Шестикрылый серафим Врубеля

– Вера Донатовна, а вам особая благодарность за превосходный завтрак.

– Борис Георгиевич, вам в самом деле понравилось? – зарделась соседка.

– Каждое утро готов есть ваши сырники.

Высокий и плотный врач-психиатр улыбнулся собеседнице, сдернул с шеи салфетку, промокнул узкие твердые губы, потуже затянул пояс стеганого халата и пошел к себе. Вышел через пару минут, облаченный в уличный костюм – свободные брюки кремового оттенка и белую широкую рубашку, пошитую из экологического материала, напоминающего мешковину. Летние туфли, ремень на брюках и даже кожаный ремешок на часах были подобраны в тон. Все вместе ему невероятно шло и делало из доктора Карлинского элегантного франта. С его появлением в коридоре на всю квартиру запахло парфюмом «Эгоист». Вик протяжно вздохнул и тоже отправился к себе – натягивать мятую синюю прокурорскую форму.

Борис вышел на улицу и уселся за руль спортивной машинки, в которую поместился с заметным трудом. Когда он покупал это авто, подобной проблемы не возникало, из чего он сделал вывод, что за последний год отнюдь не постройнел. Да и с чего стройнеть? Он так загружен везде, где только можно, что времени на спорт ну совершенно не остается. Консультации в Институте Сербского – дело святое. Преподавание в институте – само собой. Ну и картишки, чтобы душой отдохнуть и мозгом расслабиться. И про девиц забывать не стоит. Куда же без них, без девиц? Ну и какой уж тут спорт? Когда им заниматься?

Борис кинул ревнивый взгляд на усаживающегося в его машину Виктора. Вот кто ест и не толстеет. Как говорится, не в коня корм. Тощий, как велосипед, но Цою идет. И очки его совершенно не портят. Всю дорогу эти мысли крутились у Карлинского в голове. До самой улицы Восьмого Марта. Пока живот задевал за руль и мешал управлять автомобилем. Но стоило затормозить перед сказочными, выполненными в виде теремка воротами, дождаться, когда они распахнутся, и въехать на территорию больницы, как настроение сразу переменилось.

Вспомнилась Борису молодость – ну как молодость? Лет десять назад дело было. В издательстве «Наука» готовилась к выпуску монография некоего доктора Карпова, врача-психиатра начала двадцатого века, опекавшего Михаила Врубеля в клинике Усольцева. Клиника славилась тем, что создавала санаторные условия для уставших от пьянства людей искусства, и, несомненно, за такими пациентами было небезынтересно наблюдать. Доктор Карпов был пытлив и создал изрядный труд на тему «гений и безумие». И даже классифицировал виды творчества, характерные для тех или иных психических расстройств.

Тема была любопытная, и, когда позвонили из издательства и предложили написать вступительную статью, молодой еще тогда профессор Карлинский с увлечением взялся за дело. Само собой, понадобились архивы лечебницы Усольцева, ныне именуемой психиатрической больницей имени Восьмого марта. Ну и приехал Борис к главврачу с челобитной – так, мол, и так, доктор Гальперина, дозвольте у вас в загашниках порыться.

Анастасия Львовна Гальперина, дама красивая и в самом соку, оказалась вполне себе ничего. Уточнила, по какому он поводу прибыл, попросила недельку на то, чтобы разгрести в архиве завалы, а потом уже обещала допустить до архивных бумаг. И не смог Карлинский удержаться, приударил за главврачом. Будто затмение нашло, даже жениться подумывал. Торчал на территории больницы, можно сказать, с раннего утра до поздней ночи. Тогда-то и услышал от старика-сторожа про шестикрылого серафима.

Анастасия Львовна архив разобрала, запустила туда Карлинского, и молодой профессор нашел все, что искал. После чего и откланялся. Как-то так само собой получилось, что больше нечего ему там стало делать. Приезжать в больницу перестал, занимался своими делами. Одно цеплялось за другое, все нужно было успеть и ни на что не хватало времени. Ну и бросил он Анастасию. Некоторое время она еще надеялась. Звонила, писала. А потом внесла номер бывшего кавалера в черный список и не отвечала на звонки даже в Новый год. И вот теперь Борис шел к Гальпериной, совершенно не представляя, какой прием его ожидает. И для уверенности прихватил с собой Витюшу.

Оставив машину на стоянке для персонала, доктор Карлинский и следователь Цой прошли мимо занятой больными беседки к главному корпусу, вошли в здание и поднялись наверх.

– Я тебе буду нужен? – остановившись перед дверью с табличкой «Главный врач», уточнил Виктор.

– Необходим, – твердо ответил Карлинский, протягивая руку к двери.

Но прежде чем успел до нее дотронуться, дверь распахнулась, и прямо на мужчин из кабинета выскочила разъяренная блондинка, которую Карлинский помнил как заместительницу Гальпериной. На перекошенном лице ее застыли обида и злость, в глазах стояли слезы.

– Пардон, – с заготовленной улыбкой произнес Борис, делая шаг в сторону и выпуская даму из кабинета в коридор.

Та пробежала мимо, даже не поздоровавшись. Понимая, что, должно быть, не вовремя, но уже не в силах остановиться, Борис по инерции шагнул в кабинет и произнес:

– Добрый день, Анастасия Львовна!

За эти годы Гальперина почти не изменилась. Только слегка пополнела, впрочем, как и он. С минуту главврач смотрела на посетителя, будто не узнавая, затем шагнула назад, к столу, и раздраженно выдохнула, усаживаясь на рабочее место:

– Вы по какому вопросу?

– Настенька, здравствуй, – интимно повторил Карлинский. И зачем-то добавил: – Я не один, а с представителем прокуратуры.

Гальперина устроилась поудобнее и холодно взглянула на визитеров.

– Здравствуйте. Что вы хотели?

– Настюш, если помнишь, был у вас сторож, старичок такой.

– Платон Сергеевич? Ну был. И что?

– Нам бы поговорить с ним.

– Помер он прошлой осенью. У вас ко мне все?

– Нет, не все. Может, вещички какие после него остались? Нам бы одним глазком взглянуть.

– Ну, Борис, ты наглец! – вспыхнула Гальперина, повышая голос. – После всего, что ты сделал, ты приходишь в этот кабинет и начинаешь что-то требовать!

– Не требовать – просить, – мягко поправил Карлинский.

Проигнорировав замечание, Гальперина взглянула на Вика и холодно осведомилась:

– У представителя прокуратуры есть ордер на проведение следственных действий?

– Ордера нет, – честно признался Вик.

– На нет и суда нет, – отрезала главврач. И, повысив голос, добавила: – Господа, прошу покинуть кабинет и не мешать работать!

Посетители уже собирались уходить, когда дверь открылась, и на пороге появился широко улыбающийся юноша.

– Олежек, подожди меня в коридоре, – увидев сына, выпалила главврач.

Олег Карлинского любил и, когда они общались, все время порывался назвать папой. Карлинский списывал странности парня на подростковый инфантилизм, стараясь не замечать явных проблем с нервной системой.

– Дядя Боря! – улыбаясь еще шире, шагнул Олег к Карлинскому. – Я так рад, что вы с мамой помирились!

Юноша протянул руку Карлинскому, но мать, точно фурия, выскочила из-за стола и вытолкала доктора из кабинета. Следователь Цой вышел сам.

Доктор Карлинский стоял в коридоре, обескураженно озираясь по сторонам и приговаривая:

– Вот ведь лютая баба! Вышвырнула, как котенка!

– И вам перепало? – участливо осведомилась неизвестно откуда возникшая давешняя блондинка.

В ту же секунду распахнулась дверь, и из кабинета выглянула Гальперина, закричав:

– Доктор Васильева, почему посторонние на территории? Развели бардак! Вам что, Алена Дмитриевна, непонятно? Вас еще и квартальной премии лишить?

Заместитель поджала губы и сухо сказала мужчинам, беря обоих под локотки:

– Господа, вы слышали распоряжение руководства? Покиньте территорию больницы!

– Я только хотел… – начал было доктор Карлинский.

– Немедленно!

– Уберите руки, я сам уйду!

Он выдернул локоть из цепких пальцев Васильевой и быстрым шагом направился к лестнице. Следователь Цой поспешил за ним. Приятели сбежали по ступенькам и вышли на улицу.

– Дурдом какой-то! – выдохнул Карлинский и сам усмехнулся неожиданной шутке. Виктор натянуто улыбнулся, занимая место в машине.

Борис плюхнулся за руль, повернул ключ зажигания и что есть сил вдавил в пол педаль газа.

– До метро подброшу, дальше поедешь сам, – прорычал он, не оборачиваясь к приятелю.

Вик покорно кивнул. Он всегда и во всем был согласен с доктором Карлинским.

Архангельск, 1894 год.

Небольшой, груженный под завязку пароход пришвартовался к берегу. На палубе с трудом уместились пожитки малорослых раскосых переселенцев, плоские темные лица которых выражали крайнюю степень безразличия. Сперва с парохода спустили на воду кожаные лодки аборигенов. Апатично, точно во сне, самоеды таскали в лодки нехитрый скарб, сваливая на кожаное дно сети, меховые фрагменты юрты, одежду и домашнюю утварь. После того как погрузили вещи, в лодки одна за одной запрыгнули собаки, и, оставив пароходик дожидаться планирующих вернуться пассажиров, флотилия двинулась вниз по реке.

Александра обосновалась в головной лодке рядом с урядником, плывущим на Новую Землю в качестве представителя власти с целью проконтролировать, как будет проходить расселение самоедов. Ловко пользуясь длинным шестом, лодкой правил кряжистый самоед, немного понимавший по-русски и считавшийся у аборигенов за главного. Урядник по-свойски покрикивал на него, называя Прошкой и грозя всеми карами небесными, если тот и дальше будет так немилосердно дергать лодку. Прошка зорко вглядывался в проплывающие мимо берега, выбирая место для стоянки.

Александра недоумевала – из чего там особенно выбирать? Ведь повсюду одно и то же – унылая заболоченная равнина, покрытая скудным кустарником. Приметив лысую прогалину, Прошка оживился, по-особенному завертев головой в детской шапочке из серой кожи. Оглянулся на следующего за ним соплеменника, что-то крикнул на своем гортанном языке и стал шестом подводить лодку к берегу. За ним потянулись к берегу и остальные лодки.

Выбираясь на твердый сухой грунт, урядник усмехнулся и с восхищением проговорил:

– И как догадался, паршивец, что здесь нет сырости? Вот и пойми их, самоедов. Кое в чем нам у них стоит поучиться.

И, помогая Саше выбраться из лодки и принимая у девушки из рук небольшой ее чемодан, утвердительно заметил:

– Уже поздно, Александра Николаевна. На корабль вернемся завтра. А сегодня переночуем в самой настоящей юрте. Вы же мечтали об этом?

В голосе урядника послышались игривые нотки, и он взглянул на девушку так, что от нехороших предчувствий ее бросило в жар. Когда ставили юрту, фельетонистка старалась держаться в стороне, то и дело ловя на себе похотливые взгляды урядника. Делая вид, что очень занята, она помогала вколачивать в землю длинные сваи и натягивать на получившийся каркас оленьи шкуры. Затем собирала вместе с детьми хворост для очага, на котором все та же старуха, спустив с правого плеча облезлый меховой комбинезон и обнажив худую руку и вислую грудь, принялась варить пахучее варево. Урядник все это время валялся на медвежьих шкурах, сначала на свежем воздухе рядом с возводимой юртой, затем, ближе к ночи, полетела мошка, и он перебрался внутрь.

Когда обед был готов, старуха вывалила вареное мясо на большую плоскую тарелку и поставила на низкий столик в центре юрты. Аборигены уселись вокруг стола и, руками взяв по куску мяса, принялись за еду. Александра тоже деликатно ухватила двумя пальцами ближайший к себе кусок и украдкой рассматривала соседей, отмечая, что женщины, как и стряпуха, оголились до пояса, скинув верхнюю часть меховых комбинезонов, и ловко управляются обеими руками, нимало не смущаясь некрасивых обнаженных грудей, болтающихся у живота, точно пустые кожаные мешочки.

Урядник ел жадно, хватая руками, и не жуя заглатывал мясо. Никому не предлагая, то и дело прикладывался к извлеченной из-за пазухи бутылке, пьянея прямо на глазах. Самоеды запивали трапезу чаем, сваренным старухой в мятом жестяном котелке. После чая мужчины достали кисеты и трубки, делясь друг с другом табачком. Раскурила трубку и старуха. И еще одна женщина, помоложе. Покуривая, самоеды пристально рассматривали Сашу и переговаривались между собой, указывая пальцами на ее саквояж. Юрта наполнилась табачным дымом и гортанным говором. Поднявшись со своего места, Прошка подошел к фельетонистке и попробовал расстегнуть шерстяной жакет. Девушка отпрянула, ударив наглеца по жестким коричневым пальцам. Наблюдая за разворачивающимся действием, урядник усмехнулся и, посмотрев на Сашу, любезно проговорил:

– Пойдемте-ка, Александра Николаевна, на свежий воздух. А то, не ровен час, задохнемся мы в этой вонище.

Он поднялся на ноги и, пошатываясь и задевая предметы вокруг себя, вышел в откинутый полог. Под пристальными взглядами самоедов, вытерев пальцы и промокнув уголки рта кружевным платком, Александра подхватила стоящий в ногах саквояж, встала со шкуры и двинулась за урядником.

Шагнула в млечные сумерки ночи и тут же угодила в жаркие объятья. Дыша в лицо перегаром, урядник принялся страстно ее целовать, стараясь опрокинуть на землю.

– Анимпадист Саватьевич, что вы себе позволяете? – ожесточенно отбиваясь, в отчаянии шептала она.

– Иди сюда, сладенькая моя, – бормотал обезумевший представитель власти. – Ну, ну, не брыкайся. Знала, на что шла.

– Уберите руки! Ничего я не знала!

– Ты дурой-то не прикидывайся! Ты же не думала, что я тебя прокачу просто так? Журналистка она! Интересно ей! Придется за поездочку рассчитаться. Не ломайся, хуже будет. Если мною брезгуешь, Прошке тебя отдам.

Александра с силой оттолкнула зарвавшегося Першина, и тот, грязно выматерившись, замахнулся большим костлявым кулаком и с оттяжкой ударил ее в лицо. Висок пронзила острая боль, сознание на миг померкло, но Саша собрала волю в кулак и с силой толкнула мерзавца. Потеряв равновесие, тот пошатнулся и выпустил свою добычу из рук. Девушка рванулась в сторону и бросилась бежать. Не разбирая дороги, она бежала по берегу реки, увязая в болотистой почве, спотыкаясь о хилые кустики и прижимая к груди саквояж с необходимым для горожанки имуществом, из которого вряд ли что-то могло пригодиться в тундре. Сашу Ромейко не покидала надежда вернуться на корабль и, переночевав в обществе флегматичного старика-капитана, утром как ни в чем не бывало встретить доставленного Прошкой по реке урядника и вернуться в Архангельск. Не выкинет же Першин ее на берег при капитане?

Александра бежала, с силой выдергивая увязающие в грунте ноги в изящных, со шнуровкой, ботах и на бегу вглядывалась в сизую мглу реки из опасения проскочить мимо корабля, но желтый борт все не показывался. И только заметив огромный валун, мимо которого на кожаных туземных лодках совершенно точно не проплывали, Александра поняла, что движется в противоположную от корабля сторону. Засмотревшись на валун, она не заметила кротовой норы и, зацепившись за рытвину мыском бота, упала, сильно ударившись о камень головой. Попыталась встать, но поняла, что ноги ее не слушаются. Кое-как подтянулась на руках, уселась, привалившись спиной к холодной гладкой поверхности валуна, и в голос зарыдала.

Выплакавшись, девушка вдруг успокоилась и замерла. Расцвеченное разноцветными всполохами небо над ее головой было так прекрасно, что душа ощутила полет. Закрыв глаза, она задремала и сквозь сон почувствовала на щеке чьи-то холодные пальцы. Фельетонистка в испуге распахнула глаза, увидев склонившееся над нею чудовище с человечьим телом, медвежья голова которого уходила в переливающуюся всеми цветами радуги небесную высь. Чудовище зажало лапой ее рот и навалилось сверху, задирая юбку и холодными пальцами разрывая белье.

…В юрте пахло дымом и травами. Огонь почти догорел, сделалось темно и тихо. На застилавших пол шкурах еще засветло расселись зрители и, затаив дыхание, следили за готовым вот-вот начаться камланием. Стальные вибрирующие звуки варгана[4] монотонно доносились из угла, где расположился шаман Кагот, призывавший к себе духов. Металлические звуки вдруг покинули угол и стали перемещаться. Они слышались сначала из центра юрты, зарождаясь на уровне пола, затем зазвучали под самой крышей и наконец стали как бы удаляться, иногда совершенно замолкая, но потом снова слышались издалека и постепенно приближались. Задремавшие было зрители оживились и громким шепотом принялись пояснять друг другу, что все это не просто так – их шаман летает, мечется, не находит себе места и все зовет и зовет своих духов.

Догорели последние угольки очага, и в наступившей темноте вдруг как бы действительно кто-то упал с крыши на вытертые шкуры. В то же мгновение некто пролетел над пригнувшими головы людьми.

– Шаман вылетел из юрты… – послышался восторженный шепот Ильки Ардеева.

Илька был самый горячий почитатель шаманского мастерства Кагота и искреннее остальных верил в его великий дар. Варган смолк, но вместе с тем началось какое-то интригующее шуршание, за которым последовало мягкое мелодичное:

– Ку-ку… Ку-ку…

Кукушка проявила активность, перелетая из угла в угол и оглашая юрту криками. Еще не успела она пропеть последние ноты, а ее голос уже сменился хлопаньем крыльев огромной птицы, и над головами зрителей зловеще захохотал филин. Вслед за филином удод прокричал:

– Ху-до! Ху-до!

Зрители заволновались и, в отчаянии качая головами, зашептали:

– Худо, ой, ой, худо…

Сгустившаяся мрачная атмосфера была нарушена веселым криком утки. Настроение присутствующих сразу изменилось, в темноте послышались радостный шепот и облегченные вздохи. Потом над головами с криками пролетел журавль, и вдруг сверху кто-то снова упал и послышался характерный свист бурундука. Затем зацокала белка.

– Белка, я стреляю – упади! – решил погадать Федотка Шаньгин.

Звуки падения белки с дерева предвещали хорошую охоту, и Федотка, довольный, засмеялся.

– Я стреляю – упади! – тут же подхватил Илька, но белка еще сильнее стала цокать и прыгать, и Илька огорченно махнул рукой, понимая, что охота для него не задастся.

Внезапно в темноту юрты как бы ввалился кто-то огромный, неповоротливый. Ввалился, но дальше не пошел – мнется у полога, урчит, пыхтит, словно кого-то поджидает.

– Это медведь – Старик в шубе, – авторитетно пояснил Илька. – Слышите? Все остальные духи замолкли. Значит, Старик.

В знак одобрения, что его правильно поняли, медведь выразительно заурчал. И вот издалека послышалось нежное женское пение, и медведь стал тихонько ему подвывать. Урчание зверя и девичий напев постепенно сближались, пока, судя по звукам, не встретились на узкой тропинке. Женщина вскрикнула в испуге, а медведь грозно заревел и стал изображать звуками, что поймал женщину и борется с ней, намереваясь овладеть. Обитатели стойбища, затаив в темноте дыхание, следили за незримой схваткой, улавливая нюансы и перипетии поединка по возне, вскрикам, хрусту ломаемых веток, урчанию и стонам. Наконец все смолкло, и некоторое время в юрте стояла тишина. Затем темноту огласил пронзительный плач младенца, переходящий в медвежий рык.

И уже после этого осмелились подать голос притихшие было младшие духи. Кукушка стала отсчитывать новорожденному года, утка взволнованно закрякала, приветствуя новую жизнь, белка принялась прыгать и цокать, и через дымовое отверстие в самом центре юрты, обдавая собравшихся волной холодного воздуха, влетел шаман. Вернувшись из загадочных далеких странствий, он тут же принялся выпроваживать духов, снова заиграв на варгане. Стальная завораживающая мелодия лилась из всех уголков юрты одновременно, и слушатели затихли. Вспыхнувший огонь осветил погруженных в сон обитателей стойбища. Только Илька не спал. Он стряхнул с себя оцепенение, поднялся с подстилки и бодро проговорил, подходя к совершенно обессиленному шаману:

– Ну, Кагот, теперь-то Старик пошлет тебе сына.

– Пошлет, но только когда принесу ему жертвенные потроха Духа-Волка, оберегающего врагов рода нашего, наславшего мор на оленьих самок.

– Когда идти против Волка думаешь?

– Сегодня ночью пойду. Битва будет великая, живым могу не вернуться, – чуть слышно прошептал Кагот, в изнеможении растянувшись на шкурах.

Что и говорить, камлание – спектакль, требующий от исполнителя недюжинной силы. Порою кажется, будто шаман обезумел, а порой – что издыхает, точно дикий раненый зверь, корчась перед погасшим очагом в страшных мучениях. Иногда Кагот думал, что лучше бы и правда забрали его духи, чтобы прекратить эту тяжелую беспросветную жизнь. Шаман вставших неподалеку от них вогулов[5] наслал порчу, и неудачи стали сыпаться одна за другой на оленных людей. А он, как кам своего рода, был за это в ответе. Это он, Кагот, неверно предсказал погоду, не предотвратил падеж оленьих самок из-за неурожая свежих побегов, и из-за него, Кагота, не народились молодые олени. Его народ стал голодать. Умирали от истощения маленькие дети, от отчаяния заболевали их матери и матери матерей. Дождавшись, когда зимний лед сковал воду, оленные люди покинули оскудевшие пастбища и двинулись туда, где никого нет.

Собрав уцелевших оленей, пришли сюда, к Большому Камню, разбили стойбище. И все вроде бы пошло на лад. Принял их Дух Камня, стал помогать. И Старик, дух рода, переселением был доволен. Зимние морозы в этих местах были не так люты и не вымораживали ягель, и по весне зеленые побеги щедро укрывали долину вдоль реки, олени жирели и плодились. Летом Кагот вместе с другими мужчинами ловил рыбу на небольших кожаных байдарах. Стреляли белку и осенью били моржа на галечной косе за узким проливом, соединяющим мелководную лагуну с большой водой. Там же хранили солидный запас копальхена[6] – для собак и для себя на зимнее пропитание. Казалось бы – живи и радуйся. Но Кагот не радовался – духи не давали Каготу сыновей. И даже дочери не нарождались. А как быть шаману без наследника? Кому передавать свое искусство?

Кагот даже купил к уже имеющейся Ненет еще одну жену, молодую Вааль, но и она за три лета так и не родила наследника. Значит, нужно усерднее просить духов, что Кагот и делал. Днем он камлал в окружении соплеменников в чистой юрте, по ночам уходил к Белому Камню и при мертвенном блеске луны под всполохами полярного сияния метался по берегу обезумевшей птицей, ловя в туго натянутую кожу бубна ночной ветер. Кагот хватал ветер за оленьи рога, вскакивал ветру на спину и подгонял меховой колотушкой, чтобы быстрее добраться в нижний мир, где обитают духи-покровители.

Здесь, в нижнем мире, молил о сыне, наследнике его дела, и всякий раз получал подтверждение покровительства. Обессиленный от голода, с глубоко запавшими глазами и запекшейся черной кровью в уголках иссохших губ, ползком возвращался под утро домой и засыпал, едва переступив порог. На следующий день Кагот шел в чистую юрту и камлал для блага общества, а ночь оставлял для себя. Это было его время, время, когда можно просить о самом сокровенном, и рано или поздно духи либо выполнят его мечту, либо оставят надоедливого просителя в нижнем мире.

Опираясь на руку Ильки, шаман поднялся с вытертой оленьей шкуры и шагнул на улицу. Илька пошел за ним, рассчитывая, что на этот раз Кагот сжалится и позовет его с собой. Он был совсем молодой, этот Илька, и больше всего мечтал стать шаманом. Но духи не призывали Ильку, хотя Илька и врал, что слышит их зов. Соплеменники устраивали проверку, и всякий раз растерянный парень бродил по чистой юрте между посмеивающимися проверяльщиками и никак не мог обнаружить, кто же из них прячет под паркой вырезанную из моржового клыка фигурку покровителя рода – Умки[7]. И по морозу в одном лишь шаманском костюме из тонких оленьих кож у Ильки Ардеева ходить не получалось, Илька один раз походил и долго потом болел. Но, несмотря на неудачи, юноша все равно свято верил, что ближе других соплеменников стоит к шаманскому делу и рано или поздно духи призовут его.

– Куда сейчас, сват Кагот? – поддерживая шатающегося шамана, робко спросил Илька.

– К Белому Камню, – не разлепляя спекшихся губ, выдохнул усталый шаман.

– Может, сегодня не пойдешь? Ведь еле живой.

– Нет, надо идти, – упрямо тряхнул Кагот собранными в хвост жесткими волосами. – Духи не любят лентяев.

Когда шли через стойбище, свернувшиеся около юрт заспанные собаки вскидывали узкие длинные морды, сонно провожая идущих прозрачными глазами, и, безразлично зевнув, снова укладывали головы на пушистые задние лапы. Около юрты шамана Илька остановился, ожидая приглашения, но Кагот вошел один. Не раздеваясь, проследовал на свое место и, обессиленный, опустился на китовый позвонок, служивший ему табуретом. Втягивая носом запах вареной оленины, смотрел на склонившуюся над очагом старшую жену, после появления юной Вааль выполнявшую в их семье роль матери.