Годы в Белом доме. Том 2

Следующий раз пришелся на 8 июня в Кэмп-Дэвиде, куда я пригласил Добрынина для общего разбора состояния американо-советских отношений. Он несколько заискивающе утверждал, что рассчитывает на переизбрание Никсона, а затем использовал этот аргумент, предположив, что нет никакой спешки со встречей на высшем уровне. Она произойдет в порядке вещей после завершения берлинских переговоров. Это был мелкий и совершенно лишний маневр, потому что Громыко должно было быть известно, – несмотря на эпические сказки Фалина, – что мы идем к скорому завершению.

К тому времени планирование моей поездки в Пекин активно продвигалось вперед. В Кэмп-Дэвиде 8 июня я был больше озабочен тем, что Советы определятся с саммитом раньше того времени, чем когда я смогу найти взаимоприемлемую дату. Мне меньше всего хотелось, чтобы публичное оповещение об американо-советском согласии провести встречу на высшем уровне случилось, пока я нахожусь на пути в Пекин. По этой причине я попросил Добрынина дать мне определенный ответ к концу июня (я должен был отбыть 1 июля в 12-дневную азиатскую поездку). Так или иначе, сентябрь не будет вероятным сроком проведения саммита. Добрынин, без сомнения, полагал, что определение мною крайнего срока свидетельствует о нетерпении, которое жалко будет не использовать. Фактически же это было отражение разумной перестраховки в игре, природу которой Советы еще не понимали.

5 июля, пока я был в Бангкоке и только через четыре дня собирался прибыть в Пекин, Москва отклонила сентябрь, дату, которую она же сама изначально и предлагала. Заместитель Добрынина Воронцов довел ответ до сведения Хэйга, который позвонил Лорду в 15.00, пытаясь говорить эзоповым языком (который даже неграмотное дитя смогло бы расшифровать). Советская нота не только откладывала встречу на высшем уровне, но и выдвигала дополнительные условия. В ней признавалось, что в последнее время наметилось движение в обсуждении некоторых вопросов (имея в виду Берлин). «В то же самое время по-прежнему отсутствует полная ясность относительно того, смогут ли соглашения быть достигнуты так быстро, как этого хочется». Советы предложили взаимоприемлемое время ближе к концу 1971 года. Дату для объявления следует «определить» на дополнительных переговорах – другими словами, новая задержка. В конце сообщения был абзац, предполагавший, что Советы обусловливали проведение саммита не только Берлином, но также и американской сдержанностью в целом (возможная отсылка к Вьетнаму): «Необходимо, чтобы обе стороны в своей деятельности не позволяли себе ничего, что делало бы ситуацию неблагоприятной для подготовки и проведения встречи и могло бы ослабить шансы получения позитивных результатов на этой встрече».

Я телеграфировал Хэйгу, высказав мнение о том, что нота Воронцова имеет свои преимущества. Мы теперь можем проводить саммиты в том порядке, который нас устраивал больше всего. Советскому Союзу будет гораздо труднее обвинить нас в вероломстве в связи с нашим открытием Пекину (не решающий фактор, но полезный). И если Советы по-прежнему хотели продолжать с организацией московского саммита, – что я полагал вполне вероятным, – он произойдет в обстоятельствах, при которых баланс интересов будет более ощутим. Как уже отмечалось, я также дал указания Кену Рашу в Бонне замедлить берлинские переговоры в течение двух недель.

Мы не могли полностью игнорировать совет всех ведущих правительственных экспертов по Советскому Союзу в том плане, что открытие Китаю могло бы привести к ужесточению советской политики. Хотя я был не согласен с этим суждением, но считал необходимым подстраховаться на случай своей ошибки. 15 июля, примерно за 45 минут до объявления о моей поездке в Пекин, мы направили сообщение советским руководителям через Воронцова, скромно напомнив советскому правительству о «стечении обстоятельств, предшествовавших объявлению». Мы подтвердили нашу готовность продолжать улучшать отношения. Мы подчеркнули, что объявление от 15 июля не направлено против какой-либо страны; однако мы готовы к любым последствиям.

Причин для волнения не было никаких, как научил нас наш собственный предыдущий анализ советских мотиваций. Советские руководители не бросают вызовов факторам, они приспосабливаются к ним. Они не собирались толкать нас безвозвратно на китайскую сторону. Они подсчитали, что у них есть много того, что можно нам предложить. Короче, Кремль нехотя, но сыграл свою роль в отношениях в «треугольнике», несомненно, в ожидании возможности рассчитаться сполна, но не получив никакого выбора в силу логики событий.

Когда я увидел Добрынина 19 июля, через четыре дня после того, как мир узнал о том, что Никсон собирается в Пекин, он был сама слащавость. Он теперь ратовал за московский саммит. Вопрос в том, будет ли эта встреча раньше встречи в Пекине? Я представил ответ как мое личное мнение, сказав, что встречи на высшем уровне должны проводиться в порядке, в каком о них была достигнута договоренность, – ровно эту точку зрения я высказал в Пекине. Добрынин, – несомненно, имея большие проблемы в Москве из-за того, что не смог предусмотреть нашего шага, – выразил сожаление о том, что мы не предупредили его заблаговременно. Подумав, он признал, что просить об этом было бы слишком. И он продолжал интересоваться воздействием советского отказа от сентябрьской даты на визит Никсона (не исключено, чтобы переложить часть вины на своих начальников). Его тон и поведение изменились с момента объявления о моем визите в Китай. Теперь, когда у нас были явно иные варианты, раздражающее чередование кнута и пряника исчезло. Как он утверждал, мы совершенно неправильно истолковали их ноту от 5 июля. Она стала результатом всего лишь проблем с графиком. Она не отражает недостаток интереса к встречам на высоком уровне. Поскольку советские руководители посещают Францию в октябре, предложение ноября или декабря представляло собой в основном предпочтение сугубо процедурного характера. Я посчитал, что нет необходимости напоминать ему о выдвигавшихся условиях или об игре в кошки-мышки, которая велась год и два месяца.

Новая советская тактика была очевидна. Она состояла в том, чтобы продемонстрировать, как я говорил, что в дипломатии «треугольника» Пекин дал нам ход, но не стратегию. Москва могла предложить конкретные выгоды. Как Брежнев изложит это позднее, Никсон отправился «в Пекин на банкеты, а в Москву делать дела». Таким подходом Москва пыталась дать понять Пекину, что у него нет реальных вариантов: враждебное отношение к Москве привело к массированному наращиванию на границе; попытка открыть каналы для Вашингтона приведет только к тому, что Москва продемонстрирует еще раз, что она представляет собой сторону с гораздо бо́льшими возможностями.

Не было никаких оснований выводить Советы из заблуждения относительно их уверенности в себе. Когда две коммунистические державы соревнуются за хорошие отношения с нами, это только на пользу делу мира. В этом главная суть стратегии «треугольника». Наш путь через этот лабиринт состоял в том, чтобы играть честно со всеми сторонами. С геополитической точки зрения нашим интересам противоречило, чтобы Советы доминировали над Китаем или чтобы Китай откатился обратно к Москве. Мы не собирались, следовательно, ничего предпринимать, чтобы содействовать советским планам ослабления Китая. Действительно, если бы произошло самое худшее, то я был убежден, что мы не должны смотреть равнодушно в случае советского нападения на Китай, – точка зрения, которую разделяло немного моих коллег.

С другой стороны, мы не хотели спровоцировать возможность такого развития событий. Китайско-советские трения развивались по своей внутренней логике; они были созданы не нами, и они не могли управляться нами напрямую. Каждый из коммунистических противников непременно почувствует на себе влияние наших действий; каждый будет пытаться толкать нас в желательном для него направлении; каждый будет определять свои отношения с другим частично с учетом собственных оценок наших намерений и действий. Но пытаться манипулировать ими значит сделать нас их заложниками. У нас не было таких возможностей, чтобы разжигать конфликт, о происхождении которого нам было неизвестно. И попытка сделать это была бы похожа на то, чтобы подбить обе стороны шантажировать нас поочередно.

Нам приходилось идти по узкой дорожке. Мы приводили бы те аргументы Советскому Союзу, которые, как мы считали, в наших национальных интересах. Но мы не подадим никаких поощрительных сигналов в возможности установления кондоминиума и будем отвергать любые попытки со стороны Москвы добиваться гегемонии над Китаем или где-либо еще. Мы будем информировать Китай о наших переговорах с Советским Союзом, и будем делать это весьма подробно, мы будем принимать во внимание мнение Пекина. Мы не станем заключать никакого соглашения, нацеленного против китайских интересов. Но мы не позволим Пекину иметь вето в отношении наших действий. Мы тщательно следовали этим принципам для обеих сторон с самого начала взаимоотношений в «треугольнике», – хотя в силу того, что Москва была более сильной стороной, мы информировали ее не так точно и не так часто.

В начале августа 1971 года я рекомендовал президенту начать прямой контакт с Брежневым. До этого редкие обмены между высшими руководителями велись с Косыгиным. Но съезд партии четко определил, – и Добрынин это подчеркнул, – что отныне Брежнев начнет проявлять растущий интерес к внешней политике. 5 августа, таким образом, было направлено письмо от Никсона Брежневу, – составленное моими сотрудниками и мною, – в котором очерчивались основные элементы нашей политики в отношении Советского Союза. В нем подтверждалась тема, которую мы подчеркивали с момента инаугурации Никсона: что прогресс в наших отношениях требовал конкретных решений, из которых договор по ОСВ был одним из самых важных. Затем в нем в общих чертах описывались наши взгляды на другие вопросы в соответствии с устоявшимися направлениями. Подчеркивалось, что мы продолжим нормализацию отношений с Китаем не как политику, направленную против Советского Союза, а в соответствии с нашей концепцией стабильного мирового порядка.

После этого шаги в наших отношениях ускорились. Тон советских сообщений значительно смягчился. Ушли в прошлое условия предыдущих трех месяцев или пункты договора, предусматривающие отказ от взятых обязательств в зависимости от общего американского поведения. 10 августа Советы передали официальное приглашение президенту Никсону посетить Москву в мае или июне 1972 года. Советская нота показывала, что СССР «приветствовал» нормализацию отношений между Пекином и Вашингтоном с предупреждением о том, что все зависит от дальнейшего хода развития этих отношений. Притворяясь, что им все равно, авторы ноты утверждали, что Советы не подвержены «преходящим расчетам, независимо от того, какими важными они ни представлялись бы». Но точно так же, как мы могли разрушить отношения в рамках «треугольника», пытаясь использовать их в своих интересах, так и Советы не смогли бы избежать их последствий, заявляя о своем безразличии к этому.

Тот факт, что Москва, независимо от того, что она заявляла открыто, понимала реалии, стал очевиден во всем том, что за этим последовало. После объявления о поездке президента в Пекин неурегулированные вопросы по Берлину были разрешены к нашему удовлетворению за одну неделю. Соглашение о предотвращении случайного возникновения войны, предусматривающее срочную связь в случае технических неисправностей, но очищенное от всяких антикитайских подтекстов, было заключено в конце августа. Оно было подписано 30 сентября в Вашингтоне во время ежегодного визита Громыко на Генеральную Ассамблею Организации Объединенных Наций. Тон во всех наших других делах изменился кардинально. Сосуществование, – по крайней мере, на какой-то период времени – устанавливалось не в результате неожиданных моральных прозрений, а в результате потребностей международного баланса, который мы помогали формировать.

17 августа я сказал Добрынину, что мы принимаем приглашение на встречу на высшем уровне. Оставшаяся часть месяца ушла на проработку проекта объявления, в котором, как и в том, что прозвучало в Пекине, делалось все, чтобы ни одна из сторон не выглядела в роли просителя. Добрынин и я 7 сентября окончательно договорились о нейтральной формулировке, которая демонстрировала, что достигнут достаточный прогресс в американо-советских отношениях, позволяющий руководителям двух стран встретиться во второй половине мая 1972 года в Москве. Объявление должно было быть сделано 12 октября после визита Громыко в Вашингтон.

Громыко прибыл в Овальный кабинет 29 сентября 1971 года, лучась от радости, все двойные негативы указывали в позитивном направлении. Он объявил, что Москва рассматривает американо-советские отношения главными для мира во всем мире, Брежнев берет это под свой личный контроль. Громыко обозначил новый подход к Ближнему Востоку; Советский Союз был бы готов вывести боевые подразделения из Египта в случае окончательного урегулирования (подробнее будет обсуждено в Главе XI). Громыко зашел настолько далеко, что предложил передать послание в Ханой. Он подтвердил заинтересованность в быстром и успешном завершении переговоров по договору об ОСВ.

Точно так, как и год назад, было обговорено, что еще до встречи Никсон заберет Громыко в свое убежище в здании исполнительного управления. Было важно, чтобы он так сделал, поскольку никто в нашей бюрократии не знал пока, что встреча на высшем уровне была согласована, и уж тем более текст объявления. Никсон возвращается после закрытой встречи, весь светясь от радости, чтобы сказать своему государственному секретарю, что он с Громыко только что урегулировали планы для московского саммита, создав впечатление, что Громыко привез приглашение, и что Никсон принял его сразу же, и что они оба совместно обсудили объявление. (Это произвело двойной эффект: Никсон обретал роль главного переговорщика, и одновременно снималось напряжение между Роджерсом и мною.) Громыко сыграл свою роль в некотором недоумении, но с каменным лицом и апломбом, которые сопровождали его на протяжении десятилетий бесконечно более фатальной политики Кремля.

Я встретился с Громыко на следующий день в советском посольстве. Атмосфера была небывало сердечной. Больше не было никаких проволочек относительно взаимоотношения между наступательными и оборонительными ограничениями в вопросах об ОСВ; напротив, Громыко не оставил сомнений в том, что Москва сделает все от нее зависящее, чтобы завершить оба соглашения вовремя к встрече на высшем уровне. Громыко первым сообщил, что предстоящий визит советского президента Подгорного в Ханой проводится по инициативе северных вьетнамцев. Он интересовался, сможем ли мы смириться с «нейтральным» правительством в Сайгоне, исключающим коммунистов, как и Нгуен Ван Тхиеу. Я ответил, что мы не станем свергать Тхиеу в порядке урегулирования, но мы открыты для политического процесса, в котором все силы могут принять участие после достижения урегулирования. Громыко сделал вид, что это повторение нашей официальной позиции представляет собой нечто новое, заслуживающее для передачи Ханою. Учитывая, что у нас были прямые каналы выхода на северных вьетнамцев, я не видел смысла в советском посредничестве, при котором мы никогда не были бы уверенными в том, правильно ли понял посредник все тонкости или имел тот же самый интерес, что и мы, при передаче точной информации. Я же реанимировал идею, стоявшую за миссией Вэнса двухлетней давности. Я предложил отправить кого-то в Москву для участия в переговорах с высокопоставленными северными вьетнамцами, если Ханой видел какие-то перспективы скорейшего урегулирования.

Это предложение оказалось перед дилеммой с бюрократической точки зрения. С момента моей секретной поездки Советы проявляли готовность принять меня с визитом в Москве с целью подготовки саммита, желая одинакового подхода в сравнении с Пекином. (А поскольку я совершил секретную поездку в Пекин, они хотели, чтобы я совершил секретную поездку и в Москву!) Громыко первым сделал приглашение. О нем было сообщено в письменном виде 1 декабря. Оно также отражало реальную потребность. Встречи на высшем уровне являются заведомо плохим поводом для переговоров. В них самих содержится предельный срок, протокольные рамки, и, если они должны завершиться успехом, любое важное соглашение должно быть разработано заблаговременно. А при организационной структуре нашего правительства я был переговорщиком, который мог бы быть самым решительным.

Никсон согласился в принципе с моим визитом в Москву, но не видел никакой возможности осуществить его и сохранить отношения с Роджерсом. В этом отношении он был совершенно прав. Я разделял его мнение и никогда не настаивал на визите вплоть до самого последнего времени, когда северовьетнамское наступление не обрушилось на нас за семь недель до планируемой встречи на высшем уровне и не привело к тому, что контакт с Брежневым становился настоятельно необходимым. Никсон не пускал Роджерса в Москву почти три года, частично потому, что хотел быть первым самым высокопоставленным американцем, отправившимся туда, частично потому, что со временем он и Роджерс редко обменивались мнениями для выяснения позиций друг друга по тем или иным вопросам. Но послать меня, – если этого не требовали события, – стало бы ненужным нанесением травмы.

Предложение для переговоров на высоком уровне по Вьетнаму в Москве было не более успешным, чем инициатива по миссии Вэнса, – за исключением того, что на этот раз мы получили официальный ответ. 16 октября нам официально сказал Добрынин, что Ханой предпочитает иметь дело с нами скорее напрямую, чем через Москву.

В течение всего 1971 года мы отражали продолжающиеся настойчивые просьбы от наших экономических ведомств ослабить ограничения на торговлю с СССР. Наша стратегия состояла в том, чтобы использовать уступки в сфере торговли в качестве политического инструмента, прекращая их предлагать, когда советское поведение носило авантюрный характер, и предлагая их в дозированной форме, когда Советы вели себя правильно. В целом мы ратовали за проекты, которые требовали достаточно времени на их завершение, чтобы у нас сохранялся рычаг воздействия на советское поведение. Мы установили план-схему для американской фирмы по продаже зуборезных станков для одного советского завода по производству грузовиков гражданского назначения на реке Кама на два года, чтобы ослабить сильное давление со стороны наших экономических структур и конгресса. Мы получали множество писем с угрозами от ярых антикоммунистов, пока они не увидели, что под угрозой находятся наши прибыли. После согласия Советов с компромиссом от 20 мая по ОСВ сделка по этому заводу была быстро одобрена. Некоторые другие проекты, связанные с КамАЗом, были приостановлены до тех пор, пока не был достигнут прорыв по Берлину после объявления о моей поездке в Китай. Часть проектов была вновь заблокирована во время индийско-пакистанского кризиса. Питер Дж. Петерсон, помощник президента по международным экономическим вопросам, разработал эффективную схему координации шагов, которая подчинила все такого рода экономические решения нашей внешнеполитической стратегии. Он выполнял эту же роль со всей присущей ему способностью и ловкостью, когда стал министром торговли в 1972 году.

Именно таким образом нам удавалось тогда сохранять темп нашей работы, кульминацией которой в 1971 году стало объявление президентом Никсоном 12 октября о встрече на высшем уровне в Москве в мае 1972 года. Год, который начинался застоем, стал свидетелем открытия Китаю, потепления отношений с Москвой, заключения соглашений по Берлину и предотвращения случайного возникновения войны, а также прорывом в переговорах по ОСВ. Вьетнам мог бы быть включен в список достижений этого года. Он по-прежнему довлел над страстями многих, но теперь меньше представлял собой национальную навязчивую идею, идефикс, а больше был схож с болезненным наследием на пути к разрешению. Ханой не мог помочь, но мог оказаться под воздействием того, что два великих коммунистических союзника теперь каждый в отдельности улучшали свои отношения с Вашингтоном, несмотря на войну в Индокитае. Это должно было непременно улучшить наши переговорные позиции. Помимо этого, наши различные инициативы начали развеивать кошмар о том, что Вьетнам подорвет дух и веру нашего народа. Мы показали, что Америка остается способной на великие дела, несмотря на все трудности. Мы могли видеть в перспективе новый международный порядок, отражающий реальности и чаяния нашего времени, достигнутый благодаря нашему видению и нашей самоотверженности.

Все это случилось в значительной степени благодаря настойчивости Никсона, с моей помощью, при контроле над внешней политикой со стороны Белого дома. В 1971 году мы взяли в свои руки не просто планирование, но также и претворение в жизнь важных инициатив. Я здесь констатировал, что не считаю используемые методы желательными чисто в теоретическом плане. Разумеется, их не следует использовать на постоянной основе. Но президенту трудно предпринимать какие-то новые шаги, преодолевая «систему». Министерства и ведомства предпочитают действовать на основе консенсуса. Им нравится проводить политику на основе согласования документов и получения разрешений, в результате чего совершенно не понятно, кто побеждает – а также в каком направлении двигаться. Они демонстрируют склонность к восприятию современного. Они избегают конфронтации друг с другом, со СМИ или конгрессом. Когда с ними спорят, они не уклоняются, однако, от политической войны против президента при помощи утечек и, в экстремальных случаях, подталкивая конгресс на оказание нажима. Все президенты считали необходимым находить какие-то пути для того, чтобы избежать удушения от бюрократической инерции под видом процедуры согласования или от экономических ведомств, добивающихся своих целей без каких-либо политических установок. Нет сомнения в том, что Никсон дошел до крайности в попытке добиться своего доминирования. Было много преданных сотрудников ведомств, готовых прийти на помощь. Но, как показали ситуации с китайскими инициативами, переговорами по ОСВ и на Ближнем Востоке, многие наши концепции оказывались противоречащими сложившимся стереотипам.

Тот факт, что Никсон предпочел скорее обходить этот процесс, чем наводить порядок, отражал особенности его характера. Это не меняет проблемы, с которой столкнулся бы любой новаторски мыслящий президент. И Никсон заслуживает большой похвалы за твердые решения, принятые перед лицом огромнейшего давления со стороны общественности, за его стратегическое мышление, за его одиночные усилия, за его храбрость и готовность к риску не только в условиях войны, но и в мирных условиях. Его управленческий подход был весьма странен, а человеческие жертвы неприемлемы, тем не менее, история должна также отметить тот фундаментальный факт, что были достигнуты крупные успехи, казавшиеся недостижимыми при выполнении обычным порядком.

У нас не было иллюзий по поводу советских мотиваций. Но я не принимал тогда, и не принимаю сейчас, предположения о том, что нас бы непременно обыграли Советы в политическом соревновании. На самом деле соревнование могло бы быть выдержано во внутреннем плане, только если бы мы не побоялись прозондировать перспективы сосуществования. Только после этого мы были в состоянии противостоять вызовам как единый народ. Никакой другой курс не дал бы нам такой возможности сомкнуть наши ряды. Готовились ли Советы к переговорам или к конфронтации, наша задача оставалась одной и той же: Соединенные Штаты должны были бороться за мир, но они должны были быть уверены в том, чтобы стремление к миру отражало чувство справедливости и не превратилось в паническое бегство с односторонними уступками.

Мы использовали эру переговоров для достижения наших целей обеспечения мира и защиты свободы. Вот что я написал Никсону в отчете о моей беседе с Громыко 30 сентября:

«Мы можем полагать, что Советы, даже следуя этой новой «позитивной» линии, будут преследовать собственные национальные интересы, выторговывая уступки для своих друзей и, нормальным образом, пробивая себе тактический путь. Но перспективы и взаимосвязь Ваших двух встреч на высшем уровне дает нам полезный рычаг. Если правильно разыграем наши карты, мы можем рассчитывать на некоторые конструктивные результаты».

II

Стычка: индийско-пакистанский кризис 1971 года

Причины трагедии

При каждой администрации случается какое-то событие, которое ярко проявляет пределы человеческой прозорливости. В год неопределенности по Вьетнаму, открытия Китаю и развивающихся отношений с Советским Союзом меньше всего наша администрация хотела бы столкнуться с кризисом в Южной Азии. И как бы для того, чтобы подчеркнуть элемент случайности во всем нашем планировании, оно, это событие, было вызвано, ни много ни мало, циклоном.

Индийский субконтинент, на юге граничащий с Индийским океаном, на севере упирающийся в Гималаи, а на западе в горы Гиндукуш, которые сливаются с небесами, решив перекрыть вздыбившиеся массы, и превращающийся на востоке в болота и реки Бенгалии, существовал на протяжении тысячелетия как отдельный мир. Его северные равнины летом плавились от лишающей сил жары и страдали от невообразимого холода зимой. Его весь утопающий в буйной растительности юг располагает к спокойной и размеренной жизни. Населяющие его говорящие на разных языках народы свидетельствуют о волнах завоевателей, которые обрушивались на них через горные перевалы из соседних пустынь, а иногда и из-за моря. Ханьцы, монголы, греки, персы, могулы, афганцы, португальцы и, наконец, англичане создавали империи, а затем исчезали, оставляя массы не помнящих ни о пришедших, ни об ушедших.