Звукотворение. Роман-память. Том 1

– Да беги, говорят тебе! Из-за тебя буча! Ну, же, миленький!.. А мы как-ни́будь… Беги… Помни!!

– Нет!!! – И бросился на солдат-солдатушек, салажат ещё: кучковались, от страха совсем головы потеряли.

Откуда силы взялись в измочаленном теле?!

Но и Тамара, не промах будь, рванула следом, вцепилась в Ивана:

– Каке слова тебе ещё нужны!!! Бегижжж!!!

Кто-то из бугаёв в форме под руку подвернулся, изловчился было цапнуть Зарудного, но – наотмашь в челюсть получил, скопытился. Тамара тем часом к детям бросилась…

– Беги, беги… – отовсюду, вразнобой, в сердцах… – БЕГИ.

Внял Иван. Кинулся в сторону леса… Петляя. Прихрамывая.

Всё. Чуть-чуть осталось – вот она, темна зелень пахучая, долгожданное спасение, обитель таёжная…

Паника среди солдат нарастала. Угорело-загнанно метались они, падали, сражённые из дробнйков, пока, очухавшись, сориентировавшись, не вломились в одну из ближайших домин, где действительно засели Бугровы – Трофим и сыновья. Всех пятерых после свалки шумной, когда кулачили друг друга не на жизнь, а на смерть, наружу повытаскивали-повыталкивали, ружья-самопалы отобрали, связали живо да накрепко. Одного не ведали: у Бугрова-старшего пять сынов было…

– Шагалова теремина горит!! Ипат… – сверлящий вскрик – Ипатушка это!

– Молчь, сука! Бог всё видит!

Перекрыл рёв, гвалт нескончаемый Трофим. Глаза сёга-да прожигали огнем праведным, радостным, испепеляющим в гневе.

– Дык он и заложил, большо, падлюка! – Степана гортанный басок. – А вот за какем-такем лешим?! Ась? Ишшо один неверии по головы наши!

Речь шла об Аникине-старшем, который, на поверочку вышло, не токмо под настойку лишку болтал, но и на трезвяк – язычком звяк! Встречаются же натуры! (Уж не он ли и Зарудного на подворье Тамарином заприметил, да по бел-свету разнёс сорокой бесхвостой? Как мыслишь, читатель?)

…С другого конца веслинки чёрный дымище валом валил, круто вгору вползал-забирался и, рыхлясь, на клубы-лохмотья распадаясь, отлетал тягуче… долго… отлететь не мог за частокол сплошной, боровый, что начинался в двухстах с гачком саженях от места, где и происходили описываемые события. Два чадных удава, два дыма столбинами неотвратимо тянулись через небо пологое-полое, не пересекаясь, словно два пути в преисподнюю (одного, что ль, мало!) и тем самым перечёркивая рай на небеси, отторгая от старокандалинских рай этот с манной небесной и было до жути странно, завораживающе глазеть туда, задрав головы, – предвещали беду великую. Тянулись к горлу с обох сторонушек – не деться никуда. Пусто болталась петля, зловеще, некормлено стыла дыба, крепчал ветр, всё резче, рванее становился, волчьим подвывом знобил-добивал…

И казалось: несут порывы шквальные в нутре своём, таят в себе угрозу немалую… неведомую…

Пусто, голо и пусто в душах мужиков, баб, чуяли как один: конец это. Заледенело, вкопанно стыли бедолаги, детушки малые приумолкли, канючить-хныкать перестали… Брошенно и обречённо каждый, каждая на пятачке своём в землю вростал, не иначе привыкая к ней, загодя готовясь в неё, мать-сыру, и сойтить… навек; брошенно и обречённо – на произвол судьбы брошенно, на кару гибельну обречённо. Двумя чёрными подтёками рыдало по-над ними помятое серое небово и ни одна тучечка, ни порыв едный ветрища волглого не в состоянии были сокрыть-стереть полосы тушевые – будто до срока выпросталась из пор-отдушин-фибров земных перечеловеченная боль Старой Кандалы. Копилась, копилась в недрах незримых – и нате вам… чернёина аки…

Вскочил на красавца-гнедого староста – только его и видали! Шагалов заплетающимися шагами побрёл было к хоромам полыхающим своим, но остановился, на корточки присел, по нужде вроде, ни с того ни с сего взял да и присел – чумной, пьяненький… запел юродиво:

– Тама… тама… манатАчка каждая… добро роднёхонькое, нажитое… А мужик – дотла… Сжёг. Спалил… И-и-и… – лихоматом тонюсенько сам себя потетёшкивал, жалеючи, страдая!

Оставшись с одним только Ступовым, который также поостыл, солдаты сгруппировались вкруг последнего, переминаться с ноги на ногу принялись, зенки тупя. Короткое затишье надвинулось, воцарило… И этим нужно было воспользоваться. Связанный Бугров хорошо понимал: до прибытия новых, свежих сил из города важно разоружить горстку солдатиков, после чего быстро-быстро всем миром в тайгу уходить. Глядишь, схоронятся, добредут до приличного места, обоснуются там, наподобие поселенцев какех! Сколько в лесах сибирских затеряно-поразбросано заимок, веслин, скитов, домишечек разных там кущников – ни слухом ни духом про то большинству и неведомо. «Мнда-а… токмо и выживем, не то – худо дело», тумкал Трофим. И тумкал недолго.

– Ждать будем, али как, народ?

Шагнул, к солдатушкам, хотя рядом стоял… сыновья дружно – за ним. Вояки попятились, но ружья не опустили. Хоть решимости поубавилось, одначе разумели: время работает на нас, главное – линию свою до конца гнуть. То бишь, удерживать простолюдинов на расстоянии. Даже Бугровых – в первую голову Бугровых.

– ННАЗА-А-АТ… – промычал Ступов.

И всё же момент нужно было использовать на все двести. Бугров знал: более подходящего случая не предвидится.

Второ-ой шаг сделал…

Выстрел грохнул коротко, резко. Трофим схватился за предплечье, на колени упал, косо заваливаться стал… Сродные подхватили, прикрыли телами, женщины тотчас бросились было рану перевязать…

– Суньтесь токмо – м-мы вассс!

– Дык таке ж люди, большо! Аль не можно поладить, миром решить?

– Р-разговоры!!

…Так и стояли друг супротив друга – две стены, два народа под одной крышей русской, нонче, видать, не шибко-то голубой… Чуть обособленно, странно смотрелись Бугровы – вроде и пленные, и не пленные…

В пятнадцати с небольшим верстах от Старой Кандалы, на берегу большой реки, в городе, находился гореловский дворец, усадьбы да имения богатеев разных – само поселение возникло в середине позапрошлого столетия, когда предприимчивые, деловые за Сибирь вплотную взялись, осваивать богатства края капиталистически бурно принялись. Заводишки, мануфактуры, церковочки, казармы военные, порт, мытный двор, торговые ряды, места присутственные, а к сему иное что положено – это всё опосля пошло-поеха-ло. Попервой-то срубы да срубы, что попроще, значит… пристанька… дальше – больше: острожек… городец… Рос себе, рос… получил управление питерское..; с обнаружением злата, алмазов разрослись не на шутку Ярки, в камень приоделись, на глазах преобразились! Но будто ждали твёрдой, хозяйской руки, чтобы вровень с европейскими гранд-столицами взойти, собственными перлами засверкать. И Родион Яковлевич Горелов пришёлся Яркам ко двору. Двух лет не минуло с тех пор, как объявился он на берегах большой реки, а уже всё здесь ему принадлежало. Всем тут самолично заправлял. Работный люд, печищане с веслин окрестных, якуты разные зажаты были им в клещи-тиски, а те, кто мало-мальскую деньгу зашибал (навроде Шагалова], лебезили-заискивали перед хозяином властным, разорения смертно боялись, хотя умишком сознавали: средний класс, эдакая прослойка, должна обязательно быть-существовать между Гореловым и голоштанниками. Отличался Родион Яковлевич не только организаторской жилкой и волевым напором с фартом несомненным, но и норовом звериным. На молодиц падок был, да и «шагалихами» не брезговал-не гнушался. Звёзд с неба не хватал, но под себя грёб и залежалость копеечную, и рубь длинный-кажинный – мелочишкой да чистоганом брал! Дворец, всем дворцам дворец, воздвиг в сроки кратчайшие… Банкиров понасажал – а они и сами рады были на готовенькое слететься!

Туда, в Ярки, и помчал староста Кащин, личность в высшей степени трусоватая и продажная – велеречиво о случившемся Горелову доложить, при этом в свете наипригляднейшем предстать пред очи хозяйские, дабы тот не отпетеряжил холуйчика (за что?., вот, мол, вырвался с боем от бунтовщиков, ваше сиятельство предупредить-ссс!..), а напротив, заметочку на его счёт сделал. Главное – рохлю Шагалова да мужака Ступова опередить, опередить…

– Забить всех. Вусмерть. Бери сколько хочешь солдат, Мяхнова только в известность поставь – он, поди, опять на бровях, соколик! Допьётся у меня. Дожрётся, гадёна-вошь… Хм-м, ишь, деревня! Справишься, в гору пойдёшь. Отблагодарю алмазно. Чтобы все трупы – в тайгу, нехай зверинки налюдуются. Зарудного обложить, как медведя в берлоге, далеко в лес не сунется! Сыскать беглого непременно! Найти – и ко мне, живым, чтобы ни волосиночки с него, слышишь? Я с ним туточки изъяснюсь. Давно уже руки чешутся. Главное, староста, быстро голь эту изничтожить, иначе волнение на прииски перекинется. Правда, там везде полно моих людей. В крайнем случае, запоминай! и приисковых под нож пустить. От греха подальше. Работа есть – и руки будут. Не упусти случай, сполна шанс свой используй! Теперь насчёт Мяхнова… Найди его, сюда покличь. Ежели лыка не вяжет командирчик наш, не трогай, дай проспаться, в человеческое состояние прийти. Оставь, словом… Я с ним также изъяснюсь туточки, здесь прямо… Уж задам перцу! Всё, приглянулся ты мне. Над многими возвышу! Ступай.

Дверь за Кащиным тихонечко закрылась. (Вхож в покои дворцовые потому был староста, что во дни-недели-месяцы первые становления гореловского на земле сибирской услуги разные Хозяину предлагал-оказывал.) Родион Яковлевич, один оставшись, подошёл к огромному, в треть стены, зеркалу в раме из дерева красного с резьбой фантастической (разумеется, ручной работы одного из самородков местных), всмотрелся в изображение собственное, хмуро, исподлобья вгляделся, сказал, к нему, к отражению, адресуясь:

– Всех вас к ногтю, гадёнышей… попляшете! «Приглянулся»!» Да я тебя, Кащин, первым сгною. На пару с Мяхновым.

Зарудный – тот личность. А вы – сопли размазанные! И цена вам – ломаный грошак!

Клокотало в груди, – сжал кулаки, набычился. Изучал себя в зеркале. Таким вот – злым, взбешённым. Резко отвернулся, к письменному столу стремительно шагнул, схватил было колокольчик серебрёный с узорочьем затейливо-винь-еточным, на восточный манер, но тут же обратно поставил. «А что, собственно, случилось? Подумаешь, какой-то мужак вшивый заартачился! Чего это я паникую? Ни фига он не видел там… А если и видел, то кто поверит ему? Кто супротив меня пойдёт?! Да таких мои столбовые и волостные за шкирку!.. Приказ на случай этот имеется. Так что, мил-человек, Родион Яковлич, Родечка! угомонись… отдышись-ка…» Потом, улыбнувшись невесть чему, затряс колокольчиком:

– Где вы там, овцы паршивые?! Чтоб вам повылазило!!

…Был полдень, второй день седмицы, лёгкий и сухой. С севера неотвратимой стеной шла смерть – ломился буревал. И падала ниц тайга, корчилось, разверзалось суземье, зияя хаосом, пустотой валежинной, что заместо ели сибирской, кедра матёрого, сосны мачтовой, лиственниц девственных… Ураганище вбил клин в седое бездонье неба – синюшную отметину, разодрал в клочья хляби небесные, пяди земные, с треском-грохотом оглоушными далее, на юг, помчал, почти вдоль самой Лены-реки, сея ужас, разя наповал живое всё. Тысячи тысяч стволов неохватных были с корнями вырваны-выкорчеваны, ещё большее число их просто у подножий сломлено, в аккурат у землицы задернелой, расколото, согнуто в дугу, отброшено прочь, вон… Прокатилась, прогромыхала колесница Зевсова, чудище адово!! Пролегла широкая по меркам людским борозда на темечке шарика земного. Подобные катаклизмы бывают раз-два в тыщи лет и обчёлся, но память о них заронена в душу земную-народную на веки аредовы… Мифом, сказкой, легендою кочуют из поколения в поколение.

Только что это для океана зелёного – так, пустяшное дело… Девятый вал разъединственный – медведю царапина! По-прежнему незыблема и грозна разлатая грудь тайги, как встарь, стойко врастает она в кормилицу-матушку плодоносную и, непреклонная силенной силушкой, буйно шелестит, глубоко дышит, подпевает хорами вольными калмыцким степям ли, арктическим льдам затундровым… кладезь грядущих семян, опахало изумрудное планеты.

…Били Трофима Бугрова, пятерых сыновей и всех внуков его, Тамару и Евсея Глазовых, жену Евсея – Мотрю, других детушек… Детушек били, Толю и Прошку в том числе. Били Егора Перебейноса, «Фому-зэмэлю» и Марью Аникину, также её отца языкатого да маманьку ейную бледнёхонькую… Степана Бакалина, прочих баб и мужиков Старой Кандалы… Хлыстами, батогами, шомполами, ремнями сыромятными, длинниками и трёххвостками били – методично, с вожделением одни, исступлённо, в страхе, с отвращением – другие, но били, били, били, БИЛИ, ПОД НЕРУССКИМ НЕБОМ КАК БУДТО!! И срывался колокол, и опять на место заказанное возвращался… дрожал, живою, лихорадочной дрожью дрожал чугун, но не «БОМ-М!», «БОМ-М!!», а издыхающе-тихим и при каждом новом взмахе рук истязающих, при каждом ударе новом всё более захлёбывающимся звуком-вызвяком мрущем… Колоколец то! Ему не меньше людей от ненависти алгимеев доставалось.

Дымились в два столба дотла, до исподу сгоревшие усадьба Шагалова (с махоньким прудиком, кстати!] и Тамарино гнёздышко. Крепчал-суровел не на шутку ветер и подвывали – спроста ль?! – собаки ему, вымали души в-воем замогильным. Хрип, стон-стенание, плач, визг, чьё-то задушенное, костью в горле встрявшее «ммм-амм-ммм-аа…», всхлипывающий беспомощно-стыдливо нечеловеческий уже бас и нечеловеческие такие же вопли-зыки… истеричный смех сошедшей с ума от боли острой молодайки, кинжально-вспарывающий живодёрный гамище команд хлысснутых, рёв, не иначе, беременной женщины, прикрывающей руками огромный живот, где несколько минут назад ножками-ручками толкалась жизнь зарождённая, и давно отрыдавшей безутешно по загубленному плоду во чреве… грубые выкрики-матю-гальники тех, кто ещё из последних сил держался-цеплялся за крохи сознания, за белый ли свет сей… сбивчивый, тяжкий шёпот в лад-невпопад творимых молитв-заклинаний, ритмичные покряхтывания взопревших от усердия солдат (коим самим противно было и посему негласно промеж себя порешили: скорее, быстрее добитъИ)… хлюпанье сапожищ в сляче, затухающий треск-огнь головень остатних – догорающих строений деревянных Шагалова и Глазовой… скриплом-гуд нарастающие тайги под буреломом, наконец, заходящийся! приближающийся плашмя? в рост? и сам он, ветровалище судный-то… Г-ГОС-ПАДИ-ИИ!!! – и над ЭТИМ вдруг пробкой выскочило из-за стрех тучевины (градовой нешто?), воссияло монетиной клятой золотинное солнце, самодовольное, непогрешимое, гордое и смачное солнышко, вылупилось на земной грех-срам, опрокинуло ковш светоносный, дабы чётче, резче, лучше было изгаляться и ныть, уворачиваться от побоев – и шомполами стегать, чтобы спячивал с ума род пилигримов, нехристей, нерабов – навек. Красотища-та-а!!! Лучись, играй, пой, кровавая карамболь!

Иван Зарудный, не обнаруженный в кедровнике, всё-всё примечал, в сердце своём запирал до поры.

Свирепел шквальный ветр…

В грязи уродливо, в позах безобразных, неестественных, бескостных! живые копошились трупы и трупики будущие, конвульсивно, судорожно, мешкотно, как ещё?! шевелились в такт взмахам-вжикам – сплошное кровавое месиво, кровавая мокредь. Вперемешку с телами безжизненными уже, холоднеющими лежали те, кто повыносливее, посильнее был, лежали и прикрывались инстинктивно труповой рукой-ногой: мёртвый боли не имет! Прикрывались сами, также прикрывали детей, живых ещё, в крови, в слезах, но живых, живых! – вот что главное; этими самыми трупами, тщетно, на что надеясь? детушек заслоняли, дабы выиграть времечко… Ну, и своими телами, если до мертвяка не дотянуться было, ежели сапог солдатский отшвыривал прочь тело чужое. Словно глас свыше, словно перст указующий ТАК повелел-присоветовал… Хотя находились и другие, кто умопомешанно, озверело душили более слабых, детей в первую очередь, лишь бы они, безвинные, не терпели муку адову.

Всё это БЫЛО.

…Тамарочка Глазова распято кончалась. Ушла в землю, на которой лежала, корчилась поначалу бедняженька она, её от и до ломающая, потрошащая плоть-душу болл-ль. Запрокинулись в небовысь оченьки невидящие, косматились спутанно, в жиже-мазеве извазюканные, некогда роскошнодлинные власы, нервно подёргивались пальцы рук и, коверканно зияя провалом рта, давая выход последним крохам жизни, остаточкам сознания, впечатывался-твердел на выдохе хриплом, по маске лица растекался-расползался прощальный узор уже не только одиночеством запекшихся вдовьих губ. Гримаса мяклая, землисто-пергаментная – вывороть, да и только. Недавно было больно: сил не хватало терпеть! Но она лишь меньшого своего обнимала, собою, как могла, прикрывала, а потом, когда сапог чей-то отпихнул Прошень-ку, звала, звала… вголос, вголос… и тише, слабже… слабенько так… слышно еле… а затем и вообще – про себя, мысленно, хотя думала, что кричит, что криком допомогает ему удержаться душой ангельской на свете замаранном, что вот-вот кончится порка массовая и все разойдутся по домам, а она с детками выжившими к себе покандыбает… очаг спалили? ну, так и что? не беда… отстроим новый… ничего… люди не дадут пропасть… Тамара сходила с ума, теряла способность рассуждать здраво, мысли её скакали и копытами слов дубасили изнутри… Иногда находило просветление краткое и тогда она заведённо цеплялась за одно-единственное: «Толичек…», «Прошка!», «Толичек!», «Прошка…» Вторым «Я» своим твердила молитвочку простейшую, но жаркую, буйную и, казалось ей, слушанную ими… Страстным наложением на ткань молитвы той были слова обращения материнского к сыночкам. Проклятия нахлынули внезапно, с неба взялись, когда закачались на ветру взбесившемся верхушки дерев. 0-о! такую радость душе принесли проклятия!! Проклятия, в которые вонзился страшенный женский мат. И сгинули мольбы-заклинания. Хула богданному!! Вдруг – небо… Ближе, ближе… Она входила в небо!!! Голубизна нежно ракрылилась над нею, зашелестела хоругвями, брызнула бельмами огненными, укачала неволной упругой. Она же… не входила – вползала, на карачках! в него, вступала-не вступала с колокола верного, надёжного… вжималась в небо рассинее, в небеси… нет!! – впихивалась в землю, в смерть. А может, ни земли, ни неба вообще не существует… Не существует ни жизни, ни смерти, ни прошлого, ни будущего… Тамара распадалась на части… смрадно, безглазо, тупо вновь надвинулась боль. Стиснула, перемолола плоть в жерновах, сжала-а… вхруст! мозг… Тени-круги одне, моченьки нет перенесть пытку… Остановись, взмах! Пощади, плеть! Вжик! вжик! вжик… – разяще косила Старуха косой отбитой. Знатные нынче покосы!..Что это??? Вжик… вжик… жик…

– ГОССПОДИИИИИ, ПАМИЛЛЛЛУЙ… памил-л-л-у-уй… памилл… госсп… – осеклась.

Всё. Ушла боль. Память ушла. В землю, в небушко, в смерть.

«Почему кончилось небо?»

«В могиле я???»

«М-мма-амм…»

Это не она вспомнила мамочку свою – скрозь смертный сон додолбился до нутра выскобленного её Толин голосочек. Сама же она так и не вспомнила маму свою – некогда, не до того было…

Сама она уже и не мать, а мертвец… почти… Но перед тем, как отойти, ощутила чувством незнаемым зов старшенького, материнским вечным чутьём распознала…

– Потерпи…

С верою, что выдержит старшенький…

– СССУКИ!!!!! Б!!..

Таки не выдержал… Зарудный. Тигром ворвался в круг страшный, лесиною сучковатой сшиб первого попавшегося молодого солдатика, под руку некстати подвернувшегося, с чинушей каким-то сцепился, сбил с ног… руками потянулся к горлу ближайшего выродка:

– Падло! упадь!!

…Зубы в скрежет, глаза навыкате, налились, не человек – возмездие само! Клещи сомкнул… до хрипа выслюнявленного из глотки стиснутой. Так и держал нёлюда, ногтями впиваясь сладостно в кожу, будто содрать намеревался шкуру-то… шейные позвонки выщупывая радостно… хмельно аж выщупывая… держал хваткой неразъёмною, исступлённо, победительно держал! Пока чтой-то там не вытекло из штанин… Тот смяк, язык вывалился…

И вздёрнул руки Иван…

– Л-люди!!!

В мощь кузнечную лёгких заорал…

На солдат – не всех – вдруг нашло прозрение: опустили долу «инструменты», двое-трое блевать от содеянного ими же, от увиденного в лучах ярчайших стали – надсадно, давясь клокотаньем, багровея с лица…

– ОПОМНИТЕСЬ!!!!! – и рухнул наземь, выстонал:

– 3-зверрррьё.

Ходуном-ходенем закачалось… Расступилась тайга – гремучая бездна за ней… ломыхается, в дых-грудь наповал…

А ПОТОМ НАЛЕТЕЛ БУРЕЛОМ. Беспощадно, мстительно, грозно! Разметал в клочья клочьё, деревеньку, дыбу, виселицу – по бревну-доске, как по щепочке, разодрал, громнул в уши до перепонок самыих, выпил нотищу из нутра «свово», в колокол сплеча шандарахнул… тот с насеста своего соскочил аж, по земле родимой наотмашь, аки по крышке гроба вселюдового… сам же дале, на юг, помчал… Покатился было следом чугунище сорванный, с боем-дребезжанием покатился… ухабами, валежничком… но не хватило силушки-прыти, иссякла силушка! – и тогда замер на отшибе, раструбом к веслинке бывшей, к людям, кои в живых остались. А таковых – по пальцам сосчитать. Те, кто до кровинушки последней, до издыхания страшного за жизнь битву продолжал, пусть и валяясь на кровозёме, – те только и выжили, ибо всё, что на полметра-метр хотя бы возвышалось, бурелом язычищем слизнул.

Захлебнулся тишиною свет, обнемело враз…

Бельмом синим полыхало-жгло… вытянутым длинно, пробившимся сквозь застень войлочную бельмищем ока всевидящего разъедало…

Унялась дрожь мира предвозвестная, кои псы чуяли, равно как смертей многих нашествие…

Как будто и не было ничего!

Вообще – НИЧЕГО.

…Грузно, медленно, друг другу руки подавая, поддерживая ближнего, подымались старокандалинские, горсточка чудом-юдом «обласканная», несколько сирот и калек. Кровавый булыжник под свинчаткой в рост пошёл! Матёро, зримо, несокрушимо в горюшке – Толя Глазов был в их числе: сперва Трофим Бугров, а потом, когда Трофима забили, брат Тамарин Евсей телами своими маленько, но прикрывали пацана, дыхание ему сберегли… Прошка – тот давно уже помертвело коченел в грязюке, куклёнком поломатым валялся.

Наизнанку, наизвороть, на безогляд весь пустошь зияла – бурелома печать. Лентой широченной от горизонта до горизонта и дальше разрубала пополам бел-свет, тайгу, что тысячествольно облапила, облепила-обкряжила с обеих сторон эту столбовую в никуда стезину пластом. Повыворочено, поколото, покрошено-искромсано – жуть! Ни двора, ни кола! Ни Зацепины глазу, ни отдушины сердцу! Ни-че-го-шень-ки. Расшвырено, разодрано кругом.

С проткнутыми (пиками словно) насквозь животами шагах в сорока… да и рядом, впрочем, вот, под рукой буквально, в позах неестественных – солдаты, штатская сволочь разная; ещё несколько трупов обтыкали здоровнющий кедр – устоял, брат, в штормину заайвазовскую – неокеанскую! – из спин, боков, бёдер, пахов торчали таким же образом коряги, сучья, похожие на кости… кстати, настоящие кости также имелись-серели – из ран, рвани телесной наружу продирались, в струпьях, в крови-мясе; то тут, то там, изувеченные, с пеной красной на мордах, подёргивались конвульсивно лошади – сёдла съехали на бок, сёдел нет, крупы стёсаны будто; в нескольких местах, куда попадали головни, раздутые напором воздушным, занимались ростки полымей, но не огневели, не сухо потрескивали, а тотчас рыжели, чернели, ибо мокро-сыро повсюду после дождичка не в четверг… оттого и гасли с шипением змеиным, ядным… придавленно, понуро смотрел колокол без опор привычных – языком вываливалось из зёва распахнутого било, словно колпак тужился сказать людям что-то важное, да уже не мог – выжгли, вытравили до дондышка железную волю его.

Подслеповато блестела высокая трава – не зелёная, не изумрудно-сочная – бесцветно-тёмная, либо от крови бурая. На ней, не то взлохмаченной, не то, наоборот, буреломом расчёсанной (там, где не кошена была!), появились и непривычно в глаза кидались странные совершенно, новые, посторонние вещи, предметы, занесённые сюда из иных далей: вперемешку со «своими» развалинами, руинами, на раздолбанном фоне их эти редкие, посеянные сверху обломки труб, изгородей, куски штукатурки и даже битые стёкла, не говоря о чужих всмятку петухах с насестов, да кошках-собаках, шм-мякнутых оземь, гляделись дико, несуразно. Чужеродно. А вот собственного, за что мог бы зацепиться взорушко очий, как раз и осталось, почитай, ничего – Бог весть, куда отсель зашвырнуло! Родимыми являлись блёклые, заштрихованные будто, залысины подворий без частоколов, поленниц, также – вырубка. Странно: в первые минуты «прогалины» сии также казались будто занесёнными – откель?! – ибо не просто растворялись в общем хаосе пустоты народившейся, но обрушились буквально громом среди ясного неба, не вписались в привычные виды, картинки знакомые-милые. Плюс – веяло от них замогильным… Последнее обстоятельство являлось решающим и создавало атмосферу напряжённой тоскотищи… скорби… Что груды, кучи, земля развороченная корнями выкорчеванными? Вот трупы сродных: матерей-жён, дедов-отцов, братанов-сеструх, деток замученных! Мусор – он мусор и есть! Здесь же другое… Подобного никто никогда не видел. Потому оторопь брала.

А вдруг не трупы? Вдруг кто дышит ещё??? И не успев подняться с земли обалдевшей, бросились к телам, что рядышком, туточки находилися, к груди каждой припали с отчаяньем, но в надежде бессмертной стукоточек сердечный услышать, в чувство недобитого привести…