Шестикрылый серафим Врубеля

Сидевшая на корточках Ненет даже не обернулась, продолжая помешивать в котелке ароматное варево. Уловив сквозняк из открывшейся двери, из спального полога выглянула Вааль. Увидев Кагота, радостно вскрикнула и бросилась к нему, едва не опрокинув мужа с неустойчивого сидения.

– Есть давай, – сухо буркнул тот.

– Не разденешься? – потерлась щекой о его щеку вторая жена.

– Нет, поем и пойду.

Вааль тут же принесла низкий столик и установила перед мужем. Схватила миску, метнулась к очагу и, оттолкнув Ненет, налила уже готовый суп. Осторожно донесла миску до столика, поставила перед Каготом и присела рядом на корточки.

Обжигаясь и не чувствуя вкуса, шаман принялся торопливо хлебать густое варево из оленьей крови и внутренностей, в то время как Вааль, уперев подбородок в ладони, с умилением смотрела, как мужчина ест. Скорбно поджав губы, из своего угла за ними наблюдала Ненет. Нимало не смущаясь старшей товарки, Вааль обвила руками шею мужа и стала целовать.

– Может, поспишь перед дорогой? – ластясь, точно кошка, и заглядывая Каготу в глаза, пропела искусительница.

Она была теплая, уютная, в спущенном до пояса меховом комбинезоне. Кагот ощутил под рукой ее упругую молодую грудь, и острое желание захлестнуло его. Однако шаман справился с наваждением, сохраняя решимость прямо сейчас отправиться к реке и призвать на помощь духа Белого Камня. В голове мелькнула мысль, что, может быть, Дух Камня специально подсылает к нему Вааль, испытывая его твердость.

– Духи не любят лентяев, – отстраняя прижавшуюся к нему юную женщину, снова повторил Кагот.

– Мне холодно, я боюсь спать одна, – принялась капризничать Вааль, но шаман посмотрел на нее так, что женщина тут же юркнула в полог.

Победоносно усмехнувшись, Ненет стала убирать со стола. Кагот поднялся и, не глядя на старшую жену и не перебросившись с ней ни единым словом, направился к дверям. Поправил звенящую подвесками парку, снял с крюка небольшой, размером с лепешку, бубен, сунув, чтобы согреть, под подол длинного шаманского одеяния, поднял колотушку и вышел из юрты.

Над тихим стойбищем низко склонилась белая луна, собаки, люди – все спали. И только олени беспокойно перебирали копытами в невысоких загонах из вложенных одна в другую нарт. Ступая по упругому мху, Кагот прошел по становищу, миновав чистую юрту, из которой доносилось похрапывание сморенных его камланием односельчан, и двинулся к реке. Дух Реки был особенно по-доброму расположен к оленным людям, посылая его народу отборную жирную рыбу. Спустившись к берегу, Кагот достал из-за пазухи согретый его телом бубен, обошел Белый Камень, опустил на лицо сдвинутую на лоб маску – морду медведя. Обернулся молодым Умкой и, привалившись к холодной гладкой поверхности, стек по камню спиной. Сев на землю, свесил голову на грудь и принялся медленно и размеренно ударять в туго натянутую кожу бубна.

Так бил он в бубен довольно долго, убыстряя ритм выстукиваемой мелодии и погружаясь все глубже и глубже в нижний мир, пока не сгустилась темнота, в которой зеленовато мерцала облепленная светляками дорога, узкая, как след от лыж. Из темноты выпрыгнул обернувшийся Волком дух врага и бросился на Кагота.

– Превратимся в ворона, понесемся плавно, – ловко увернувшись от вражеских зубов, затянул Кагот, принимая облик черной птицы и воспаряя в синюю тьму. – Где и в каком месте будем лизать горячую кровь врага-духа, превратившись в ястреба, наблюдаем сверху. Превратившись в тайменя, этот злой дух почему поворачивает назад? Почему беспокоится? Превратившись в орла, наблюдаем со всех сторон. Легкие и сердце, вену и печень врага-духа разорвем на куски. Поднесем сердце Волка Старику-Умке за сына-наследника, обещанного взамен.

Претерпев все заявленные метаморфозы и пропев боевую песню, орел сверху камнем бросился на шею врага и вцепился в горло Волка стальными когтями. Волк забился в конвульсиях, испуская дух, и Кагот разодрал его плоть, вырывая с венами и жилами кровоточащие внутренности.

Уложив в бубен волчье сердце, Кагот двинулся по дороге к раскидистому Дереву, которое знал с самого детства. Там, на Дереве, в гнездах высиживались Воронами души будущих шаманов, которые те приносили из среднего мира в железных когтях. Сейчас Дерево пустовало, ни одной души будущего Великого Шамана не готовилось принять эстафету после Кагота.

Оставляя за собой кровавую дорожку, Кагот подошел к Дереву и опустился на колени, положив бубен перед собой. Старик-Умка спал в стволе, утомленный недавним выходом к оленным людям в срединный мир. Разбуженный запахом крови, мятый, старый, как все многочисленные предки, длинной чередой прошедшие через века, выбрался Умка из дупла и одобрительно проговорил, загребая вражеские потроха лапой, отправляя в пасть и с наслаждением пережевывая:

– …М-ммм, иди назад, Кагот-шаман, иди к Белому Камню. Я послал тебе женщину, женщина тебя ждет. Овладеешь ею, и родит она сына – великого шамана.

Кагот поклонился Старику, коснувшись пальцами черной пыли, и, выпив из бубна оставшуюся кровь врага, повернул назад. Поднялся наверх по усыпанной светляками, похожей на лыжню дороге к Белому Камню, стал обходить вросшее в землю основание его и увидел привалившуюся к валуну женщину из тех, которые обитают на Большой земле. Не обманул Старик, правду сказал! Шаман склонился к посланнице Духов, тронув ее за лицо. Женщина распахнула глаза и в ужасе вскрикнула. Тогда опьяненный кровью врага Кагот зажал ей лапой рот и сделал то, что завещал ему Дух предков.

Когда вернулся в стойбище, собаки подняли бешеный лай, свирепо бросаясь на женщину, которую шаман нес на руках. Выскочивший из юрты Илька увивался рядом с Каготом, заглядывая в лицо бесчувственной незнакомке, и, касаясь ладонью ее огненных волос, в восхищении цокал языком. На собачий лай выглянули из юрт и другие обитатели стойбища. Проходя мимо заинтересованно вытягивающих шеи мужчин и женщин, Кагот с достоинством пояснял:

– Духи послали нашему роду великую Мать. Великая Мать родит великого шамана, великий шаман заменит меня, когда настанет время уходить.

Шаман прошел через стойбище и, плечом отклонив полог, шагнул в юрту. Обе его жены были здесь – старшая варила еду, младшая шила из выделанных шкур нарядную парку. Вааль вообще была большая модница и только и думала, что о нарядах. Увидев Кагота, Вааль радостно вскрикнула и вскочила на ноги, но, заметив, что он пришел не один, так и осталась стоять, не приближаясь и наблюдая, как муж проходит к спальному пологу и укладывает на ее место женщину, которую принес с собой. Ненет сразу же бросила стряпать и подошла к спальному пологу, склонившись над незнакомкой.

– Воды согрей, – распорядился Кагот, глядя на старшую жену. – И помоги ее раздеть.

– Кто она? – ревниво осведомилась Вааль.

– Великая Мать.

– Зачем она здесь? Она здесь будет жить?

– Не твое дело, – оборвал Кагот, глядя, как Ненет проворно раздевает огненноволосую посланницу Духов, выпрастывая из длинных полотняных рукавов ее необычайно белые руки и пышную грудь. Не открывая глаз, несчастная чуть слышно постанывала. Освободив великую Мать от блузы, Ненет сходила к своему сундучку и принесла тонкую рубашку из рыбьих кож. Вещи Ненет были старые, сильно изношенные, и Кагот, брезгливо взглянув на приготовленную старшей женой сорочку, раскрыл кожаную торбу, которую принес вместе с больной. Пошарил в поисках сухой одежды и вынул изображение синеглазого многокрылого божества. В испуге спрятал картинку обратно в саквояж, задвинул ногой в угол и обернулся к Вааль.

– Неси свои наряды.

– Еще чего! – вспыхнула Вааль.

Но, встретив грозный взгляд супруга, младшая жена покорно двинулась к своим сундукам, занимавшим большую часть угла рядом с пологом. Присев на корточки, откинула крышку одного и долго копалась в аккуратно уложенных добротных вещах, выбирая то, что не так жалко. Одежды было много, и вся она была отменного качества. Расшитая богатым узором, из тонко выделанных шкур и кож и даже из редкого в этих местах льна, которое привозил из Архангельска расторопный Илька, обменивая на песцовые шкурки и вырезанные им фигурки из моржового бивня. Илька единственный из их племени владел языком чужаков и очень любил резать по кости. И ее любил, Вааль. Но для Вааль существовал только Кагот – сильный, уверенный в себе шаман, защитник племени.

– Что ты там возишься? – прикрикнул на нее Кагот и, шагнув к сундуку, выдернул из стопки вещей первое, что подвернулось под руку.

– Это нельзя, это мое! – хватаясь за край сорочки, запричитала Вааль.

– Теперь будет ее, – отрезал шаман. – Она больная, ей нужно стать здоровой, чтобы родить великого шамана.

Кагот приблизился к пологу и сунул расшитую бисером сорочку в руки Ненет. Ненет склонилась к больной и с трудом натянула сорочку на влажное белое тело, заботливо отерев губкой из мха залитое потом лицо.

– У нее жар, – проговорила Ненет. И, обернувшись к Каготу, спросила: – Как ее зовут?

– Мне послал ее Умка, и я буду звать ее Умкинэу, – секунду подумав, ответил шаман.

– Ты сделаешь ее третьей женой?

– Уже сделал.

– Ее волосы – как солнце, я стану заботиться о ней, – с материнской нежностью протянула Ненет, укрывая солнцеволосую Умкинэу медвежьими шкурами.

По голосу было заметно, что Ненет не столько беспокоится о новой жене мужа, сколько мстит обижавшей ее Вааль, в одну секунду из любимицы Кагота превратившейся в такую же отверженную рабыню, как и она сама.

И в самом деле, жизнь в юрте Кагота стала вращаться вокруг Умкинэу. Она долго, до самой зимы, не приходила в себя, и Ненет кормила ее оленьей кровью, поддерживая с трудом теплящуюся жизнь. Обтирая тело больной влажным мхом, старшая жена с любопытством наблюдала, как растет живот Умкинэу, приглашая и Кагота посмотреть на это чудо. Приходили посмотреть и другие обитатели стойбища, с нетерпением ожидавшие рождения нового шамана.

Только Вааль злилась на новую жену Кагота, хотя и побаивалась ее. Больная она или нет, в беспамятстве или в здравом уме, а многокрылое божество, спрятанное в кожаной торбе Умкинэу, видит все, что творится вокруг, своими холодными и прозрачными, словно лед, глазами. Видит, как Вааль шепчет злые слова Умкинэу в еду, как подкладывает старой Ненет иголки в постель, как колдует, чтобы Кагот снова любил только ее одну.

Но больше всего Вааль боялась, что родившийся великий шаман, едва научится говорить, сразу же укажет на нее и обличит в злочинных кознях. Расскажет, что Вааль хотела извести его больную мать, и еще заботливую Ненет, и его самого, еще не родившегося, обитающего в материнской утробе.

Великий шаман родился ранней весной, когда припекающее солнце растопило верхний слой снега, превратив его в наст. Роды принимала опытная старуха, в разное время помогавшая прийти в этот мир всем обитателям стойбища. И – о чудо! Едва малыш издал свой первый крик, пребывавшая в беспамятстве Умкинэу открыла глаза и протянула к младенцу руки. И что-то быстро заговорила на языке чужих. Обезумевший от счастья Кагот тут же бросился в юрту к Ильке, ибо только молодой резчик по кости мог понять ее слова. Илька пришел важный, осознавая свою незаменимость, и чинно присел на китовый позвонок рядом с пологом. Долго слушал сбивчивую речь больной, глядя на то, как она хмурит брови, ударяет себя кулаком в грудь и повторяет какие-то сердитые слова.

Как только она замолчала, Илька начал переводить:

– Рассказывает Умкинэу, что в большом мире она прозывалась Саша Ромейко. И что ее ищут, и если мы отвезем ее и новорожденного в Архангельск, то отец ребенка даст много денег.

– Можешь дальше не переводить, – махнул рукой Кагот. – Она до сих пор не поправилась. Духи забрали ее разум. Но это не важно. Главное, что у нас есть новый великий шаман! Забирай малыша, Ненет, станешь о нем заботиться. Илька, скажи Умкинэу, что как только жар спадет, так и начнет кормить сына молоком. А ты, Илька, будешь каждое утро приходить и спрашивать, что Умкинэу нужно.

Ненет приняла у повитухи крохотный пищащий сверток и унесла в свой угол, оставив роженицу негромко звать малыша. Умкинэу сразу же придумала ему имя.

– Владимир! Володенька! – чуть слышно шелестела она пересохшими губами.

Сидевшая в стороне Вааль, поразмыслив, поднялась с медвежьей шкуры и подошла к спальному пологу. Присела рядом и стала заботливо промокать влажным мхом пылающее жаром лицо. Женщина схватила ее руки и что-то заговорила на своем языке. Вааль успокаивающе гладила ее по огненным волосам, приговаривая:

– Не бойся… Спи. Все будет хорошо…

Кагот недоверчиво покосился на младшую жену, но ничего не сказал. Может, Вааль и в самом деле прониклась сочувствием к несчастной обезумевшей Умкинэу?

Дни шли за днями, мальчик на материнском молоке рос и крепчал. Вдохновленная присутствием ребенка, Умкинэу понемногу оправлялась. Ноги ее не слушались, но женщина научилась сидеть и теперь, устроившись в пологе на шкурах, когда не занималась с малышом, подолгу задумчиво смотрела перед собой, иногда держа в руке деревянную палочку из саквояжа и делая ею в толстой книге с белыми страницами какие-то пометки.

Соблюдая договоренность, Илька каждое утро наведывался в юрту Кагота и садился рядом с больной, чтобы выслушать ее просьбы. Переводил Илька одно и то же – говорил, что Умкинэу просит сварить ей сладкий чай. Или что не хочет есть копальхен. Но Каготу все время казалось, что Илька что-то не договаривает и что разговор их с Умкинэу совсем о другом. А еще Кагот стал замечать, что Вааль надолго отлучается из дома и как-то странно переглядывается с Илькой, когда тот бывает у них в гостях.

В одну из лунных ночей Вааль не вернулась домой. Кагот не сразу забеспокоился. Уже и раньше бывало, что, обидевшись непонятно на что, строптивица ночевала в юрте отца – богатого оленного человека Амоса. Амос так любил дочь, что прощал ей любые капризы, но и Кагота уважал, поэтому на следующий день обычно брал Вааль за руку и приводил в юрту мужа. Прождав весь день, но так и не дождавшись возвращения жены, Кагот отправился к Амосу сам.

Вошел в юрту и остановился, глядя на чернеющую в глубине меховую стену спального полога, где, по его предположениям, нежилась Вааль. В пологе царила тишина, и Кагот, понимая, что ошибся, огляделся по сторонам. Пламя небольшого костра освещало морщинистое лицо старухи – матери его жены. Старуха шила новую парку. Кагот слегка поклонился хозяйке и уважительно поздоровался с сидящим за низким столиком стариком:

– Еттык, Амос!

– Еттык, Кагот, – откликнулся тот. И гостеприимно пригласил: – Проходи, раз пришел. Присаживайся, чаю попьем.

Кагот шагнул к столу и, устроившись на китовом позвонке, с удовольствием выпил чаю и выкурил трубку ароматного табака из коробки с изображением человека в высоком, похожем на ведро, головном уборе. Затем приступили к беседе.

– Как дела, Амос? – издалека начал шаман.

– Хорошо живем, не жалуемся, – немного подумав, ответил хозяин.

– А Вааль как поживает?

Старик удивленно взглянул на зятя.

– Тебе лучше знать.

– Разве она не у тебя?

И только теперь выяснилось, что Вааль у стариков не появлялась. Стали думать, куда она могла деться, и тут припомнили, что весь вчерашний день никто не видел и Ильку. Отправились в юрту к Ардеевым, но родственники резчика встретили шамана настороженно. Мать долго молчала, а когда Кагот пригрозил ее детям местью духов, принялась рассказывать все, что знала. Оказывается, с первого же дня огневолосая Умкинэу стала просить Ильку, чтобы он отправился в Архангельск и передал о ней весточку. В середине лета туда должны были приплыть какие-то люди с Большой Земли, и онгеволосая Умкинэу написала им послание. Когда Кагот не видел, Умкинэу доставала из сундучка картинку с многокрылым божеством и, перевернув ее, показывала Ильке, как выглядят нужные ему люди. И называла их по именам. Говорила, что они очень богаты и знамениты и обязательно ей помогут. А ему, Ильке, дадут много денег. Илька сначала и слушать не хотел. Но за Умкинэу стала просить и Вааль, обещая парню свою любовь. И даже сама вызвалась уйти вместе с ним в Архангельск из стойбища.

Не ожидая ничего хорошего, Кагот тут же двинулся к Белому Камню. Одевшись Умкой, обратился к Духу – Старику. И тот велел своим людям сниматься с обжитого места и перебираться в глубь полуострова. Приведет подлый Илька русских с Большой Земли, а у Белого Камня и нет никого. Где тогда станут они искать Умкинэу и подрастающего нового великого шамана Володьку?

Москва, наши дни

Доктор Карлинский играл в рулетку на простые шансы, когда завибрировал звонок смартфона. Звонил следователь Цой.

– Вить, ну что там у тебя? – без энтузиазма проговорил Борис, поднимаясь из-за игрового стола.

– Фамилия главврача больницы на Восьмого марта была Гальперина?

– Почему была? И до сего момента есть. Гальперина Анастасия Львовна.

– Гальперина погибла. Только что поступило сообщение – упала на рельсы в метро. Под приближающийся поезд.

– Совсем нехорошо.

– Да уж, чего хорошего. Слушай, Борь, парнишка в кабинете – это ведь сын Гальпериной? Отец-то у них есть?

– Нет отца, Олег да Настя. Я раньше с ними довольно близко общался.

– Надо бы к парню заехать. Мне показалось, парень со странностями, как бы чего с собой не сделал.

– Ты как, Вить, сам поедешь или составить тебе компанию?

– Вообще-то я тебя имел в виду, когда говорил, что нужно ехать. Олег тебя знает. Не думаю, что мне он сильно обрадуется. Да и работа у меня скопилась.

– Ладно, Вить, съезжу. Что же я, нелюдь какой?

Вернувшись за стол и торопливо проиграв оставшиеся фишки, доктор Карлинский с заметным сожалением покинул подпольное заведение. Промчавшись по вечерней Москве, свернул на Дорогомиловскую набережную и припарковался у новостройки. Проследовал к подъезду, на панели домофона набрал номер квартиры, некоторое время подождал, но так и не получил ответа. Порылся в карманах, вынул швейцарский нож и при помощи закаленного лезвия отжал язычок домофона. Поднялся на этаж и принялся звонить в дверь. За дверью стояла глухая тишина, прерываемая лишь только приглушенными трелями звонка. Тогда Карлинский принялся несильно трясти дверь, думая, что юноша может сидеть в наушниках и не слышать, а к вибрации он не останется безучастен. Дверь Гальпериных так и не открыли, зато шум на лестничной площадке привлек внимание соседей. Из приоткрывшейся двери выглянула старуха в бигуди и халате и, тряся брылями, раздраженно начала:

– Мужчина! Зачем вы хулиганите?

– Боже упаси, – округлил глаза визитер. – Я не хулиганю. Никоим образом. Я друг семьи Гальпериных. Мне срочно нужен Олежек, с Настенькой случилось несчастье.

Нос старухи порозовел от предвкушения, и она возбужденно подалась вперед, с любопытством спросив:

– А что случилось?

– Такая беда, такая беда! – вздохнул Борис. – Говорить страшно. Я срочно должен дозвониться до Олега. Сам не знаю, как буду ему рассказывать. Язык не поворачивается. Но деваться-то некуда, обязательно нужно звонить. О таких вещах лучше узнавать от близких.

– Так звоните, чего вы медлите? – подгоняла старуха.

– Не могу найти номера телефона, – роясь в смартфоне, сокрушался Борис. – Точно знаю, что номер Олега есть, но набираю в поиске и не нахожу.

– Я вам дам. Обождите здесь.

Захлопнув дверь, соседка Гальпериных сходила за лохматой от времени записной книжкой и, порывшись в ветхих страничках, продиктовала номер. Вся она светилось ожиданием, в глазах застыл вопрос. Забив номер в память, с учтивой улыбкой Борис вернул записную книжку, развернулся и неспешно двинулся вниз по лестнице.

– Большое спасибо, – на ходу обронил он. – Здесь так душно, лучше на воздух выйду, с улицы позвоню.

Дверь за соседкой захлопнулась с таким стуком, что с потолка облетела штукатурка, еще больше посеребрив седоватый ежик доктора Карлинского. Он вышел во двор и присел на лавочку. Набрал на дисплее смартфона хитростью выманенный номер парнишки и тут же услышал, что на вызов ответили, но молчат.

– Олег! Олежек, – ровным голосом заговорил врач-психиатр. – Это я, дядя Боря.

– Дядя Боря, – испуганно зашептала трубка. – Как хорошо, что это вы.

– Ты где? Ты не дома?

– Не дома. Дома они меня найдут. И убьют, как маму.

– Так ты знаешь?

– Я с ней бы-ыл! – всхлипнул юноша. – Я видел ее там, на рельсах. Это так страшно, вы себе не представляете! Это страшные люди, они и до меня доберутся.

– Подожди, ты знаешь, кто они?

– Конечно. Шестикрылый и его люди.

– Ты что-то путаешь. Зачем Шестикрылому Настю убивать?

– Мама досье на них завела, а им не нравилось. Они звонили и угрожали. Я сам слышал, как мама ругалась по телефону.

– Настя называла кого-нибудь по имени?

– Нет, только вчера вечером, когда говорила по телефону, все время удивленно восклицала: «А если не отдам папку, то что? Шестикрылый, ты что, мне угрожаешь?» Этот Шестикрылый у мамы лечился, но она ничего определенного про него не говорила. Когда все случилось, я сразу же поехал домой, забрал мамину папку с бумагами, квартиру запер и ушел. Потому что боюсь с этой папкой дома оставаться. Я вообще боюсь. Можно я папку вам оставлю? Помните, где мы с вами на каруселях катались? Я положу под карусель.

– Не помню я, Олег, где на каруселях катались, – виновато проговорил Карлинский. И мягко попросил: – Скажи по-человечески.

– Я не могу, – испугался собеседник. – Они подслушают и придут.

Парень дал отбой, и сколько доктор ни набирал его номер, больше не вышел на связь. Матерясь на чем свет стоит, Карлинский огляделся по сторонам в поисках чего-нибудь, хотя бы отдаленно напоминающего карусель. Но двор был солидный, с традициями, и из увеселений для детей имелись лишь заржавевшие от времени качели и песочница. Выбросив окурок, Борис смял опустевшую пачку, поднялся и двинулся к машине, на ходу трехочковым броском закинув картонный комок в стоящую в отдалении урну.

Всю дорогу до дома врач-психиатр вспоминал, у каких таких каруселей они гуляли с сыном Гальпериной. В голову лезла разная чушь, но ни одного подходящего случаю момента не приходило. В памяти всплывала ВДНХ, как они с Олегом арендуют какие-то самокаты с моторами и гоняют по бескрайней территории выставки. Вспоминался Парк Горького, комната смеха с зеркалами и лабиринт ужасов, где Олег на полном серьезе шарахался от оборотней и монстров из папье-маше. Еще они ходили в кино и гуляли по торговым центрам, но никаких каруселей там не было, да и быть не могло. Так ничего и не вспомнив, доктор Карлинский заехал в круглосуточный супермаркет, купил блок сигарет и две бутылки коньяка, после чего устремился домой, на Басманную.

Дома ужинали. Вера Донатовна запекла свинину в горчичном соусе и, поставив изысканно украшенное базиликом и мятой блюдо, с трепетом следила, как Виктор будет пробовать ее кулинарный шедевр. Погруженный в свои мысли следователь Цой методично смел все, что лежало на тарелке, не заметив ни вкуса, ни утонченности оформления, и теперь пил чай и испытывал чувство неловкости, сгорая от стыда под укоризненным взглядом соседки. Приход Карлинского отчасти разрядил накалившуюся обстановку.

– Борис Георгиевич, попробуйте свининку, я специально для вас приготовила.

Циничный во многих вопросах, к Вере Донатовне доктор Карлинский относился с сыновьей почтительностью. Он окинул восторженным взором лежащую на тарелке еду, освобождая приборы, развернул салфетку, отрезал кусочек мяса, положил в рот и с видимым удовольствием принялся жевать.

– Ну как? – осторожно спросила старушка.

– Божественно! – прикрыв глаза, выдохнул Карлинский.

Даже если бы жевал подметку, он все равно сейчас ответил бы именно так. И уточнил:

– Это откуда у вас такой замечательный рецепт?

И Вера Донатовна пустилась в пространные объяснения:

– Я кулинарный сайт нашла, там все подробно объясняют, что класть, за чем и в каких пропорциях. Сама-то я готовить не умею.

– Не скромничайте, вы готовите просто восхитительно.

– Витюша даже не заметил, что ест.

– Витюша весь в своих мыслях, ему не до кулинарных изысков, – утешил соседку Борис. И, обращаясь к приятелю, сделал страшные глаза: – Вить, что ты молчишь? Скажи хоть что-нибудь.