на крыльце трактирщика с высоко вскинутым фонарем: как-никак сам вышел встретить и ему посветить. Мельком вспомнив о вознице, К. остановился: где-то в темноте слышался кашель, да, это он. Ну да ничего, не в последний раз видятся. Лишь поднявшись на крыльцо и поравнявшись с хозяином, который подобострастно с ним поздоровался, К. вдруг заметил еще двоих – они замерли по обе стороны двери. Забрав у хозяина фонарь, он посветил на незнакомцев; оказалось, это те самые двое парней, которых он встретил в деревне и которых кликали Артуром и Иеремией. Сейчас оба дружно отдали ему честь. Припомнив славное, счастливое времечко своей военной службы, К. рассмеялся.

– Кто такие? – спросил он, переводя взгляд с одного на другого.

– Помощники твои, – прозвучало в ответ.

– Да, это помощники, – тихо подтвердил хозяин.

– То есть как? – изумился К. – Это вы-то – мои прежние помощники, те, за которыми я посылал, которых жду?

Они согласно кивнули.

– Это хорошо, – сказал К. после некоторого раздумья. – Хорошо, что пришли. Кстати, – продолжил он еще немного погодя, – вы сильно запоздали, почему такая нерадивость?

– Так путь был далекий, – ответил один из них.

– Путь далекий, – повторил К. – Но ведь это вас я встретил, когда вы из Замка шли?

– Да, – ответили оба без дальнейших пояснений.

– Где ваши приборы? – спросил К.

– У нас их нет, – отвечали помощники.

– Приборы, которые я вам доверил, где они? – не унимался К.

– У нас их нет, – повторили они.

– Ну что за народ! – сокрушенно заметил К. – А в землемерном деле хоть что-нибудь смыслите?

– Нет, – отвечали парни.

– Но если вы мои прежние помощники, значит, должны разбираться, – сказал К.

Они молчали.

– Ну ладно, пошли, – проронил К., проталкивая обоих перед собой в дверь.

Глава 2

Варнава

Потом, втроем за маленьким столиком, они молча сидели в трактире, потягивая пиво, К. посередке, справа и слева помощники. Еще один стол, как и в прошлый вечер, был занят крестьянами, других посетителей не было.

– Нелегко, однако, с вами, – сказал К., в который раз сравнивая лица помощников. – Как прикажете вас различать? У вас только имена разные, а в остальном вы похожи друг на друга, как, – тут он запнулся, потом почти против воли договорил, – как змеи.

Они улыбнулись.

– Вообще-то нас легко различают, – сказали они, словно оправдываясь.

– Охотно верю, – согласился К. – Я сам тому свидетель, но я-то на вас своими глазами смотрю, и для меня вы оба на одно лицо. Так что буду обращаться с вами как с одним человеком и кликать обоих Артуром, ведь так, кажется, кого-то из вас зовут, тебя, что ли? – спросил К., кивнув на одного из них.

– Нет, – отозвался тот. – Меня Иеремией зовут.

– Ну и ладно, какая разница, – бросил К. – Буду обоих Артурами звать. Как Артура куда-нибудь посылаю, значит, оба туда идете, работу какую-нибудь Артуру даю, значит, оба ее выполняете. Для меня, конечно, большое неудобство, что по отдельности на разных работах использовать вас не смогу, но есть и свои преимущества, потому как за все, что я вам поручу, вы несете ответственность сообща и нераздельно. А как вы между собой работу распределите, мне совершенно безразлично, только не вздумайте друг на дружку пенять, вы для меня один человек.

После некоторого раздумья они сказали:

– Однако это было бы нам весьма неприятно.

– Еще бы, – сказал К. – Разумеется, это и должно быть вам неприятно, но я так решил, и быть по сему.

К. давно приметил, что один из мужиков все время вертится возле их стола; сейчас, наконец решившись, он шмыгнул к одному из помощников, норовя что-то тому шепнуть.

– Я бы попросил, – резко сказал К., прихлопнув по столу ладонью и вставая, – это мои помощники, и у нас сейчас совещание. Никто не имеет права нам мешать.

– Извольте, извольте, – испуганно залепетал мужик и попятился к своему столу.

– И зарубите себе на носу, – сказал К., снова садясь на место, – без моего разрешения вы ни с кем разговаривать не смеете. Если я здесь чужак, а вы мои прежние помощники, то и вы здесь чужаки. А раз так, то мы, трое чужаков, должны держаться вместе. Понятно? Дайте мне руки!

Обе руки протянулись к нему с чрезмерной поспешностью.

– Да ладно лапы-то совать, – бросил К. – Но приказ есть приказ. Сейчас я спать пойду и вам советую. Сегодня у нас день для работы пропал, поэтому завтра приступим спозаранку. Завтра мне в Замок ехать, сани достанете, и чтобы в шесть утра оба у крыльца меня ждали, с санями!

– Хорошо, – сказал один.

Но второй тут же его одернул:

– Вот ты говоришь «хорошо», а прекрасно ведь знаешь, что это невозможно.

– Тихо! – сказал К. – Вы, похоже, вздумали один от другого отличаться.

Однако теперь и первый сказал:

– Он прав, это невозможно, посторонним в Замок без разрешения никак нельзя.

– Хорошо, где испрашивают разрешение?

– Не знаю, у кастеляна, наверно.

– Тогда запросим по телефону, вы оба сейчас же позвоните кастеляну.

Они кинулись к аппарату, вызвали нужный номер, – все это в страшной спешке, отталкивая друг друга и всем видом до смешного усердно стараясь изобразить послушание, – и спросили, можно ли К. завтра вместе с ними явиться в Замок. Брошенное в ответ «нет» прозвучало так резко, что донеслось даже до столика К., однако это было не все, полный ответ гласил: «Ни завтра, ни когда-либо впредь».

– Я позвоню сам, – заявил К., вставая.

Прежде, если не считать размолвки с назойливым мужичком, ни сам К., ни его помощники внимания к себе почти не привлекали, но эти его слова вызвали всеобщий переполох. Вслед за К. все повскакали с мест и беспокойной гурьбой сгрудились около телефона вокруг К., несмотря на отчаянные попытки трактирщика сдержать напор ротозеев. Мнение большинства сводилось к тому, что К. вообще никакого ответа не удостоится. К. пришлось даже прикрикнуть на них: дескать, их мнения никто и не спрашивает.

Из слухового рожка донеслось странное гудение, какого К. по телефону никогда прежде не слыхивал. Казалось, это слитное гудение бесчисленного множества детских голосов – впрочем, даже не гудение, а пение, только очень отдаленное, – как если бы из этого гудения непостижимым образом образовался один высокий, но сильный голос, бьющий прямо в барабанную перепонку, буравящий ее, словно он не только презренного слуха стремится достигнуть, а норовит проникнуть гораздо глубже. Даже не пытаясь звонить, К. вслушивался в диковинный этот звук: левой рукой оперся на подвесной корпус телефонного аппарата, да так и замер.

Неизвестно, сколько это продолжалось и сколько бы длилось еще, если бы хозяин не дернул его за рукав: к нему, мол, посыльный.

– Да уйди ты! – в сердцах крикнул К., судя по всему, прямо в переговорный рожок, потому что в слуховой ему тотчас же ответили. Разговор получился вот какого свойства…

– Освальд слушает, кто говорит? – спросил строгий, неприязненный и заносчивый голос, в котором К. почудился некий речевой изъян, а еще показалось, будто именно этот изъян голос и пытается перекрыть избытком строгости.

К. не решался назваться, ведь перед телефоном он совершенно бессилен: одна оплошность – и на том конце провода на него могут наорать, бросить трубку, а значит, один из важных путей мгновенно будет отрезан. Однако и молчание К. вызвало нетерпеливое раздражение.

– Кто говорит? – повторил голос и тотчас же добавил: – Было бы совсем неплохо, если бы с вашего номера пореже сюда звонили, ведь только что уже был звонок.

И тут К., посчитав возможным на это замечание вовсе не отвечать, в порыве внезапной решимости вдруг отозвался:

– Говорит помощник господина землемера.

– Какой помощник? Какого господина? Какого землемера?

Но К., припомнив вчерашний разговор, мигом нашелся и коротко бросил:

– Спросите у Фрица.

К немалому его изумлению, уловка сработала. Но еще больше, чем эта удача, его изумила слаженность работы тамошних служб. В ответ прозвучало:

– Ах да, знаю. Вечно этот пресловутый землемер. Так-так. Дальше что? Какой помощник?

– Йозеф, – доложил К.

Ему немного мешал ропот крестьян за спиной, видно, тем не по нраву пришлось, что он не своим именем назвался. Но сейчас ему было не до них, слишком уж занимал его телефонный разговор.

– Йозеф? – переспросил голос. – Помощников зовут… – тут возникла пауза, очевидно, голос у кого-то сверялся, – Артур и Иеремия.

– Так то новые помощники, – возразил К.

– Нет, прежние.

– Новые, это я прежний, нынче в распоряжение господина землемера прибыл.

– Нет! – гаркнули на том конце провода.

– Кто же тогда я? – спросил К., сохраняя прежнюю невозмутимость.

Опять повисла пауза, и тот же голос, с тем же речевым изъяном, только тоном пониже и вроде бы уважительнее, вдруг протянул:

– Ты – прежний помощник.

Вслушиваясь в этот переменившийся голос, К. едва не проворонил следующий вопрос:

– Так чего тебе надо?

В эту секунду К. охотнее всего просто положил бы трубку на рычаг. От этого разговора больше ждать нечего. И все же напоследок и скороговоркой, почти против воли он спросил:

– А когда моему хозяину можно прийти в Замок?

– Никогда, – раздалось в ответ.

– Хорошо, – сказал К. и повесил трубку.

Между тем крестьяне за спиной обступили его почти вплотную. Помощники, то и дело на него оглядываясь, якобы изо всех сил пытались их оттеснить. Похоже, однако, они только ломали комедию, хотя крестьяне, явно удовлетворенные итогами телефонных переговоров, помаленьку им поддавались. Но тут их толпу с тылу решительным шагом рассек человек, который, подойдя к К., с поклоном вручил ему письмо. К. принял письмо, а сам не спускал глаз с человека, ибо тот почему-то казался ему сейчас важнее. Было большое сходство между ним и помощниками: такой же стройный, одет в такое же ладное платье, такой же ловкий и спорый, как они, а все-таки совсем другой. Вот бы такого молодца ему в помощники! Чем-то он напомнил К. женщину с грудным младенцем, виденную в доме кожевника. Одет он был почти во все белое, и платье это, хотя и не из шелка, а зимнее, как и у всех прочих, вид имело нарядный и праздничный, будто шелковое. Светлое, открытое лицо, огромные распахнутые глаза. И удивительная, бодрящая улыбка; сейчас он даже рукой по лицу провел, как бы норовя эту улыбку стереть, но ему это не удалось.

– Ты кто такой? – спросил К.

– Варнавой меня зовут, – отвечал тот. – Я посыльный.

Губы его, когда он говорил, раскрывались и смыкались мужественно, но вместе с тем и нежно.

– Нравится тебе тут? – спросил К., обводя рукой по-прежнему не терявших к нему интереса мужиков, которые, все как на подбор, с перекошенными, иначе и не скажешь, образинами, – словно каждому размеренными ударами долго сплющивали черепушку, и мука этого сплющивания изуродовала лица пожизненно, – стояли вокруг, раззявив рты, раскатав толстые, слюнявые губы, и то ли глазели на него, то ли нет, потому что тупой, смутный их взгляд беспрестанно блуждал, убегая в сторону и подолгу задерживаясь на предметах вовсе уж никчемных, – а потом К. ткнул в помощников, что, стоя в обнимку, щека к щеке, одинаково лыбились, и неясно было, чего больше в их улыбке, подобострастия или издевки, – К. указал на всех них, словно представляя свою, волею обстоятельств навязанную ему свиту и ожидая – в этом и была доверительность жеста, а именно доверительности К. и добивался, – чтобы Варнава осознал различие между ним и всем этим сбродом. Но Варнава – в святой простоте, это ясно было видно – истинного смысла вопроса не понял, восприняв его, как благовоспитанный слуга воспринимает слово хозяина, даже когда слово это вроде и не к нему лично обращено, обвел, подчиняясь вопросу, глазами всех присутствующих, увидев среди мужиков знакомых, кому-то помахал рукой, перемолвился с помощниками, и все это непринужденно, с достоинством, явно не ставя себя с прочими на одну доску. К., без умысла отринутый, хотя и не посрамленный, поневоле обратился к письму у себя в руке и вскрыл его. Письмо гласило нижеследующее:

«Многоуважаемый сударь! Как вам известно, вы приняты на господскую службу. Непосредственным вашим начальством отныне является староста деревни, который и сообщит вам дальнейшее относительно вашей работы и условий оплаты и которому вы впредь подотчетны. Тем не менее и сам я не намерен упускать вас из виду. Варнава, предъявитель сего послания, время от времени будет осведомляться у вас относительно ваших пожеланий, дабы уведомлять об оных меня. В моем лице вы всегда встретите желание и готовность по мере возможности идти вам навстречу. Мы заинтересованы в том, чтобы работники наши были всем довольны». Подпись от руки была неразборчивая, но под ней было допечатано: «Начальник X канцелярии».

– Жди! – приказал К. послушно поклонившемуся Варнаве, потом кликнул трактирщика и велел показать отведенную ему комнату, он, дескать, желает побыть с письмом наедине. Тут он вспомнил, что Варнава, при всем расположении, которое в нем этот человек вызывает, всего лишь посыльный, и распорядился подать тому пива. Он проследил, как Варнава отнесется к угощению; тот принял пиво с удовольствием и отхлебнул сразу. Затем К. направился вслед за хозяином. В утлом трактире для К. смогли выделить лишь маленькую каморку под крышей, да и то с превеликим трудом, ибо пришлось куда-то переселять двух служанок, что ночевали здесь прежде. Собственно, ничего, кроме выдворения служанок, и не было сделано: сама комнатенка осталась, судя по всему, в прежнем виде, на единственной кровати никакого белья, лишь пара подушек да попона, смятые еще с прошлой ночи, на стене несколько образков святых да фотографии солдат, даже проветрить и то не удосужились, очевидно, в надежде, что новый постоялец надолго не задержится, а удерживать его обходительным услужением и вовсе незачем. К., однако, и это устраивало, он укутался в попону, присел к столу и при свете свечи принялся читать письмо еще раз.

В бумаге этой не было слитного единства, в иных местах к нему адресовались как к свободному человеку, признавая за ним право на собственную волю, – таково было обращение, а также место, где речь шла о его пожеланиях. Но, с другой стороны, были в письме и пассажи, когда с ним завуалированно, а то и неприкрыто, обходились как с букашкой, которую с начальственных высот и не разглядеть почти: начальнику канцелярии явно приходилось напрягаться, чтобы «не упустить его из виду», в непосредственные руководители ему отрядили деревенского старосту, которому он к тому же «подотчетен», а равным ему по должности сослуживцем оставался, пожалуй, лишь деревенский полицейский. Это все были несомненные несуразности и неувязки, притом настолько очевидные, что допустить их можно только с умыслом. Совершенно сумасбродная по отношению к таким властям мысль, что тут, быть может, имела место нерешительность, навестила К. лишь мельком. Скорее он усмотрел в бумаге некий открыто предложенный выбор: ему самому предоставлялось решать, как истолковать распоряжения письма, стать ли рядовым работником в деревне, хотя и отмеченным связью с Замком, но связью лишь по видимости, либо, напротив, лишь по видимости быть рядовым работником, определяя свои служебные полномочия и обязанности в соответствии с вестями, получаемыми через Варнаву. К. ни секунды не колебался в выборе: даже отбросив весь свой жизненный опыт, он бы все равно не колебался. Только рядовым работником деревни, как можно дальше от господского пригляда, он в силах чего-то от Замка добиться, а все эти люди, жители деревни, пока столь к нему недоверчивые, мало-помалу разговорятся, когда увидят в нем если не друга, то хотя бы односельчанина, когда он перестанет отличаться в их глазах, допустим, от Хомутенкера или Хмелькера, – и произойти это должно как можно скорей, от этого все зависит, – а уж тогда ему разом откроются все пути, которые, положись он лишь на господ сверху и их милости, оставались бы для него не только заказаны, но и незримы. Есть тут, правда, одна опасность, и в письме она подчеркнута более чем явно, даже с каким-то злорадством, словно от нее ему никуда не уйти. Это – само его положение работника. «Служба», «начальство», «работа», «условия оплаты», «подотчетность», «работники» – бумага подобными словами буквально кишела, и даже когда в ней имелось в виду нечто иное, более личное, непосредственно его касающееся, оно все равно имелось в виду с казенной, безличной точки зрения. Хочет К. стать работником – он может стать работником, но уж тогда за страх и за совесть, без всяких шуток и без каких-либо иных видов на будущее. К знал: страшна не угроза действительного принуждения, ее он не боится вообще, а здесь не боится и подавно, но вот угроза унылой, удручающей жизни, угроза вошедших в привычку разочарований, угроза каждого неприметно растрачивающего тебя мгновения – эта угроза, безусловно, страшила его, и с этой опасностью ему предстоит вступить в схватку. Письмо ведь не обходило молчанием, что если дело дойдет до схватки, то именно К. имел дерзость ее затеять, сказано это было не без подвоха и так, чтобы только человек с неспокойной совестью – именно с неспокойной, а не с нечистой – мог это заметить, тут все таилось в трех словцах «как вам известно», касающихся его приема на службу. К. сам вызвался, и с тех пор, как уведомляло письмо, ему известно, что он принят.