Полная версия
Дети Йеманжи
– Здравствуй, Эвинья, – поздоровалась она, отбрасывая с хмурого лица заплетённые в косички волосы.
– Здравствуйте, синьора… – растерянно ответила Эва, точно зная, что никогда прежде не видела этой особы.
– Ты меня не знаешь. Я – Йанса, родственница твоей бабушки Энграсии.
– Я очень рада…
– Бабушка послала меня к тебе. Она хочет, чтобы ты приехала как можно скорей. Сегодня же! – сказала незнакомка и, отвернувшись от остолбеневшей Эвы, побежала к грузовику.
– Подождите! Дона Йанса, постойте! – отчаянно закричала ей вслед Эва, бросаясь вдогонку. Но грузовик уже газанул и, подняв веер брызг, исчез за поворотом. И Эва успела только подумать о том, что эта стройная, гибкая женщина и в самом деле похожа на Йанса – ориша битвы и ветров, хозяйку мёртвых. И ещё о том, что заходить домой уже некогда.
Как во сне, Эва добралась до остановки автобуса, который подъехал лишь через два часа и долго трясся с пассажирами вдоль побережья по ухабистому шоссе, перерезанному тенями пальм и мангровых деревьев. Последние километры Эва ехала в автобусе уже в сумерках, одна-одинёшенька. Водитель высадил её у дороги, уходящей в заросли, осведомился, встретит ли её кто-нибудь, не дождался ответа, озабоченно вздохнул, развернул автобус и уехал. Эва неуверенно пошла по пустой дороге. Ей никогда не доводилось так поздно ходить одной по лесу. И, хотя она знала, что здесь редко бывают люди, а хищников нет совсем, сумерки пугали её. Дорогу перечёркивали лунные полосы; изредка из зарослей доносились крики птиц. Эва шла вперёд, слушая звук собственных шагов. Она знала, что заблудиться здесь нельзя, что дорога тут одна и рано или поздно упрёшься в ворота бабушкиной фермы, – но от страха у неё зуб на зуб не попадал. И поэтому, увидев неподвижно стоящую на обочине мужскую фигуру, девушка чуть не завопила от ужаса. Страх стиснул горло. Эва застыла, готовая спрыгнуть с дороги и бежать через заросли прочь.
Незнакомец меж тем не спеша повернулся к ней. В темноте Эва не видела его лица, но голос, позвавший её по имени, был совсем молодым.
«Эвинья? Привет! Не пугайся, я от твоей бабушки! Она меня послала тебя встретить!»
Низкий, мягкий голос незнакомца слегка успокоил Эву. Ей даже показалось, что она слышала его прежде. Они с этим парнем встречались, вероятно, в доме бабушки… Было темно, но Эва сумела разглядеть, что на её неожиданном провожатом – рваные джинсы и растянутая майка, мешком висящая на широких, мускулистых плечах. В полном молчании они шагали по дороге. Незнакомец шёл бесшумной, развалистой походкой, курил сигарету за сигаретой, на Эву не смотрел, – но ей уже не было страшно.
Вскоре вдали показались освещённые окна фермы. К изумлению Эвы, дом был полон народу, и у ворот стояло десятка полтора машин и мотоциклов. Когда она вошла, навстречу ей сразу же бросились женщины:
«Эва! Эвинья! Какое счастье, ты приехала! Ты совсем одна?! Как же ты узнала?»
«Где бабушка, что с ней?» – не отвечая, встревоженно спрашивала она. Её провели в дом. Там, в спальне, освещённой десятком свечей, на своей огромной кровати лежала дона Энграсия. Эва кинулась к ней.
«Бабушка!»
«Малышка Эвинья, любовь моя… – Голос бабушки был едва слышен и дрожал от нежности. – Ты приехала, родная, какое счастье… Не надо плакать, моя девочка. Ничего страшного не случилось: я просто умираю. Не плачь, малышка, я ведь прожила хорошую жизнь! Мне девяносто четыре года, можешь в это поверить? Хватит… ей-богу, хватит. Я так устала! И мне так давно пора… Ты получила телеграмму от Осаина? Как твоя мать отпустила тебя одну так поздно?»
«Я ничего не получала! – сквозь слёзы вскричала Эва, – Мне сказала дона Йанса! Она… – Девушка осеклась, увидев, каким странным блеском сверкнули бабушкины глаза из-под морщинистых век. Стоявшие вокруг женщины ахнули, отшатнулись. Несколько из них подняли руки в ритуальном жесте.
«Йанса пришла к тебе сама? – прошептала бабушка. – Вот это честь для меня на старости лет… Как она была одета, девочка?»
«В… военную форму…» – совсем испугалась Эва.
«Но как же ты добралась совсем одна, малышка? – Бабушкин голос стал едва слышным. Женщины с тревогой склонились над ней, но она слабым, нетерпеливым движением отстранила их и впилась блестящими глазами в лицо внучки. – Господи, как же ты ехала сюда? Одна? Ночью? В темноте?!»
«Меня встречал какой-то парень! Сказал, что от тебя! – Эва умолкла, внезапно осознав, что бабушка не могла послать за ней никого: она ведь даже не знала, что внучка приедет! И Эва смогла только растерянно пробормотать под испуганными взглядами всех присутствующих:
«Он встретил меня… на дороге… И провожал до самых ворот! Он же вошёл сюда вместе со мной! Вы все видели его! Такой… самый обыкновенный парень! Чёрный! Джинсы рваные… и красная майка…»
«Эшу! Эшу…» – нестройно разнеслось по комнате. Эва в ужасе схватила морщинистую, сухую руку бабушки и прижала её к своей груди. Бабушка закрыла глаза, улыбнулась. Пробормотала:
«Благодарю тебя, Эшу, проказник этакий…» – и закрыла глаза. Эва, разрыдавшись, уткнулась головой в её одеяло.
«Не время, малышка… Не время! Мне осталось мало, совсем немного… Я знаю, что твоя мать будет против… Но ты должна быть счастлива! И меня больше ничего не держит. Скоро ты встретишься с другими… Они придут. Они никогда не оставят тебя, что бы там ни говорила Нана! А если тебе придётся плохо – всегда зови Эшу! Ты знаешь как, я учила тебя. Эшу придёт и поможет, хоть он и негодник, каких свет не знает. А пока… пока… ступай.»
В соседней комнате зарокотали барабаны – громко, призывно. Низкий мужской голос затянул: «Одойя, Йеманжа, одойя…» – и чёрные женщины увели Эву туда, где пульсировал ритм и качались в такт с барабанами фигуры. И она пришла в себя лишь утром, оказавшись на широкой кровати бабушки. И, не раздумывая, осталась на бдение у тела, на похороны и поминки.
Ни мать, ни отец не прибыли попрощаться с бабушкой. Эва ничуть этому не удивилась. Гораздо больше её поразило то, что, когда она вернулась домой, пропустив четыре школьных дня, ожидая чудовищного скандала, мать вдруг обняла её прямо на пороге и долго прижимала к себе. Эва застыла – в самом искреннем ужасе. Никогда в жизни доне Нана в голову не приходило приласкать дочь. Даже в Эвином детстве мать не сажала её к себе на колени, не гладила по голове, не обнимала. И сейчас Эва чувствовала себя так, будто на неё накинулся с объятиями совершенно чужой человек.
Но это всё же была её мать, и Эва терпеливо вынесла её прикосновение. Тем более, что всё кончилось так же внезапно, как и началось. Мать жёстко отстранила, почти оттолкнула дочь от себя, осмотрела её с головы до ног и обычным своим резким голосом сказала:
– Выглядишь ужасно. Что ты там делала? Надеюсь, не играла в макумбу? Какая дикость все эти бдения! Теперь нужно как-то продавать дом, землю… Такая морока! Иди, ложись в постель.
И Эва поняла, что ей это в самом деле нужно. Она провела четыре дня на ногах, засыпая урывками на несколько часов, разговаривала с людьми, слушала истории, утешала других, плакала сама – но ни разу не почувствовала усталости или недомогания. Но сейчас, после неожиданных объятий матери, девушке показалось, что из неё выдернули стержень. Разом навалилась смертельная тоска, сердце стиснуло болью, закружилась голова, перед глазами поплыл туман… Кое-как удерживаясь за стену, Эва доплелась до своей спальни и, не раздеваясь, рухнула на неразобранную постель.
Лучше ей не стало. Всю ночь и целый день Эва пролежала на кровати, глядя в потолок и мучаясь от приступов головокружения. Мыслей, казалось, не было ни одной: она не могла думать даже о бабушке. Не было горя, не было отчаяния. Не было вообще ничего – словно из неё вынули и рассудок, и волю. При мысли о том, что надо встать, снять грязную одежду, что-то поесть, к горлу подкатывала тошнота. Дверь была заперта. В комнату к Эве никто не входил.
На другой день стало ещё хуже. Вместо равнодушия подступила тяжёлая, давящая тоска. День будет идти за днём, горько думала Эва, глядя в потолок. Каждый день она будет делать несколько набросков в альбоме. Рисовать акварелью. Лепить никому не нужные фигурки. Зачем? Зачем ей делать эти бессмысленные глупости? Бабушка учила её совсем не тому, не тому… Самые лучшие её статуэтки, может быть, купят американские туристы – и поставят на полку в своём офисе как экзотический сувенир. Неужели стоит тратить на это жизнь, молодость, время? А её рисункам и вовсе не суждено увидеть свет – ведь она даже не самая лучшая в студии… Да и разве можно зарабатывать на жизнь неумелыми картинками? Если бы она была Микеланджело или Веласкесом… Или хотя бы Ди Кавальканти! Она – Эва Каррейра, рядовая бездарность, которая тратит время на уродцев из гипса и глупую мазню! Нужно попросту выбросить их все. Избавиться от бумаги, красок, карандашей, как от ненужного хлама – и заняться, наконец, настоящим делом! Слёзы ползли по вискам, противно затекали в уши, но Эва не меняла позы. Лишь к вечеру, когда лежать на спине стало уж совсем невыносимо, она с огромным трудом попробовала перевернуться на бок – и сдавленно охнула. Что-то больно ужалило ей на бедро. «Это в кармане… в джинсах,» – словно сквозь сон подумала Эва.
Собственная рука казалась страшно тяжёлой, пальцы – негнущимися. Несколько раз Эва бросала попытки забраться в собственный карман и вытащить оттуда предмет, так мешавший ей. Голова кружилась всё сильней, отчаянно жгло виски, и Эва поняла: сейчас её вырвет. Из последних сил она просунула пальцы в тесный карман брюк и вытащила… камень. Гладкий камешек с ноготь величиной, с одной стороны – серый, с другой – молочно-белый. Похожий на кофейное зерно с продольной чертой посередине.
Тошнота пропала – как не было. Исчезло головокружение. Горькое отчаяние выпало из сердца, словно булавка. Эва торчком села на постели. Испуганно осмотрелась, словно ожидая увидеть свою боль рядом, в нескольких шагах. Но комната была по-прежнему пуста, жалюзи – опущены. За окном шелестел дождь. А на столе лежал гладкий серо-белый камень, от которого – теперь Эва отчётливо это чувствовала – пахло опасностью, как пролитым бензином на заправочной станции. Казалось, камешек – живое существо, который смотрит на перепуганную девушку так же насторожённо, как и она на него. «Я должна его убить,» – вдруг поняла Эва. Осмотрелась. И сразу сообразила, что самое лучшее орудие для убийства – металлическая статуэтка Огуна, давным-давно подаренная бабушкой. Эва решительно взяла Огуна за голову, замахнулась – и ударила по кошмарному камню тяжёлым основанием статуэтки.
От грохота, казалось, разломился письменный стол. От камешка осталась горстка коричневой пыли: он оказался скатанным из глины. Эва смахнула её на пол – и рассмеялась сквозь слёзы, которые тут же высохли – словно их не было.
Все тяжёлые мысли мгновенно показались дурным сном. Эва вскочила и босиком прошлась по комнате в ритме самбы. Доплясав до стола, привычно вытащила из папки лист акварельной бумаги. Через мгновение её карандаш уже бегал по шероховатой поверхности, и на листе начали появляться черты бабушки – такой, какой дона Энграсия была в молодости, – дочери Йеманжи, красавицы-негритянки, самой обольстительной мастерицы «святых» во всей Баие.
Эва не помнила, когда в последний раз работала с таким увлечением. Карандаш сменили краски, и уже через два часа портрет бабушки в чудесном бело-голубом платье и синем тюрбане был готов. Бабушка улыбалась. Казалось, она вот-вот поднимется и протянет к ней обе руки с широкой улыбкой: «Эвинья, девочка моя!» И Эва, разглядывая портрет, подумала, что, кажется, это – одна из лучших её работ.
За окном всё так же шелестел дождь. Эва подумала, что не худо бы его прекратить хоть на час. Она знала, что сумеет это сделать. Так было всегда: стоило ей вслух подумать о том, что дождь скоро закончится – и он кончался, как по заказу. Маленькой Эва однажды спросила у матери: что бы это значило? Дона Нана пожала плечами:
«Обычное совпадение! Что ты о себе мнишь, хотела бы я знать?»
Эва о себе ничего не мнила. Но «совпадением» время от времени пользовалась – и всегда успешно. Вот и сейчас она подошла к открытому окну, сказала вслух: «Пусть дождь перестанет, пожалуйста!» – и через несколько минут ливень превратился в редкие капли, от которых вздрагивали пёстрые листья кротона под окном, а над площадью встала огромная радуга. Держа в руке свой рисунок, Эва села на влажный подоконник и подставила лицо солнцу, пробившемуся сквозь лёгкие, набежавшие с моря облака. На душе было легко и радостно. Девушка тихо рассмеялась, потянувшись под тёплыми лучами… и нечаянно выпустила из рук портрет бабушки.
Ахнув, Эва свесилась с подоконника – и увидела, что рисунок поймал в полуметре от обширной лужи какой-то парень, сидевший на мотоцикле. Внимательно рассмотрев картинку, он покачал головой – и поднял весёлые, наглые глаза на Эву.
Это был самый обычный чернокожий парень, на вид – ровесник Эвы. В его широкоскулой, большеротой физиономии девушке почудилось что-то неуловимо обезьянье – и отчего-то очень знакомое. Но Эва могла поклясться, что не встречалась с этим парнем никогда. Увидев в окне Эву, он помахал рисунком и рассмеялся, сверкнув белыми, крупными зубами.
– Э, детка, это здорово! Подари его мне, а?
– Во… возьми… если хочешь, – согласилась Эва, понимая, что всё равно, пока она сбежит по лестнице вниз, этого бандита и след простынет. Но почему-то ей даже не было жалко удачного рисунка. В конце концов, всегда можно нарисовать другой! Ещё лучше!
– Что – серьёзно? – Парень недоверчиво поднял брови, ухмыльнулся. – Ну, спасибо!
– Да зачем он тебе?
– Классные сиськи и задница! – со знанием дела сообщил он. – Как у моей бабки, ей-богу! Подарю матери, обрадуется!
И, прежде чем изумлённая Эва успела сказать ещё что-нибудь, парень заржал, взмахнул рисунком как флагом – и с треском сорвал мотоцикл с места.
Когда озадаченная Эва перестала размышлять о случившемся, за окном снова собрались тучи, а в прихожей послышался деловитый стук каблуков. Через мгновение в комнату Эвы вошла мать.
– Эва, ты не спишь? Я вижу, тебе лучше. Отлично, тогда ты в состоянии меня выслушать. – Лицо доны Каррейра было обычным – спокойным, холодноватым. – Я полагаю, что тебе больше нечего делать в студии «Ремедиос». С завтрашнего дня я не плачу за твои уроки рисования. Они ничего тебе не дают, мешают заниматься делом и забивают голову пустяками! Ты и так много времени думаешь о ненужной ерунде, и… В общем, я так решила. Завтра ты пойдёшь на курсы подготовки в университет: это необходимо для твоей будущей карьеры. Уже давно пора начать этим заниматься: ты знаешь, как трудно получить высшее образование. Чтобы стать хорошим юристом, нужно много и тяжело трудиться! Я убеждена, что ты со мной согласишься: ты умная девочка. Можешь выбросить весь этот мусор прямо сейчас – или подожди утра, когда придёт горничная. В любом случае…
Эва сложила руки на груди. Прямо посмотрела в тёмные, холодные глаза женщины, которая называлась её матерью, и спокойно сообщила, что она, Эва, останется в студии «Ремедиос». И, разумеется, не пойдёт ни на какие курсы, поскольку не намерена пять лет учиться юриспруденции.
Мать изменилась в лице. Это было так страшно, что Эва невольно отшатнулась к стене. Она ждала знакомого приступа тошноты и ужаса – но его не было. Не было. Не было!
– Ты будешь заниматься тем, чем я велю, – своим знаменитым, бесцветно ровным голосом, пугавшим самых смелых её конкурентов, сказала дона Каррейра. – Неблагодарная девчонка! Ты забыла, что ни гроша в этой жизни не заработала сама? Что всё в этой комнате, всё, что на тебе надето, всё, что ты ешь, – моё? Что у тебя нет никакого права выбирать, что тебе хочется? Мне решать, чем ты будешь заниматься, потому что я, я плачу за это! Ты поняла меня?
Эва улыбнулась и кивнула. Головокружение не наступало. Страх исчез. И внутри неё взорвался горячий фонтан радости, когда на лице матери мелькнуло изумление. Эва повернулась к доне Каррейра спиной и, не говоря ни слова, сняла с себя брюки, футболку, бюстгальтер и трусики. Мать молча, недоверчиво наблюдала за ней.
Закончив раздеваться, Эва легла было на кровать, но тут же вскочила.
– Извини, я забыла: кровать тоже твоя.
Эва легла на пол. Тут же встала.
– Ах да, и пол этот тоже твой! Ну, тогда… – Она взобралась на подоконник и обеими руками распахнула створки окна настежь.
– Эва! – раздался за спиной резкий голос матери. – Перестань валять дурака! Слезай! Безмозглая истеричка! Тебя увидят соседи! Полиция!
Не отвечая, Эва смотрела вниз, на залитую дождём улицу. Туда, где час назад скалил зубы чёрный парень в красной линялой майке. Потом подняла глаза на затянутое тучами небо. Никогда в жизни она не чувствовала такого спокойствия, умиротворения и уверенности в том, что всё идёт как надо. Она ничего больше не боялась. Тошнота и боль в висках больше не имели над нею власти. Мерзкий камень, который мучил её три дня, превратился в сухую пыль. Эва по-прежнему осталась художником. Её лучший рисунок сегодня будет висеть в кухне или спальне незнакомой женщины, которой сделал подарок сын – нахальный уличный мальчишка. И Эва понимала, что больше никто и никогда не отнимет у неё воли самой решать за себя. Даже если у неё остался всего один миг этой жизни. Капли дождя касались её лица, словно ласково звали с собой, и Эве казалось, что она вот-вот поймёт их шелестящий, лукавый язык. Она уже готова была сделать шаг с подоконника, когда в дверь позвонили.
Дона Каррейра бросила на пол сигарету. Нагнулась, подняла с пола скомканную одежду, швырнула её в лицо дочери – и пошла открывать.
Эва на всякий случай оделась – но не выходила из комнаты всё время, что в квартире был чужой человек. Эйфория от собственного безумного поступка уже улеглась, и сейчас девушка умирала от любопытства: кто этот гость, с которым мать разговаривает в гостиной приглушённым голосом? Все деловые встречи дона Каррейра проводила в офисе. К ним домой никогда никто не приезжал…
Через полчаса в прихожей хлопнула дверь. Эва метнулась к окну и увидела, что из дома выходит молодой мужчина в белом полотняном костюме, с деловой папкой и лэптопом под мышкой. У тротуара его дожидался серебристый «форд». «Должно быть, курьер из «Луар», что-то срочно подписать!» – догадалась Эва.
Гость открыл дверцу машины, поднял голову – и они с Эвой встретились глазами. Это был молодой мулат лет двадцати пяти, чем-то смутно знакомый девушке. Она неуверенно улыбнулась. Мулат взмахнул рукой, улыбнулся ей в ответ, сел в машину и уехал.
Вечером мать снова зашла в комнату Эвы. Сухим голосом объявила, что вырастила подлую истеричную тварь, которая не способна ценить то, что для неё делают родители. Впрочем, она, дона Каррейра, не врач и не гипнотизёр. Она не умеет лечить невротичек и психопаток. Но если понадобится – сдаст свихнувшуюся дочь в психушку: пока она имеет на это право. До этого события остались считанные месяцы, так что Эва покуда вольна заниматься ерундой – но не рассчитывать ни на деньги, ни на подарки. В этом месте Эва чуть не рассмеялась: она никогда не просила у матери денег. Очевидно, мать тоже вспомнила об этом, поскольку холодно добавила:
– На краски и на гипс не получишь тоже! Ни единого гроша! Лепи своих уродцев из собственного дерьма, истеричка!
Эва улыбнулась, прямо глядя в лицо матери и понимая, что услышала серьёзную угрозу. Дона Каррейра вышла из комнаты, хлопнув дверью на всю квартиру. Впервые на памяти Эвы мать была выведена из себя и почти утратила самообладание. Она даже грубо выругалась! И Эва не знала – радоваться ли этой своей победе – или ожидать беды.
Ночью она не спала. Сидела на подоконнике, смотрела на полную луну над крышами города, думала. Едва дождавшись рассвета, сложила в сумку последние оставшиеся у неё статуэтки – Йеманжу, Огуна, Шанго и Эшу – сунула туда же папку с рисунками, застегнула «молнию», оделась и бесшумно вышла из квартиры.
На площади Пелоуриньо было полным-полно магазинчиков для туристов, но все они в этот ранний час были ещё закрыты. Эва шла по безлюдному кварталу, вглядываясь в витрины. Сумка оттягивала руку, а ночная уверенность в себе постепенно сходила на нет. С чего она взяла, что её «уродцев» кто-то захочет выставить в своей витрине – да ещё даст за это денег? Сколько времени ей придётся ходить от магазина к магазину, предлагая свои статуэтки – и видеть снисходительные улыбки, выслушивать отказ за отказом?.. Всё же она – не бабушка, она не занималась «святыми» целую жизнь, её не знают во всех магазинах Баии… И, если вспомнить, никто не говорил ей, Эве, что она хорошо делает это. Никто, кроме бабушки и местре Осаина. Да, пожалуй, вчерашнего бандита на мотоцикле…
Размышляя, Эва не особенно следила за дорогой и зашипела от боли, внезапно ударившись лбом о распахнутую дверь. Маленький магазинчик с вывеской «Мать всех вод» открылся первым на улице. Жалюзи на витринах были подняты, а внутри кто-то деловито копошился. Потирая лоб, Эва напомнила себе, что попробовать-то хоть раз всё-таки стоит, поудобнее перехватила сумку – и вошла внутрь.
В крошечной лавке было пусто. Большая, в метр вышиной, статуя Ошала в белых одеждах встретила Эву у входа, как домашнее привидение. Повсюду – на полках, на низеньких стойках, на столе и у кассы – стояли изображения ориша. Некоторые – гипсовые, некоторые – вырезанные из дерева или сделанные из меди или серебра. Эва увидела и несколько керамических, которые на первый взгляд были ничуть не лучше её собственных. Приободрившись, она поставила сумку на пол и хлопнула в ладоши.
– Здравствуйте! Доброе утро!
Никто ей не ответил. И Эва подскочила от неожиданности, когда за её спиной вдруг раздалась мелодичная трель звонка. Трезвонил телефон возле кассы – старый-престарый, с треснувшим диском и трубкой на проволочном шнуре. Тут же послышался мягкий звоночек на верхнем этаже: там явно сняли вторую трубку. Сонный мужской голос рявкнул: «Женщина, почему от тебя нет покоя с самого утра?..» Но продолжения Эва не услышала, потому что из глубины лавки появилась хозяйка.
Это была невысокая, слегка располневшая негритянка лет пятидесяти в потёртом голубом платье. По подолу платья бежал узор из синих и белых ракушек. Монументальную грудь венчал кулон из раковины-бузио. Было очевидно, что женщина недавно поднялась с постели: её лицо было ещё сонным, курчавые волосы небрежно заколоты гребнем, в руке была чашка недопитого кофе. Но растерянной Эве она улыбнулась широко и радушно, показав ряд прекрасных зубов, и вокруг глаз негритянки появились сеточки весёлых морщин. Невольно девушка подумала, как хороша была, вероятно, эта женщина в молодости.
– Доброе утро, дочь моя! Что ты хочешь мне показать?
– Статуи святых, сеньора! – выпалила Эва, донельзя обрадованная тем, что не нужно ничего объяснять. – И… и рисунки. Я недавно этим занимаюсь, но, может быть, вам они понравятся…
Она расстегнула сумку и принялась выставлять свои статуэтки на низенький столик у кассы. Негритянка с любопытством следила за ней, поставив на табуретку свою чашку. Подойдя, она осторожно взяла в руки Йеманжу, затем – Огуна. Некоторое время с любопытством рассматривала их. Потом дотронулась до гипсового Эшу, который хохотал во весь рот, показывая на что-то пальцем, и тоже широко улыбнулась. Затем начала перебирать акварели. Эва стояла не шевелясь, боясь даже вздохнуть. И вдрогнула, когда негритянка подняла на неё взгляд и мягко сказала:
– Мне нравится твоя работа, дочь моя. Сколько ты просишь за своих «святых»?
– Я… я не знаю, – растерялась Эва, которой даже в голову не пришло выяснить действующие цены. – Сколько вам будет угодно, сеньора!
– Должно хватить на краски, да? – рассмеялась хозяйка. Взглянула на изумлённую девушку смеющимися глазами, полезла рукой за пазуху и извлекла свёрток мятых денег. Не пересчитывая, протянула их все Эве.
– Я могу заплатить вот столько. Ты принесёшь ещё?
– Конечно… – прошептала она. Не глядя взяла деньги, сунула их в карман школьной юбки. Ещё не веря в то, что всё получилось так легко и просто, шагнула к дверям. – Спасибо, сеньора, до свидания…
– До свидания, Эвинья!
Дверь лавочки закрылась. На улице вовсю палило солнце, но с моря уже тянулись тучи. Поглядывая на них, Эва побежала на остановку трамвая: нужно было не опоздать на уроки. И всю дорогу до школы она неотступно думала об одном: откуда хозяйке лавки известно её имя?
С тех пор прошло полгода. С матерью они больше не разговаривали, и Эва испытывала от этого только облегчение. Раз в месяц она приходила в лавку «Мать Всех Вод». Статуэток больше не приносила: делать их было негде, дона Каррейра никогда не позволила бы дочери устроить в комнате мастерскую. Но десяток акварелей с видами Старого города или изображениями ориша уходили за неплохие для Эвы деньги. Иногда она перебрасывалась с хозяйкой парой слов, иногда угощалась предложенным кофе. Кофе напоминал Эве о бабушке: он был таким же крепким и сладким и даже пах точно так же: корицей и перцем. Каждый раз, напившись этого кофе, Эве хотелось разрыдаться от одиночества. Но плакать было глупо. Бабушки больше нет. Чудесная ферма со старым манговым деревом и качелями в глубине сада давно продана. А ей, Эве, остались только статуэтки ориша и ласковый взгляд хозяйки магазина. И запах кофе.
