Летняя книга

– Ха-ха! – увидев замок, сказал сын Маландера. – Типичные грабители…

Лицо Маландера омрачилось, он стал возиться с замком и сказал:

– Подумать только, здешние люди… а я всегда так обожал жителей шхер…

– Они немножко любопытны, – поспешно сказала бабушка. – Понимаете, людей разбирает любопытство, когда все заперто, здесь к этому не привыкли… Было бы намного лучше держать дверь открытой, с ключом на гвозде, например…

Она сбилась, а София покраснела как рак. Они вошли внутрь, чтобы выпить по рюмочке за добрососедские отношения.

– Милости прошу в отчий дом, – пригласил Тоффе Маландер. – After you[7].

По мере того как открывали ставни, большая комната заполнялась солнечным светом.

– Окно специально сделано таким большим, чтобы был виден пейзаж, – объяснил директор и попросил их располагаться, пока он сходит за напитками.

Бабушка села в тростниковое кресло, а София повисла на спинке, сверкая глазами из-под челки.

– Не смотри так сердито, – прошептала бабушка. – Нужно уметь вести себя в светском обществе.

Маландер вошел в комнату с бутылками и рюмками и поставил их на стол.

– Коньяк, виски. Но вы наверняка предпочитаете лимонный сок? – предложил он.

– Я больше люблю коньяк, – сказала бабушка. – Немного, и без воды, спасибо. София, что ты хочешь?

– Вон то! – прошептала София ей в ухо.

– София предпочитает лимонный сок, – пояснила бабушка, а про себя подумала: «Необходимо заняться ее воспитанием. Наша ошибка, что мы не приучили ее общаться не только с теми людьми, которые ей нравятся. Это надо исправить, если только еще не поздно».

Они выпили за знакомство, и Маландер спросил:

– Клюет здесь в это время года?

Бабушка объяснила, что в эту пору рыбу ловят только сетью, обычно треску и окуней, иногда попадается сиг, он водится неподалеку от берега. Директор сказал, что, вообще-то, он не увлекается рыбной ловлей, а что он действительно любит – так это первозданность и близость к природе, ему нужно всего лишь побыть самим собой в покое и уединении. Сын его смутился и стал запихивать руки в карманы узких брюк.

– Уединение? – сказала бабушка. – Конечно, это лучше всего.

– Оно так плодотворно, не правда ли? – спросил Маландер.

– Можно побыть самим собой и не уединяясь, – продолжала бабушка, – хотя это сложнее.

– Конечно, конечно, – с готовностью согласился Маландер, не очень-то вникая в смысл бабушкиных слов, и надолго замолчал.

– Дай мне сахар! – прошептала София. – Очень кисло!

– Моя внучка просит немного сахара для сока, – сказала бабушка. И добавила, обращаясь к Софии: – Не тряси волосами у меня над головой, сядь. И не дыши мне в ухо.

Тоффе Маландер заявил, что идет на мыс, он снял со стены ружье для подводной охоты и вышел.

– Я тоже люблю уединенные острова, – громко сообщила бабушка.

– Ему всего шестнадцать, – сказал Маландер.

Бабушка спросила, сколько человек в их семье. Пятеро, ответил директор, да еще друзья и прислуга. Он вдруг погрустнел и предложил выпить еще по рюмочке.

– Нет, спасибо, – сказала бабушка. – Нам пора домой. Коньяк очень хороший.

Уходя, она остановилась у окна, рассматривая коллекцию улиток. Он объяснил:

– Я собрал их для детей.

– Я тоже собираю улиток, – сказала бабушка.

Собака ждала снаружи, она опять попыталась укусить бабушкину палку.

– София, – позвала бабушка, – брось что-нибудь собаке.

Девочка бросила щепку, собака тотчас же ее принесла.

– Молодец, Далила! – сказала София.

По крайней мере, она научилась запоминать имена, это тоже входит в искусство светской жизни.

Когда они спустились к лодкам, Маландер показал место, где он собирается построить причал, но бабушка сказала, что лед все равно снесет причал в море, и посоветовала сделать лучше решетчатый настил с лебедкой или прицепить яхту к буйку.

«Опять я суечусь, – подумала она. – Когда я устаю, я всегда становлюсь настырной. Конечно же, он попытается построить причал, как в свое время пробовали все мы». Весла в лодке перевернулись и запутались в носовом фалине, она тронулась с места неловкими рывками. Маландер провожал их по берегу до самого мыса и помахал на прощанье носовым платком.

Когда они немного отплыли, София сказала:

– Фу-ты ну-ты!

– Что ты хочешь сказать своим «фу-ты ну-ты»? – спросила бабушка. – Ему нужны покой и уединение, но он не знает, как их обрести.

– Ну и что?

– А свой причал он построит все равно.

– Откуда ты знаешь?

– Дорогая девочка, – чуть раздраженно ответила бабушка, – каждый человек должен совершить свои ошибки.

Она очень устала и хотела домой, встреча повергла ее в непонятную печаль. Маландер одержим своей идеей, но, чтобы постичь ее, требуется время. Люди порой узнают истину слишком поздно, когда уже нет ни сил, ни желания начинать все сначала, или забывают о своей мечте по пути и тогда вообще остаются в неведении. Поднимаясь к дому, бабушка оглянулась на виллу, пересекающую горизонт, и подумала, что она похожа на навигационный знак. Особенно если задуматься и прищурить глаза, то можно принять ее за навигационный знак, предупреждающий, что здесь нужно сменить курс.

Всякий раз во время шторма бабушка и София вспоминали Маландера и придумывали тысячи способов спасти его яхту. Директор так и не приехал с ответным визитом, а его дом остался для них загадочным, наводящим на размышления береговым знаком.

Шлафрок

У папы был любимый шлафрок. Длинный, чуть ли не до пят, сшитый из очень плотного и тугого сукна, со временем ставшего почти негнущимся от соленой воды, земли и всего остального, что впиталось в него за долгие годы. Шлафрок, скорее всего привезенный из Германии, некогда был зеленого цвета. Спереди еще сохранились остатки сложной шнуровки и пара пуговиц из темного янтаря. Если шлафрок распахнуть, он делался широким, как палатка.

Раньше, в молодые годы, папа любил в шторм сидеть на мысе в своем шлафроке и смотреть на волны. Прошло время, и он стал надевать его, когда работал, или когда было холодно, или когда просто хотелось уединиться.

Несколько раз шлафроку грозило уничтожение. Достаточно вспомнить хотя бы тот случай, когда на остров приехали милые родственнички и навели порядок в доме, чтобы приятно удивить хозяев. Во время уборки они выбросили много вещей, дорогих семье, но хуже всего было то, что они вынесли на берег шлафрок и пустили его на волю волн. Позже они утверждали, что от него шел неприятный запах. Еще бы, но этот запах придавал ему особую привлекательность. Запах – очень важная вещь, он напоминает о том, что пережито, он похож на тонкое, но надежное покрывало, сплетенное из воспоминаний. От шлафрока пахло берегом моря и дымом, но, может быть, родственникам не дано было это понять. Так или иначе, шлафрок вернулся в дом. Ветры кружили и метались над островом, волны бились о скалы и в один прекрасный день выбросили шлафрок на берег. Теперь от него исходил запах водорослей и моря, и в то лето папа больше не расставался с ним. Однажды весною в шлафроке завелись мыши. Они обгрызли мягкий, отороченный ворсистой тканью воротник, сделав из него для себя постельное белье и ажурные носовые платки. А однажды папа подпалил шлафрок, заснув у огня.

Спустя годы шлафрок переселился на чердак. Время от времени папа поднимался туда, чтобы поразмышлять. И все знали, что папа пошел подумать «на шлафрок». Он был расстелен под маленьким чердачным окошком, выходящим на южную сторону, большой, темный и таинственный.

В то холодное, дождливое лето Софию обуял дух противоречия, но на открытом воздухе было неуютно проводить часы обиженного одиночества. И София частенько находила приют на чердаке. Она сидела на картонной коробке рядом с шлафроком, произнося ужасные, убийственные слова. Шлафроку было трудно ей возразить.

В часы непродолжительных перемирий София и бабушка играли в карты, но обе так немилосердно жульничали, что игра всегда кончалась ссорой. Раньше такого никогда не бывало. Чтобы лучше понять внучку, бабушка пыталась вспомнить, какой была она сама в «переходном возрасте», но в ее памяти возникал только образ милой, послушной девочки. Мудрая бабушка пришла к выводу, что переходного возраста у нее еще не было и он может нагрянуть лет этак в восемьдесят пять, так что надо последить за собой. Все лето напролет лил дождь, папа работал с утра до ночи, не разгибая спины. София и бабушка даже не знали, замечает ли он их присутствие.

– Боже мой, – сказала как-то раз София, – так у тебя король, а ты молчишь!

– Не поминай имя Господа всуе, – сказала на это бабушка.

– Я не сказала «Господи», я сказала «боже мой».

– Это одно и то же.

– А вот и нет!

– А вот и да!

София бросила карты на пол и закричала:

– А мне плевать на Него! И на всех плевать!

Она побежала наверх по чердачной лестнице и захлопнула за собой крышку люка.

Потолок на чердаке был такой низкий, что невозможно было выпрямиться во весь рост. А если забудешь ненароком и выпрямишься, то тут же больно ударишься о балку на потолке. Кроме того, на чердаке было очень тесно, сохранился лишь узенький проход между наваленными вещами, которые хранились здесь или попросту были забыты и которые не смог бы отыскать ни один родственник. Этот проход вел от южного окошка к северному. Потолок между балками был выкрашен в голубой цвет. София не взяла с собой фонарика, и этот коридорчик на темном чердаке казался пустынной, беспредельно длинной улицей, с причудливыми домами, освещенными лунным светом. Улица эта упиралась в окно, открывавшее кусочек неба, а под ним, в темном углу, лежал шлафрок с застывшими складками, словно привидение, черное как уголь. София захлопнула крышку люка с такой силой, что теперь не могла ее поднять. Поэтому она поползла дальше и уселась на свою коробку. Шлафрок лежал, прикрыв одним рукавом распахнутый ворот. София сидела и смотрела на этот рукав и вдруг увидела, как тот едва заметно приподнялся! Легкое движение пробежало от ворота к полам шлафрока. Складки чуть изменились и снова застыли. Но София успела это заметить. Там, внутри шлафрока, кто-то жил. Или, может быть, сам шлафрок был живой? В ужасе София прибегла к простейшему способу бегства от беды и страха – она закрыла глаза и заснула. Она даже не слышала, как ее перенесли в кровать, но, проснувшись утром, помнила, что в шлафроке живет кто-то страшный. Она не сказала об этом никому, оставив внезапно открывшуюся тайну при себе, и много дней пребывала в почти веселом расположении духа. Дождь прекратился. Все это время София рисовала причудливые тени, маленькую луну на самом краю огромного темного неба и никому не показывала своих рисунков. Это неведомое и странное нечто сидело где-то в самой глубокой складке шлафрока. Время от времени оно вылезало наружу и снова пряталось. Угрожая, оно скалило зубы и было страшнее смерти.

В сумерки София поднималась к люку чердака и заглядывала внутрь. Даже вытянув шею, она могла увидеть только маленький кусок шлафрока.

– Что ты делаешь? – спросила бабушка.

– Любопытной Варваре на базаре нос оторвали! Бе-э… – самым противным голосом, каким только могла, ответила София.

– Закрой люк, дует, – говорила бабушка. – Иди займись чем-нибудь.

Бабушка отворачивалась к стене и снова принималась за книгу. Обе были несносны и ссорились друг с другом почем зря. Один за другим проходили пасмурные дни, менялся ветер, а папа все работал и работал, сидя за столом.

Шлафрок не давал Софии покоя. Маленькое юркое существо, которое в нем обитало, надолго затаилось. Оно умело утончаться и проскальзывать в дверную щель, а потом снова сворачиваться и заползать под кровать, словно тень. Оно не нуждалось в пище и сне и всех ненавидело, особенно их семью. София тоже потеряла аппетит и перебивалась одними бутербродами. Трудно сказать с уверенностью, только ли по этой причине хлеб и масло быстро кончились в доме, и папе пришлось отправиться в магазин за продуктами.

Он поставил в лодку лейку и канистры для керосина и бензина, снял со стены список покупок и уехал. Через два часа поднялся сильный зюйд-вест, волны захлестывали мыс. Бабушка попробовала поймать по радио сводку погоды, но слышно было плохо. Тогда она села к окну на северной стороне, постаралась занять себя чтением, но не понимала ни слова.

София спустилась на берег, потом вернулась и села за стол.

– А ты все только читаешь и читаешь, – сказала она бабушке. И, повысив голос, повторила: – Все только читаешь, читаешь да читаешь!

Она положила голову на стол и заплакала.

Бабушка приподнялась и сказала:

– Ну, будет плакать.

Она неважно себя чувствовала и нащупала за шторой лекарство на подоконнике. София продолжала рыдать, из-под руки следя одним глазом за бабушкой.

– Я тоже плохо себя чувствую! – крикнула она, встала и плюхнулась на постель. Скоро она перестала всхлипывать и, бледная, села на кровати.

– Приляг, – сказала бабушка, и София легла.

Они улеглись вдвоем и слушали резкие порывы ветра.

– В деревне, – сказала бабушка, – чтобы купить что-нибудь в магазине, нужно много времени. Там всегда очередь – и никто не торопится. Потом дожидаешься, пока мальчик принесет на причал бензин и керосин. Кроме того, надо просмотреть почту, ее привозят на веранду магазина. А если прислали деньги, то заходишь внутрь, там тебе ставят штемпель. А еще хочется выпить кофе. И нужно внести плату за аренду. На все это уходит время.

– А дальше? – спросила София.

– А дальше возвращаешься к своей лодке, – продолжала бабушка, – укладываешь покупки и укрываешь их, чтобы не промокли. По дороге может прийти в голову нарвать цветов или покормить лошадь хлебом. А хлеб лежит на самом дне сумки…

– Бабушка, это я съела весь хлеб с маслом, – выпалила София и снова заплакала. – Мне холодно!

Бабушка хотела укрыть ее одеялом, но София оттолкнула ее и стала кричать, что она всех ненавидит.

– Тише! – приказала бабушка. – Тише, или меня сейчас стошнит.

София замолчала. Потом сказала:

– Я хочу шлафрок.

– Но он на чердаке.

– Я хочу шлафрок.

Бабушка поднялась по чердачной лестнице, все обошлось благополучно. Тогда она добралась до окна и потащила шлафрок к люку. Потом сбросила его вниз в комнату и села передохнуть, спустив ноги. Давно она не была здесь, наверху. Бабушка сидела, читая надписи на коробках:

– Веревки. Рыба. Блики. Всякие мелочи. Тряпки и старые брюки.

Она сама когда-то надписывала эти коробки. А потолок облупился, – видно, мало добавили клея в краску.

– Что ты там делаешь? – закричала София. – Тебе плохо?

– Нет, – ответила бабушка из люка. – Мне лучше.

Очень осторожно она спустила сначала одну ногу и нащупала ступеньку. Потом медленно перевернулась на живот и спустила вторую ногу.

– Не торопись! – кричала снизу София. Она следила за тем, как бабушкины негнущиеся ноги спускались ступенька за ступенькой и наконец достигли пола. Бабушка подняла шлафрок и подошла к кровати.

– Его нужно сначала вытрясти, чтобы оно выскочило, – сказала София.

Бабушка не поняла, о чем говорит София, но на всякий случай встряхнула шлафрок. Оно выпрыгнуло из рукава и скользнуло под дверь. Шлафрок пах по-прежнему. Он был очень тяжелый, в мгновение ока из него получилась теплая темная пещера. София тут же заснула, а бабушка снова села к северному окну: ветер не стихал, и солнце собиралось на покой. Дальнозоркие глаза бабушки разглядели лодку еще в получасе пути от берега, по обе стороны от носа лодки раздувались белые усы из морской пены. Усы были неровные, а иногда исчезали совсем.

Когда лодка зашла на подветренную сторону, бабушка легла на постель и прикрыла глаза. Вскоре в комнате появился папа, промокший до нитки. Он поставил корзины с продуктами и закурил трубку. Потом взял лампу и вышел, чтобы заправить ее керосином.

Большая резиновая кишка

София знала, что на маленьких островках под дерном нет земли. Дерн лежит прямо на песке, щедро удобренный перегнившими водорослями и драгоценным птичьим пометом, – поэтому-то здесь, среди камней, все растет так хорошо. Каждый год на несколько недель расщелины покрываются буйной растительностью, и краски тут ярче и насыщенней, чем где-нибудь в другом месте. Несчастные жители больших зеленых островов в шхерах полностью порабощены своими садами, – согнувшись в три погибели, они носят тяжелые ведра с водой для поливки, а дети их не знают других радостей жизни, кроме как полоть сорняки. Маленький остров, наоборот, заботится о себе сам. Он не нуждается в поливке – ему хватает талой воды и дождя или, на худой конец, росы, а если и наступит засуха – островок год переждет и только пышнее зацветет следующим летом. Маленькие островки привыкли к такой жизни, невзгоды их не тревожат. И, по словам бабушки, никого из-за них не терзает совесть.

Весною первой появлялась на свет маленькая целебная травка, помогающая от цинги, всего-то два сантиметра ростом, а моряки, живущие на сухарях, не могут без нее обойтись. Вторыми, примерно через десять дней, пробивались анютины глазки, они росли с подветренной стороны у навигационной вышки и распускались в конце мая или начале июня. Бабушка с Софией приходили туда и подолгу любовались ими. София спросила, почему бабушка с таким вниманием рассматривает их, и та ответила:

– Потому что они самые первые.

– А целебная травка? Нет, они вторые, – сказала София.

– Зато они растут всегда на одном и том же месте, – сказала бабушка.

Девочка подумала, что и другие растения появляются примерно на тех же местах, что и в прошлые годы, но промолчала.

Каждый день бабушка гуляла по побережью, внимательно следя за тем, что еще выросло за ночь. Если ей на пути попадался оторванный кусок мха, она водворяла его на место. Бабушке было трудно нагибаться и приседать, и она научилась очень ловко орудовать своей палкой. Она напоминала большого зуйка[8], который медленно, на прямых ногах, расхаживает по берегу, останавливаясь время от времени, вертит головой в разные стороны, высматривая, не произошло ли каких-нибудь перемен, и важно шествует дальше.

Нельзя сказать, что бабушка была последовательна в своих поступках. Часто повторяя, что маленькие островки заботятся о себе сами и ни у кого из-за них не должна болеть душа, она все же очень беспокоилась, если наступала засуха. По вечерам бабушка отправлялась на болото, где под ольхой у нее был спрятан кувшин, черпала им со дна болотную воду и понемножку поливала из кофейной чашки те цветы, которые особенно любила, а потом убирала кувшин на прежнее место. Осенью она собирала в спичечный коробок семена диких растений, а в последний день перед отъездом украдкой ото всех сеяла их.

Жизнь изменилась, когда папа получил по почте большой каталог цветов. Ничего другого он теперь не читал. А потом он даже написал в Голландию, и ему прислали ящик, в котором было полным-полно кулечков, а в каждом кулечке лежала коричневая или белая луковица, обернутая в мягкую ткань. Получив эту посылку, папа написал снова и в ответ получил щедрый подарок из Амстердама: маленькую фарфоровую вазу в виде деревянного башмака и луковицы фирменных сортов, которые назывались что-то вроде Houet van Moujk. Поздней осенью папа съездил на остров и посадил свои луковицы. Всю зиму он читал о цветах, кустах и деревьях, пытаясь насколько возможно проникнуть в их душу; эти прихотливые и изнеженные растения требовали заботы и научного подхода. Мало посадить их в хорошую почву и поливать строго по часам. Осенью их нужно укрывать, чтобы они не вымерзли за зиму, а весной – открывать, чтобы не сгнили под пленкой, кроме того, защищать от полевых мышей, а также ветра, жары, ночного холода и моря.

Все это папа вычитал в книгах, и, возможно, именно поэтому эти цветы так его заинтересовали.

Весной, снова приехав на остров, они притащили с собой на прицепе две лодки, нагруженные мешками настоящего чернозема с большой земли. Мешки вытащили на берег, и они лежали, точно туши отдыхающих слонов. На веранду заносились ящики, сумки, корзины с растениями, завернутыми в черные пластиковые пакеты, кусты и целые деревья с корнями в мешках, сотни маленьких торфяных горшочков с проклюнувшимися нежными побегами, которые сначала нужно выращивать дома.

Весна была поздней, каждый день штормило и шел мокрый снег. Они завесили одеялами все окна и топили так, что печь гудела. Все комнаты были завалены мешками, остались только узкие проходы, растения стояли на полу, плотно сдвинутые, согревая друг друга. Пробираясь по такому узкому коридорчику, бабушка иногда теряла равновесие и садилась на какой-нибудь цветок, но, как правило, через некоторое время он поднимался снова. Вокруг печи были сложены для просушки поленья, а под потолком висела одежда. На веранде среди пакетов с цементом и прикрытых пленкой кустов стоял тополь. Шторм все не прекращался, а мокрый снег то и дело переходил в дождь.

Каждое утро папа вставал в шесть часов, разводил огонь, готовил чай с бутербродами для всей семьи и уходил. Он срезал дерн, расчищая место для растений, выкапывал в лесу и по всему берегу глубокие ямы и насыпал вместо скудной земли настоящий чернозем. Чтобы защитить сад от ветра, папа прикатил с берега большие камни и сложил из них стену, для вьющихся растений он поставил решетку, поднимающуюся выше дома и сосен, и вырыл в болоте канаву, чтобы сделать там цементную запруду.

Бабушка наблюдала за всем этим из окна.

– Болотная вода поднимется сантиметров на двадцать, – сказала она. – А можжевельник этого не любит.

– Здесь будут расти крапчатые лилии и красные кувшинки, – сказала София. – Кому интересно, что любит можжевельник?

Бабушка не ответила. Но про себя решила, что подберет срезанные куски дерна и аккуратно разложит их, потому что на них должны вырасти маргаритки.

По вечерам папа, попыхивая трубкой, колдовал над химическим составом почвы. На столе и кровати были разложены каталоги растений, пестреющие при свете лампы яркими иллюстрациями. София и бабушка выучили названия всех растений, которые у них были. К каждому цветку они написали таблички и экзаменовали друг друга.

– Фритиллария империалис, – называла София. – Форсития спектабилис! Звучит намного красивее, чем анютины глазки.

– Это еще вопрос, – сказала бабушка. – Анютины глазки по-латыни называются Виола триколор. К тому же хорошему человеку вывеска не нужна.

– Но у нас ведь есть табличка на двери в городе, – сказала София, продолжая работать.

И вот однажды ночью ветер стих и дождь прекратился.

Бабушка проснулась от тишины и подумала: «Теперь папа начнет высаживать растения».

На восходе дом залился солнечным светом, небо было чистое, над морем и островом парила легкая утренняя дымка. Папа оделся и вышел из дома, стараясь не шуметь. Он взял мешок с тополем и понес его к приготовленной яме чуть повыше прибрежного луга. Тополь был высотою в три с половиной метра. Папа засыпал корни землей и крепко обвязал ствол веревкой, натянув ее в разные стороны. Потом он отнес в лес розовые кусты и посадил их среди вереска. И закурил трубку.

Когда все было посажено, наступила долгая пора ожидания. Проходили спокойные, теплые дни. Коричневая кожица на голландских луковицах лопнула, и оттуда показались ростки. В запруде, за мелкой металлической сеткой, укрепленной камнями, цепляясь за мягкий ил, стали прокладывать себе дорогу белые корни. По всему острову корни новых растений осваивали пространство, ища себе опору, а стволы и стебли наполнялись животворящим соком.

Однажды утром дверь распахнулась и в комнату влетела София со словами:

– Тюльпан пророс!

Бабушка быстро, как только могла, вышла, на ходу надевая очки. Тонкая зеленая стрелка торчала из земли, было ясно, что это тюльпан. Они долго рассматривали его.

– Наверное, это Доктор Плесман, – сказала бабушка.

(Как потом оказалось, это была Миссис Джон Т. Шиперс.)

Весна щедро вознаграждала папин труд: все, кроме тополя, принялось. Почки набухали и лопались, из них появлялись блестящие, еще не расправившиеся листочки, которые быстро распускались и росли. Только тополь стоял голый, обвязанный веревками, точно такой же, как и в первый день. Прекрасная погода без единого дождичка продержалась весь июнь.

По всему острову расползлись резиновые шланги, наполовину утопленные во мху. Скрепленные между собой медными кольцами, они были подсоединены к небольшому насосу, который стоял в ящике возле бочки с дождевой водой. Бочка была накрыта пластиковой пленкой, которая не давала воде испаряться: все было тщательно продумано.

Два раза в неделю папа включал насос, теплая коричневая вода бежала по шлангам и поила землю через распылитель или простой струей, в зависимости от потребностей растения. Некоторые поливались только одну минуту, другие – три или пять, пока не прозвенит папин будильник. Тогда папа выключал насос, и струйка драгоценной воды истощалась. Само собой разумеется, папа не мог поливать весь остров, поэтому растительность в других местах желтела и чахла. Влага испарялась даже в расселинах, и земля по краям поднималась и коробилась, как засохший кусок колбасы. Несколько сосен погибли. И каждый новый день, несмотря на мольбы о дожде, начинался с безоблачного жаркого утра. Где-то вдали на побережье то и дело громыхал гром и шел ливень, но перебраться через залив они не могли. Уровень воды в бочке все время опускался. София молилась Богу, но ничего не помогало. И вот однажды вечером, когда папа поливал сад, насос издал жалкий булькающий звук, шланг обмяк, бочка была абсолютно пустой, скомканная пластиковая пленка прилипла ко дну.