Продлённый отпуск

Владимир Губский

Продлённый отпуск. Повесть. Рассказы. Очерк

Повесть

Продленный отпуск

1

– Может быть, кому-то из вас служба кажется мёдом? – вопрошал зычным голосом старшина Куценко, прохаживаясь перед строем молодых солдат.

Шеренги курсантов замерли, как будто каждый, кто стоял в этих шеренгах, следил за тем, как вращается барабан револьвера, из которого в следующую минуту прозвучит выстрел.

– Не слышу ответа! – прокричал Куценко.

– Никак нет, товарищ старшина! – стоголосым хором отвечал строй, подтверждая, что служба мёдом не кажется.

Далее старшина излагал суть назначенного им наказания в виде наряда вне очереди для тех, кто имел несчастье провиниться. Стоявшие перед строем «провинившиеся» курсанты должны были бодро и чётко отвечать: «Есть наряд вне очереди!» Если старшина не улавливал в голосе курсанта достаточной бодрости, он требовал повторения фразы до тех пор, пока эта бодрость не появлялась. При этом курсант должен был держать голову прямо, расправив плечи и брови, и смотреть перед собой на воображаемого начальника.

Подобная раздача нарядов была в сержантской школе ежедневным вечерним ритуалом и по своей непредсказуемости походила на игру в рулетку. Никто из сотни курсантов первой роты не мог заранее предугадать, будет ли он сегодня после «отбоя» спать или будет драить лестницу или туалет.

Жизнь в «учебке» мёдом не была, но тем она и отличалась от весёлых будней пионерского лагеря, что быстро лишала новобранцев иллюзий по поводу всеобщего равенства и торжества справедливости и выбивала из желторотых разгильдяев остатки гражданских вольностей. Каждые полгода учебный центр дивизии выпускал батальон подготовленных сержантов, которых тут же развозили по четырем ракетным полкам, запрятанным по лесам Белоруссии.

Человек, особенно молодой, ко всему привыкает – и к хорошему, и к плохому. Но если бы кто-то в те – первые – дни пребывания в армии спросил Сергея, что осталось хорошего в его жизни, он затруднился бы ответить. Хорошего было мало. К этой малости относилась военная форма, которая ему всегда нравилась, кирзовые сапоги, в каких он ещё дома любил ходить в лес, письма от родителей и друзей и то, что дивизия, в которой ему предстояло служить, была гвардейской. Что же касалось остального, то оно было сложным…

Были, конечно, физические нагрузки и строгая дисциплина – всё как полагается – надо так надо. Но молодые солдаты даже в «учебке» часто сталкивались с тем ужасным явлением, которое как плесень, порождённая долгим отсутствием военных действий, проникло в армию и которое армейское начальство предпочитало не замечать. Но оно существовало, и молодые солдаты подвергались издевательствам и унижениям со стороны старослужащих, что убивало в них человеческое начало и превращало в послушных рабов. С этим злом каждому приходилось справляться в одиночку.

По давно заведённой традиции всех новобранцев, прибывающих к месту службы, первым делом подвергают обряду омовения водой, отправляя в баню или душ, где вместе с дорожной пылью будущие солдаты смывают с себя всё то, что связывает их с прошлой жизнью. Очистившись душой и телом, они получают обмундирование и становятся воинами. От прежней жизни у них остаётся лишь имя. И если кому случится погибнуть в бою, то его солдатской душе будет уготовано место в раю, как душе ребёнка.

После водного обряда новобранец теряет прежнюю свободу и уже не принадлежит самому себе. С этого момента за него думает и принимает решения его командир. Понять и принять это сразу трудно. Любой живой организм, оказавшись в новых условиях, поначалу пытается сопротивляться, и только убедившись, что сопротивление бесполезно и «зло» нельзя одолеть, – перестаёт тратить энергию на сопротивление и приходит к неизбежному выводу, что гораздо полезнее думать о том, как выжить в предлагаемых условиях. Такое прозрение является первым и верным шагом к тому, что на армейском языке называется «пониманием службы».

И всё же в сержантской школе жить было можно. Можно было привыкнуть к ранним подъёмам с их сорока пяти секундами на сборы, к изматывающим занятиям строевой подготовкой, к физическим тренировкам, к десятикилометровым марш-броскам с полной выкладкой и противогазом на голове, а также к утомительному заучиванию наизусть различных воинских уставов и устройства ракетного двигателя. Всё это можно было одолеть и со всем согласиться.

Нельзя было согласиться с другим – с дикой суровостью к подчинённым, которая исходила от заместителя командира роты старшины Куценко. В отношениях с подчинёнными офицеры никогда не позволяли себе того, на что были способны те, кто ещё полгода, год назад были сами такими же курсантами. Справедливости ради надо сказать, что так вели себя далеко не все сержанты. Свирепость любого начальника всегда обратно пропорциональна уровню его культуры.

Вид у старшины Куценко был геройский: такого бы – с гранатой да под танк! И в кино можно снимать. Большой, сильный, подтянутый – поначалу он вызывал восхищение у всей роты. Взгляд его был хищный и зоркий, как у сокола, даже головой он крутил как-то по-особому – по-птичьи отрывисто, с секундными паузами. Проходя перед строем, он замечал любую оплошность во внешнем виде даже у тех, кто стоял в третьей шеренге. Как-то, ведя по дороге роту, он на ходу учуял, что от одного из курсантов пахнет спиртным. На следующий день этого курсанта в роте уже не было. Форма на старшине сидела идеально. Отбеленная спецсредством гимнастёрка образца 1943 года придавала ему вид бывалого солдата и выгодно выделяла его на фоне курсантов, одетых в новую униформу образца 1970 года.

Свою отглаженную пилотку он носил на «дембельский» манер – спущенною на лоб до самых бровей. Чтобы удержать её в таком положении, ему приходилось, как ясновельможному пану, ходить с гордо поднятой головой, выставляя вперёд свой волевой подбородок. В такой горделивой позе он и разговаривал с теми, кто был ниже его по званию. Своё «высокое» звание он получил за неделю до прибытия нового набора курсантов, а до этого полгода ходил в сержантах. Молодые курсанты восхищались его боевой выправкой, пока не сталкивались с ним лично, а столкнувшись, начинали ненавидеть.

На десятый день службы Сергей Полынин получил свой первый наряд вне очереди. Утром, проснувшись по команде «Подъём!», он обнаружил на своих сапогах чужие гнилые портянки. Вид их был настолько мерзок и отвратителен, что Сергей не решился наматывать их на ноги и, следуя суворовской заповеди, проявил смекалку, – быстро намотал на ноги ножные полотенца и побежал в строй. По своей наивности он полагал, что случись такое на войне или на марше, умный командир непременно одобрил бы его сообразительность, но старшина Куценко солдатской смекалки не оценил. Построив роту, он приказал Полынину выйти из строя и разуться, как будто заранее знал, что у того вместо портянок на ногах намотаны полотенца. Уличив курсанта в «злонамеренном» действии, не принимая никаких объяснений, старшина объявил ему наряд вне очереди и заставил чистить общественную уборную.

В тот солнечный майский день рухнул и разбился на мелкие кусочки иллюзорный мир добра и справедливости, который Сергей выстраивал со школьных лет в своей голове, наивно полагая, что именно таким этот мир и должен быть. Но мир оказался совсем иным, он делился на тех, кто командует, кому «можно», и на тех, кто подчиняется и кому «нельзя». Эта простая и жестокая правда как-то не приходила ему в голову раньше, пока он был дома, и об этом не говорили в школе. Но теперь, когда он стал обладателем этого тайного знания, в душе его поселилась смута.

Разумеется, старшина Куценко знал, кто из его дружков-старослужащих, обитавших в дальнем углу большого кубрика, подменил «молодому» портянки, но «по понятиям», бытовавшим в армейской среде, он должен был соблюдать «дембельскую» солидарность. На ней держался тот укоренившийся в армии порядок, который впоследствии будет назван «дедовщиной».

С того самого дня Сергей возненавидел старшину. Всякий раз, когда он думал о нём, ему на память приходил один и тот же эпизод из фильма «Спартак», в котором восставшие рабы расправляются со своими охранниками и где сам Спартак «мочит» в кипящем вареве своего обидчика. Возможно, Куценко заметил, а скорее почувствовал своим звериным чутьём изменившееся к нему отношение со стороны курсанта и стал периодически обрушивать на голову жертвы свой гнев. Когда в следующий раз старшине не понравилось, как была отдана ему честь, он заставил Сергея два часа ходить по аллее строевым шагом и козырять каждому дереву. Несколько раз Сергею приходилось после отбоя мыть носовым платком широкую бетонную лестницу, ведущую на второй этаж, начиная с нижней ступеньки.

Сергей понимал всю безвыходность своего положения и считал дни, остававшиеся до окончания школы, – когда он получит звание сержанта и, наконец, навсегда избавится от старшины. Каждый вечер перед отбоем он соскабливал в своём карманном календаре прожитый день, без сожаления прощаясь с ним и не давая возможности времени повернуться вспять.

Но судьба распорядилась по-своему и неожиданным образом.

В конце июля курсант Полынин был переведён в штаб дивизии на должность писаря боевого отдела. Жить ему предстояло в комендантской роте, помещение которой находилось на втором этаже старинного здания, – над книжным магазином. О таком счастье можно было только мечтать. От казармы до штаба было около ста шагов, так что и зимой можно было обходиться без шинели. После «учебки» относительно вольная жизнь в комендантской роте показалась Сергею раем на земле, а главное – не было больше старшины Куценко, он навсегда остался для него в прошлом.

Причиной перевода в штаб стали «Боевые листки», которые Сергей оформлял каждую неделю, выписывая текст изящным архитектурным шрифтом. Из штаба в «учебку» пришёл запрос на специалиста, владеющего шрифтом, и выбор пал на Сергея.

Комендантская рота, обслуживавшая штаб дивизии, была разношёрстна по своему составу. Были в ней водители штабных машин, были музыканты оркестра, отделение химзащиты, связисты-шифровальщики, секретчик Оберенко, два комсомольских активиста из политотдела, три писаря и вечно пьяный ветеринар Дубичев, в одиночку справлявшийся с запасами выделяемого для дезинфекции спирта, – всего около шестидесяти человек. Распорядок дня личного состава был у каждого свой, и потому в славном гвардейском подразделении, возглавляемом бесцветно-рыжим и угрюмым капитаном Пещеровым, никаких строевых подготовок, а также спортивных занятий не проводилось. Но если по случаю какого-нибудь праздника командир дивизии – генерал-майор Глущенко назначал строевой смотр, то комендантская рота умела показать своё мастерство, а его, как утверждал Дубичев, не пропьёшь.

Раз в две недели капитан Пещеров проводил в роте политзанятия. Всё остальное время он обитал в автопарке, так как нёс личную ответственность за состояние машин. Внутренняя жизнь роты со всеми хозяйственными заботами лежала на погонах прапорщика Палия и старшего сержанта срочной службы, маленького и неказистого Лирныка. В отличие от старшины Куценко, вид у старшего сержанта всегда был такой, как будто он только что вылез из-под телеги, где, заеденный мухами, укрывался от палящего солнца. Многое, что бросалось в глаза Сергею в его новом коллективе, порою вызывало удивление, порою – возмущало, но неизменно укрепляло в нём догадку о несовершенстве мира.

Комендантская рота была освобождена от нарядов на кухню. Это была её привилегия, но однажды, уже зимой, привилегию на время отменили. Всего на два месяца, но Сергею эти месяцы запомнились на всю жизнь.

Каждый день рота должна была посылать одного человека на кухню в солдатскую столовую, в которой питался весь личный состав Северного городка. Тот, на кого падал жребий, шёл в столовую как обречённый, отданный в жертву на съедение дракону. Шесть раз такой жертвою становился Сергей. Каждый раз, когда прапорщик Палий за сутки до дежурства оглашал список назначенных в наряд и Сергею выпадало идти на кухню, он воспринимал это назначение как смертный приговор и весь день пребывал в состоянии обречённого. После обеда в четыре часа он брёл в столовую и, приняв смену, надевал переходящий, как вымпел, промасленный и почти чёрный от грязи защитный «скафандр», стоявший в углу посудомоечной. Так в шутку солдаты называли жёсткую, как пожарный рукав, брезентовую робу, в которой полагалось работать у ванны с кипятком. Каждый раз, идя в наряд на кухню, Сергей уже заранее знал, что его распределят именно туда – в эту жуткую посудомойку. Новичкам всегда достаётся самое трудное – таков закон службы.

Столовая была рассчитана на пятьсот человек, это означало, что после каждого приёма пищи нужно было вычистить и перемыть пятьсот алюминиевых мисок и такое же количество кружек и ложек. Вся эта груда металла сваливалась в ванну с кипятком, откуда потом голыми руками выхватывались миски и кружки и выкладывались на стол. После смены руки ещё сутки «горели», а иногда на пальцах сходила кожа.

Уже после службы, когда Сергей учился в институте, он, приходя в студенческую столовую, с содроганием вспоминал свои шесть нарядов и с удивлением смотрел на добровольно работающий там персонал.

2

В половине четвёртого утра работа была закончена. Полученное накануне вечером задание было выполнено, и даже на сон оставалось целых три часа. Сергей подождал, пока высохнет тушь, свернул в рулон набитую на деревянные рейки трёхметровую «простыню» со сводной таблицей показателей по итогам штабных учений четырёх полков дивизии и вместе с тремя другими таблицами отнёс свою ночную работу в секретную часть. Постучал в обитую железом дверь. Через минуту заспанное лицо ефрейтора Оберенко показалось в окошке.

– Принимай, – сказал Сергей, просовывая в окно охапку длинных рулонов. – Четыре таблицы.

– Закончил? – для убедительности спросил Оберенко.

– Да, закончил.

Секретчик принял рулоны и подал тетрадь.

– Распишись, – сказал он, зевая.

Сдав ключи от отдела дежурному офицеру, Сергей вышел на улицу. Было ещё темно. Влажная освежающая прохлада вцепилась в грудь, и он жадно вдыхал зыбкий аромат весенней ночи, наслаждаясь тишиной и покоем. Несмотря на усталость, он не торопился в казарму, желая надышаться свежестью ночи и насладиться своим одиночеством, не так уж часто выпадающим на службе. Цокающий звук его подкованных сапог, как звук метронома, отчётливо раздавался в ночной тишине спящего городка.

Стояла середина апреля 1971 года. Подходил к концу первый год его службы в армии – в этом Северном городке со старыми польскими постройками, расположенном на окраине города Лида. Девять последних месяцев он работал писарем-чертёжником в боевом отделе штаба дивизии. Он приобрёл большой опыт в своей работе и надеялся, что этот опыт пригодится ему в дальнейшей жизни, так как после армии он собирался поступать в институт.

Минувший год не прошёл для него даром. Теперь он знал, что человеческое общество делится на тех, кто управляет, и тех, кто подчиняется. Он понял истинное значение слова «свобода». Раньше, пока он жил дома и ходил в школу, это было всего лишь слово – одно из многих. И только здесь, в армии, утратив эту самую свободу, он физически ощутил на себе её великий смысл и понял, почему за неё порою люди отдают свою жизнь.

В соответствии со своими интересами он наметил для себя ряд направлений, в которых желал бы достичь максимальных знаний, а именно: русская история и русское искусство – в подробностях, с именами и датами, общая и военная история Европы, начиная с античности, отдельно и в подробностях – история Наполеоновских войн, история европейского искусства – также с именами и датами, история костюма, военной амуниции, история огнестрельного и холодного оружия, история мореплаванья и парусного флота.

Боевой отдел, в котором Сергей работал, занимал в штабе три комнаты на втором этаже. Отдельный кабинет был у начальника отдела – подтянутого и удалого полковника Мазурова, носившего свою каракулевую папаху по-чапаевски лихо заломленной назад. В штабе о нём ходили легенды. Он относился к тому типу русских офицеров, которыми всегда восхищаются солдаты и за которыми без страха готовы идти в бой. Все женщины штаба были тайно влюблены в него и даже прощали ему его привычку вставлять в их присутствии в свою речь какое-нибудь крепкое словцо, отчего они приходили в восторг и застенчиво улыбались.

По соседству с кабинетом полковника находились две рабочих комнаты офицеров боевого отдела. Одну занимали четыре офицера, другую – заместитель начальника подполковник Кузнецов, при котором находились и оба писаря-чертёжника. Подполковник Кузнецов во всём уступал полковнику Мазурову, хотя и старался напускать на себя сердитый вид, который, впрочем, никого не пугал. Роста и телосложения он был среднего, лишних фантазий, как и чувства юмора, не имел, анекдотов не рассказывал, – одним словом, человек был ответственный. Зато офицеры отдела пошутить любили.

Своим остроумием выделялся майор Куницын. Время от времени он с невозмутимо серьёзным лицом отпускал всегда имевшуюся у него в запасе шутку и на пять минут отрывал своих заработавшихся коллег от важных дел. Простодушный и розовощёкий майор Грехов по причине своего небольшого роста, округлости фигуры и незлобивого характера часто подвергался веселым розыгрышам со стороны коллег, но никогда не обижался и даже смеялся над своей неловкостью. Энергичный черноглазый майор Цыганков был мастером сочинять деловые бумаги: приказы, рапорты, отчёты и донесения. Работая над документом, он старательно «скрипел» пером, выводя своим красивым почерком замысловатые фразы. Потом он перечитывал вслух написанный им текст и начинал его править, переставляя местами слова или удаляя их вовсе. При этом он закатывал глаза к потолку, точно выискивая там нужное выражение, а не найдя оного, обращался за советом к сидевшим рядом соседям.

Наставником Сергея был старший его товарищ Михаил Химичев, с которым у Сергея сложились хорошие отношения. Первые дни, когда Сергей прибыл в штаб, Михаил учил его – как в школе учитель – писать буквы, и Сергей на разлинованном ватмане тренировал с утра до вечера руку, переписывая с образца мелким шрифтом целые страницы. Необходимо было выработать схожесть почерка, чтобы на будущее в документах не было видно разности рук. Михаил был смугл и черноволос, словно имел примесь цыганской крови, стриг волосы «под горшок» и был похож на писаря из картины Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану».

* * *

– Вот послушай, Толя, – обратился Цыганков к сидевшему слева от него русоволосому и высокому капитану, – как лучше написать? «Командир дивизиона лично присутствовал при установке ракеты…» или «при установке ракеты командир находился непосредственно у стола…»?

– Как сам считаешь лучше – так и напиши, – отвечал, не задумываясь и не глядя на него, капитан Черных, самый молодой из офицеров, занятый важным подсчётом единиц техники.

Цыганков, по своему обыкновению, поднял голову к потолку и долго что-то бормотал себе под нос, потом сделал поправку в тексте и, отложив бумагу, откинулся на спинку стула и довольный потянулся.

– Всё!.. Закончил, японский городовой! – сказал он бодро. – Можно отдавать в печать. А тебе ещё много осталось?

Черных покачал головой, словно чего-то не мог понять.

– Что-то не складывается? – поинтересовался Цыганков.

– Не хватает одной ракеты, – озабоченно сообщил капитан, роясь на столе в бумагах и двигая папки, как будто пытаясь что-то найти.

– Как не хватает? – не понял Цыганков.

Он опустился на стул, положил перед собой папку с донесением и стал натягивать на себя китель, до этого висевший на спинке стула.

– Что, ракету потеряли? – испуганно поднял брови Грехов. – Не может такого быть. Вы что такое говорите?

– Товарищ Миша, наука знает много примеров, когда бывает даже то, чего не может быть, – поправил его капитан Черных невозмутимо спокойным голосом.

Оторвавшись от своего отчёта, ироничный и прозорливый Куницын с интересом уставился на капитана.

– Из хранилищ второго дивизиона Пружанского полка выкатили четыре ракеты, – сухо докладывал Черных, – поставили на стартовые столы, подкатили заправщик, потом поступила вводная об упреждающем ударе противника, личный состав батареи побежал в укрытие… А когда дали команду «отбой» – одной ракеты на старте не обнаружили…

– Куда ж она могла деться? Ударной волной снесло, что ли? – спросил растерянно Грехов.

– Если бы снесло ударной волной, то она исчезла бы вместе со столом.

– А стол что, на месте остался? – на всякий случай уточнил Грехов

– Стол – на месте…

– Миша, ну какой волной? – возмутился Цыганков. – Удар-то условный был! У-слов-но-го противника!

– Ах, да! – сбитый с толку, Грехов стукнул себя по лбу. – Тогда где же ракета? Не могла же она испариться?

Капитан Черных пожал плечами. Цыганков, глядя в упор на растерявшегося Грехова, сухо и серьёзно констатировал:

– Получается, что кто-то спёр.

– Как можно спереть ракету? – не понимал Грехов. – Она же двадцать два метра длиной…

Цыганков повернулся к Черныху:

– А улететь не могла?

– Теоретически, конечно, могла, но её не успели заправить, – рассудительно успокоил Черных.

– Вот это хорошо, что не успели заправить, а то бы – не дай Бог…

И майор Цыганков предостерегающе посмотрел на своих коллег.

– А в лесу искали? – робко поинтересовался Грехов.

– Ищут. Весь полк на ноги подняли.

– И что же, никаких следов?

– Я разговаривал с заместителем командира… В общем, есть одна догадка…

Черных замолчал, сосредоточенно собирая разложенные на столе бумаги.

– Ну, не тяни, Толя, какая такая догадка? – заинтригованный Цыганков заёрзал на стуле.

– Есть предположение, что местные могли укатить.

– Какие местные? Откуда? Там же охрана? На что она им? – сыпал вопросы ошарашенный вконец майор Грехов.

– А прапорщики на что? Им только подскажи, они тебе что хочешь сопрут, а потом разрежут ракету на куски, как колбасу, и наделают лодок.

– Так это же ЧП! – осторожно выдавил из себя майор Грехов, делаясь ещё меньше ростом.

– ЧП, – подтвердил Черных. – И у кого-то полетят головы.

– А Мазуров знает?

– Пока не докладывали. Может, ещё успеют найти – вот, жду звонка.

– Доложить всё равно придётся…

– Вот ты, Миша, и пойдёшь докладывать.

– А почему я? – заартачился Грехов, на всякий случай садясь и поправляя под собой стул. – Я за личный состав отвечаю, а не за технику.

– Все мы в одной лодке, Миша, – невозмутимо серьёзно заявил Черных, – со всех погоны снимут.

Сделав небольшую паузу, он ласково добавил:

– Ты у нас самый маленький, тебя начальство любит, так что бить не будет…

– Или сильно не будет, – уточнил Куницын.

Грехов достал носовой платок и стал вытирать вспотевший лоб. Куницын и Цыганков смотрели на него с отеческой любовью и широко улыбались. Майор Грехов в недоумении уставился на них, не понимая, в чём могла состоять причина такой неожиданной радости. В следующий момент комната огласилась дружным смехом. Увидав, что и Черных, державший до этого серьёзную мину, заулыбался, Грехов наконец понял, что его разыграли. В дверях соседней комнаты, привлечённый смехом, появился подполковник Кузнецов. Выяснив причину веселья, он только хмыкнул себе под нос и удалился.

3

Через неделю в дивизии начались боевые ученья. По плану учений штаб дивизии вместе с батальоном связи и заграждения, а также ротой ПТУРС, должен был переместиться под Новогрудок на полевой запасной командный пункт, который требовалось скрытно развернуть в лесу в течение ночи. Вместе с офицерами боевого отдела Сергей, прихватив бумагу и необходимые инструменты, погрузился в микроавтобус УАЗ и в сгустившихся вечерних сумерках выехал на юг в указанном направлении. Примерно через час колонна машин пересекла Неман и углубилась в густой хвойный лес.

Старшие коллеги Сергея – Химичев и Ануров (второй работал писарем в инженерном отделе) – были оставлены в штабе для подготовки итоговых материалов учений. В боевом отделе дежурным офицером оставался подполковник Кузнецов.

В лес – к месту назначения – колонна штабных машин прибыла поздно вечером. Узкие полосы света, исходившие от закрытых фар, едва освещали дорогу. Тёмное беззвёздное небо, нависшее над лесом, помогало скрытному развёртыванию командного пункта. Пахнущий хвоей лес сразу ожил, наполнился невидимым движением; глухо урчали «Уралы» с кунгами связи и управления, сновали и что-то тянули связисты, разворачивалась полевая кухня, устраивалось заграждение и оборудовались узлы обороны.

Офицеры, прихватив «тревожные» чемоданчики, покинули уазик и скрылись в темноте. Сергей с водителем остались одни. В надежде, что ранее завтрашнего дня ему не дадут никакой работы, Сергей приготовился ночевать в машине, но только он устроился на сиденьях, как появился капитан Черных и приказал до утра машину окопать.