Сублимация любви

Роман Мамин

Сублимация любви

Зигмунд Фрейд писал: «Сублимация – это защитный механизм психики, а именно особый способ снятия внутреннего напряжения с помощью перенаправления энергии на достижение социально приемлемых целей, то есть на творчество».

Оказывается, мы сублимируем свою сексуальную энергию в творчество!

Не знаю, кто как, а я вот точно сублимирую. В моей голове спонтанно возникают сюжеты, идеи, герои, и вроде это так, разгул фантазии, и нет никакой связи, и как бы сказал Зигмунд Фрейд, всё это от бессознательного. Но если бы не этот теоретик бессознательного, я бы не увидел за своими рассказами явно вырисовывающейся структурной связи и не узнал, что все они как раз и есть эта самая пресловутая сублимация!

Вечерами от скуки ли, от особого состояния души и от желания до зуда в пальцах творить, я открываю комп и пишу, вернее сказать, «стучу по клаве». Стучу долго, очень долго, пока нисходит на меня этот удивительный поток, пока связь с каким-то неведомым для меня миром открыта, и я словно впадаю в транс, а надо мной выход в открытый космос и чудесный свет пронизывает мою «черепушку», наполняя её необъяснимым и бессознательным.

А через полчаса уже и не вспомню, о чём там стучал, о чём писал, но текст уже есть, и, перечитывая его на следующий день, я искренне удивляюсь тому, что написал!

Я архитектор и создаю проект типовых домов, загородных вилл с «заморочками» и без каких-либо претензий, и всё как обычно – я архитектор, правда, где-то в глубине моей души живёт совсем другой человек, которому нравится писать исторические новеллы с неким эротическим флёром.

Когда меня просят спроектировать дом в определенном стиле – готическом, романском, классическом, модерн, в стиле ампир или ещё каком-то, то я начинаю изучать эти стили. Вы скажете, что в институте это всё уже изучалось, да, это так, но как-то это было второпях, вскользь – только для того, чтобы сдать зачёт. Когда же нужно создать для клиента «нечто» в определённом стиле, то приходится вживаться в эпоху и в исторические коллизии появления той или иной архитектурной моды. И я так увлекаюсь этим, что фактически живу в том времени, независимо от того, сколько лет, веков, тысячелетий это было назад – полное погружение в историческую эпоху. А затем за компом уже сидит именно тот человек, из того времени, из прошлого – и что-то строчит, пишет, создает, одним словом, «сублимирует».

Египетский стиль

Стилей и направлений в зодчестве много, но я остановлюсь только на тех, что оказали на развитие архитектуры весомое влияние.

И первым архитектурным стилем условно принято считать египетский, потому как именно в Древнем Египте впервые в истории человечества возникла некая совокупность эстетики строительства со стройностью архитектурных канонов и общей гармонией архитектурного ансамбля.

Сказка о фараоне Снофру

Этой сказке больше четырех тысяч лет, и я знаю, что фараону Тутанхамону её читали! Это точно! Правда, сказке я придал немного эротической живости.

Однажды фараон Снофру загрустил. Всё стало не мило, всё опротивело: и яства, и жена – надо сказать, красавица, каких свет не видел, и танцовщицы, что нагишом разгуливали по дворцу, всё надоело! Ничто не радовало фараона!

И призвал он к себе мудрецов, и спросил:

– Вы, мудрейшие из мудрейших, скажите, что мне сделать, чтобы развеять мою тоску? (Скука в те времена была делом хлопотным и разъедающим душу.)

Мудрецы молчали, они боялись сказать глупость и поэтому лишь почёсывали свои лысые головы, смиренно потупив взоры, ожидая, пока кто-то скажет за них и, естественно, поплатится за это головой.

В гнетущей тишине старый чати (а проще – визирь), глубоко вздохнув, выступил вперёд и молвил, закатывая глаза:

– О фараон, да будет он жив, цел и здоров! Да возрадуется его дух, – затянул он, подвывая…

Фараон озлился, гневно сдвинув брови, и, ударив золотым посохом об пол, прервал его:

– Хватит выть! Говори!

– Я бы сказал, – начал было чати, но вдруг, хитро подмигнув фараону, добавил: – Да боюсь, жена твоя первая в доме твоём будет недовольна мною…

– А мы… а мы её… крокодилам скормим, если будет недовольна! – сказал Снофру, так же хитро подмигивая «мудрецу». (Вот такой жестокий фараон!)

И чати произнёс:

– О властитель моей души, возьми двадцать самых красивых наложниц и отправляйся с ними на озеро, пусть они накинут на себя рыболовные сети и встанут на место гребцов. Их тела порадуют тебя красотой, и тогда твоё сердце возрадуется, и скука отступит.

Фараону не очень-то понравилась мысль мудреца: «Чего же я не видел у голых танцовщиц и наложниц? Вон сколько их разгуливает по дворцу, и все нагишом, и ничем меня не радуют, только побрякивают своими позолоченными поясками». Но такая фараона охватывала скука, что он согласился.

И вот берег озера, по серебристой глади которого живописно разрослись и благоухают голубые лотосы. А надо сказать, что запах голубых лотосов действует на мужчин лучше даже семян салата латука (наша виагра). Барка медленно скользит по безмятежной воде. В барке фараон, двадцать прелестниц, да лысый чати.

Девы одеты лишь в рыбацкие сети, сквозь которые нежные и аппетитные части их тел так и рвутся наружу! Девы, встав на одно колено, гребут усердно и при каждом взмахе вёсел и опускании их в воду одаривают фараона неописуемым зрелищем своих самых потаённых мест.

И фараон зачарован… и чувствует то, что должен чувствовать каждый мужчина, глядя на весь этот прекрасный «затерянный мир». Все это неожиданно сладостно и интересно ему. Снофру даже немного развеселился, он уже собрался благодарить богов и мудреца за забаву, как вдруг одна из наложниц, что находилась на самой корме барки, привлекла его внимание.

Вела она себя как-то странно. То поправляла на себе золотой поясок, то пыталась засунуть обратно за рыболовную сеть дерзко торчащую из-под неё грудь, то дотрагивалась до ободка из бисера на голове, и как-то не очень активно гребла и не попадала в такт общему мощному рывку дев-гребцов.

Надо отметить, что красавицей она не была, но в её облике и в хаотичных движениях было нечто, что заставило улыбнуться фараона Снофру. Может, очарование и непосредственность молодости, да необычно зелёные глаза, да волосы цвета льна – она явно не была дочерью чёрных земель Кеми (Египта). Фараон не мог оторвать от белокожей девы заворожённого взгляда.

Снофру подозвал чати и указал на ту, что в очередной раз поправляла на себе поясок. (Чати скабрезно улыбался, а в глазах его резвилась похоть.)

Фараон спросил его:

– Почему её волосы так светлы, глаза зеленее сурьмы, а кожа белее молока ослицы?

– Эта? – чати равнодушно глянул в сторону девы с волосами цвета льна. – Она из далёкой страны, там, говорят, падает белая пыль с небес, вот поэтому, наверное, она такая бледная. Фи! Пусть лучше фараон, да будет он жив, цел и здоров, обратит своё драгоценное внимание вон на тех двух, что гребут так, что их розовые устрицы так и манят, так и манят… ох, – и он облизнулся, прикрыв свитком папируса то, что не могла уже скрыть его одежда.

Но Снофру не услышал его – он уже ничего не слышал. Он наблюдал за белянкой, за её сосками необычно розового цвета и за тем, как это создание, словно сотканное из лунного света, двигалось. Она гнулась вместе с веслом и поворачивалась к фараону: то попкой, то наоборот, выгнувшись и прогнувшись немыслимым образом, разворачивалась хорошеньким личиком, застенчиво улыбалась, опускала глаза и вновь разворачивалась к нему попкой. Фараон приходил в восторг и млел, млел… и восхищался ею…

Вдруг беляночка веслом зацепила золотой поясок на своей тонкой талии, дёрнув, сорвала его и уронила в воду. И темная вода поглотила поясок в тот же миг! Что тут началось! Красавица чуть не бросилась за ним в воду! Вся перегнулась через бортик, раскрываясь и представляя и без того довольному глазу фараона все свои прелести. Фараон пришёл в неописуемо блаженное настроение. Он готов был, не думая, устремиться к ней и совершить то, что желало и требовало его тело, тело настоящего мужчины. Но беляночка вся целиком ушла в поиски пояска, ничуть не обращая внимания на Властелина Двух Корон! А он не сводил с нее вожделенного, требовательного взгляда.

– Приди ко мне! – приказал он. Она не обратила на него внимания (не услышала).

И подобная вольность его просто обескуражила!

– Оставь его! Я дам тебе другой и сотни лучших! – раздражённо произнёс фараон, стукая о палубу золотым посохом. – Приди ко мне сейчас же!

– Нет! Мне нужен мой поясок, а не лучший! – проговорила беляночка, обиженно поджимая губку. Слёзки брызнули из зелёных глазок, она кокетливо смахнула ладошками слезинки. – И пока у меня не будет моего пояска, я буду плакать! И не приду к тебе!..

У Фараона от возмущения перехватило дыхание, и, раздосадованный подобным ответом, он приказал немедленно (!) осушить озеро и достать поясок, что так дорог прелестнице.

Мораль сей сказки такова: «Из множества женщин дорога лишь та, что не ценит твои порывы и равнодушна к тебе. А ради любимой можно и озеро осушить!»

P. S. Через девять месяцев в Доме фараона Снофру родился мальчик, имя ему дали Хуфу (позже греки назовут его Хеопс). Хеопса можно по праву назвать одним из самых первых и величайших строителей: он так увлекался монументальным строительством, так стремился создать идеальную и самую большую пирамиду, что в итоге ему это удалось! Пирамида Хеопса вот уже несколько тысяч лет возвышается на плато Гиза, пугает своей мощью и поражает строгой красотой!

* * *

Надо добавить, что в строительстве фараоны проявляли недюжинные способности – сооружали пирамиды (не сами, конечно), создавали гранитные стелы и обелиски, строили или вырезали в скалах храмы.

Возведя пирамиду, фараон – сын Гора – уходил в царство Осириса со спокойным сердцем, уверенный в том, что его нетленный дух теперь-то уж точно устремится к сияющим звёздам и будет жить там вечно. А те фараоны, что вырезали гранитные стелы и возводили храмы, демонстрировали тем мастерство своих зодчих и, конечно же, своё величие. Так Хатшепсут – женщина-фараон – прославилась тем, что создала скальный храм в Дейр-эль-Бахри. И этот храм настоящий бриллиант в истории архитектуры Египта!

А фараон Аменхотеп III – дедушка Тутанхамона – увлекался не только крупным строительством, возведением храмов, но любил и малую архитектурную форму, то есть скульптуру. Он всюду, где только мог, ставил колоссов и сфинксов со своим лицом. Такой вот своеобразный рекламный трюк: «Ты не знаешь своего властителя? Так вот же он! Смотри! Запомни! Произнеси его имя – и он будет жить вечно!»

Но самым знаменитым пиарщиком и архитектором Древнего Египта был, конечно же, Рамсес Великий. Он столько настроил, столько наворотил за своё семидесятилетнее правление, что его присутствие в Египте ощущается даже сейчас: повсюду огромные колоссы, храмы, стелы с его картушами, куда ни посмотри – всюду он – Рамсес II. Его скальные храмы в Абу-Симбел хоть и не жемчужины зодчества, но все же потрясают!

И пусть меня поправят архитекторы, если они не замирали, глядя на все эти пирамиды, храмы, обелиски с одной лишь мыслью: «Неужели это могли построить люди?! Люди, которые жили пять-шесть тысяч лет назад?! Неужели, имея всего лишь медные молотки и зубила да сани-волокуши, можно было создавать подобное?»

Храмы, вырезанные в скалах, ещё понятно, и даже для пирамид я могу найти толковое объяснение, как они были воздвигнуты, но как египтяне вытёсывали гигантские стелы или прорезали миллиметровые желобки в граните, проделывали круговые отверстия, как полировали до зеркального блеска диорит (!), совершенно не имея для этого подходящих инструментов – это загадка! Как?! Как они это делали?

Для меня зодчество древнего Египта лишь подтверждение того, что не всё так просто в истории, можно сказать, что в ней отсутствуют важные звенья. Пусть меня осудят египтологи, но что-то не вяжется, что-то не склеивается в одно полотно, а вернее, что-то или, возможно, кто-то в нём отсутствует!

Единственное, что не вызывает у меня сомнения в древнеегипетской культуре, так это любовь! Любовь у египтян была! Да ещё какая! Может, выражали они её иначе, и влюблённые красавицы были более застенчивы, но!..

Я думаю, что самое интересное в эротическом плане изображение влюбленной пары – это изображение фараона Тутанхамона и Анхесенамон на спинке его золотого трона. Красиво и чувственно! Тутанхамон сидит на троне, чуть раскачиваясь, Анхесенамон стоит рядом и смотрит на него с нежностью. Она вся подалась вперед, к нему, к любимому, а игривый ветерок распахнул легчайшую ткань ее платья. И фараон любуется красотой почти обнажённого тела возлюбленной. У нее небольшой сосуд в руке, и, вероятно, она говорит ему в этот момент: «О, мой милый, не торопись царствовать, я умащу твое тело маслом… и давай займемся любовью!»

Нежностью наполнено каждое движение влюбленных, и только слепой не увидит, не прочувствует, не ощутит весь эротизм, исходящий от них. Эти двое счастливы, они любят друг друга и впереди у них целая вечность любви.

А ещё у Тутанхамона и Анхесенамон одна пара сандалий – одна на двоих (!), у него правая сандалия, у нее левая. Вот такой своеобразный древний знак любви: «Мы пара – мы одно целое»!

Греческий стиль

О, эллины – древние греки, как прекрасно всё вами созданное! Храмы торжественны и великолепны! Скульптуры – чувственные, безмятежные и героически мужественные.

Мы сегодня кичимся нашими достижениями, ведь мы строим небоскребы (!), но при взгляде на храм, посвящённый Афине Палладе, – Парфенон, у меня возникает только один вопрос: как греки пришли к такой красоте? Как?! На каком витке мозгового, как говорится, штурма им пришли такие удивительные по своей красоте решения? Безукоризненные пропорции и безупречная соразмерность всех частей храма, симметрия, ничего лишнего – ни прибавить, ни убавить, логическая завершённость во всём! Фидий – главный зодчий храма, по-моему, настоящий гений!

Историки раскладывают всё по культурным слоям, систематизируют всё и вся, каждой черепушке найдут место, но вот объяснить, как (?!) греки пришли к таким совершенным архитектурным формам – они не могут!

Можно допустить, что греки заимствовали кое-что у египтян или минойцев, но каким нужно было обладать гением, чтобы довести все до такого совершенства!

Я не буду грузить вас терминами, поэтому в двух словах о самом главном в греческом стиле. Древние греки очень любили колонны. Колонны не просто эстетически приятны глазу, они же выполняют важную функцию – это опора, на которой базируется крыша здания.

База, колонны, капитель, антаблемент, фризы – всё это в совокупности называется ордер.

Имеется три греческих ордера: дорический, ионический, коринфский.

Дорический ордер, можно сказать, мужественная строгость – колонны, как солдаты, без изысков, такие ровненькие столбики.

Ионический ордер с точки зрения пропорций уже более утончен: колонны становятся тоньше, капители завершаются специфическими завитками – волютами. Ионические колонны словно изящные, вытянутые ввысь женские фигурки с маленькими головками.

А вот коринфский ордер – это подчёркнутая роскошь в камне. Для коринфских колонн характерна пышно украшенная капитель с короткими завитками, как бы выходящими из орнаментальных листьев аканта. Очень красиво!

Важное место в архитектуре греческих храмов было отведено и скульптуре.

В понимании греков, красота – это пропорции и гармония. И красоте эллины не просто поклонялись, они её боготворили! По их философским убеждениям, красивое не может быть порочным, а в совершенном теле только совершенный дух!

К женщинам же у греков, можно сказать, стопроцентный мужской подход: Гетеры – для услады духа! Порнаи[1] – для плоти! Жёны – для продолжения рода!

Пракситель и Фрина

IV до н. э. Афины

Философ Платон и его друг скульптор Пракситель шли по залитой солнцем мостовой, ведущей к Парфенону. Платон тяжело ступал, тяжело дышал, пухленькой ручкой прикрывал глаза от ярких лучей солнца. На его одутловатом лице сияла улыбка.

Пракситель, заложив руки за спину, шёл, низко склонив голову, словно что-то искал среди камней под ногами. Его, как мастера, вот уже несколько дней мучало едкое чувство недовольства собой. Печальные мысли грызли его изнутри, терзая, разъедали сознание, мол, нет в его скульптурах жизни, красоты и совершенства.

Платон, видя уныние друга, попытался отвлечь его от нерадостных мыслей, сказал:

– Сегодня в Афинах праздник – Посейдоновы мистерии… может…

Пракситель, даже не дослушав, оборвал его на полуслове:

– Нет! Нет! Никаких мистерий! Не до них мне! Я должен работать!

– Ах да-да… я забыл, тебе же граждане острова Коса заплатили за скульптуру Афродиты!

– Да! Они оплатили паросский мрамор. Уже! Мрамор ждет меня… стоит под открытым небом… Время идёт, а я не могу подступиться к работе! У меня нет достойной натурщицы! Боюсь, боюсь испортить великолепный камень. Нет, Платон, сегодня я должен работать…

– Ну тогда, друг мой, поднимемся к Парфенону!

– Зачем? – удивился Пракситель.

– Увидев великолепные скульптуры Фидия, ты наполнишься красотой, дух твой воспрянет, ты вновь обретёшь силу творчества!

Пракситель уныло вздохнул:

– Я их уже видел! Нет, не найти мне там вдохновения! Оно ко мне приходит только в работе, хотя, возможно, ты прав… идём. Идём!

Они поднялись к храму. Пракситель, лишь мельком окинул взглядом величественный Парфенон, пошёл к противоположному краю холма, откуда открывался величественный вид на Афины. Там внизу среди олив темнели крыши домов, петляли залитые солнцем улочки. Оглянулся – Парфенон подобно белоснежной птице парил над прекрасным городом. Какая гармония! Какое совершенство!

Пракситель, вновь тяжело вздохнув, сказал:

– Нет. Не вижу я здесь вдохновения. Я хочу, чтобы мои работы были другими, а не как эти, – и он удручённо указал на фронтон храма, где боги застыли в героических позах. – Они сражаются с гигантами и своей божественной красотой и силой славят величие Афин, но в них нет реальной жизни! Это же не люди! Боги! Где ты видел таких мужчин? Обычные люди другие – хилые, тощие, непропорциональные. Где такие совершенные мужские тела, а женские… где?

Платон искренне удивился, но сразу же нашёл, чем возразить ему, строго сказал:

– Не забывай: мера и соблюдение традиций – вот залог…

– Платон! Остановись! Оставь свои сентенции для академий! – раздражённо прервал его Пракситель. – Мера? Мера чего?! Как можно определить ту самую меру, о которой ты говоришь? А как определить красоту? Ты хоть сам это знаешь?!

– Я…

Но Пракситель поспешно остановил друга рукой.

– Послушай меня. Думаю, пришло время менять традиции! Вот старые мастера… за меру их таланта считали, если им удавалось передать в камне суровую мужественность юноши – куроса[2], и их юноши статичны, но затем настало время скульптора Мирона, и мерой его мастерства стало движение! Ты видел скульптуру «Юноша с диском»?

– Видел.

– Разве это не чудо? Атлет склоняется, на малую толику мгновения замирает, его мышцы напряжены, ты их видишь, и ты чувствуешь эту мощь, ещё мгновение… и он выпрямится… и диск взметнётся ввысь. А «Юноша-копьеносец», созданный Поликлетом? Разве глядя на него, ты не восхищался плавностью движений юного совершенного тела? Это же грация молодого льва!

– Да-да… грация молодого льва…

– А я? Что делаю я? Что я делаю? Гермеса? Но самое главное, мужскую красоту, хоть мужественную, хоть чувственную, мы хоть как-то, каждый по-своему, но показать ещё можем, а как создать красоту женщины? Ты знаешь? Если придерживаться, как ты сказал, меры и соблюдений традиций, то Афродита должна стоять с ног до головы укутанная покрывалом. Таковы традиции! Но как же мне тогда показать, что она богиня любви и красоты?! Как?.. И разве есть такое совершенное женское тело, тело как у богини?!

Платон внимательно слушал друга. Его большие, такие умные глаза в упор смотрели на Праксителя, смотрели изучающе. Брови двигались, словно он что-то обдумывал, словно Пракситель был сейчас подтверждением его собственной теории о человеческой душе.

Заметив это, Пракситель, ещё больше раздражаясь, сказал:

– Хватит меня изучать! Ты же не скульптор! Вот мне не надо тебя изучать, я и так вижу, что голова у тебя слишком большая, а шея короткая! Ты весь непропорционален, но ты счастлив и смеешь рассуждать о мере, – взглядом скульптора Пракситель скользнул по грузной фигуре философа. – Ноги твои коротки, пальцы толстые, как бочонки, а ещё отвислый живот уродует и без того твоё «совершенное тело»!

Платон его замечания, казалось, не слышал, он лишь сосредоточенно наблюдал за другом, а потом неожиданно сказал:

– Я знаю, в тебе восстает твоё творческое начало, раздираемое страстями, которым нет выхода! Но я знаю, как тебе помочь!

– Как же? – съехидничал скульптор.

– Вечером пойдём к новой гетере, о красоте которой говорят все Афины!

– Ну, вот ещё! Не хожу я к гетерам! Не хочу! Сидеть там, впустую говорить, делать вид, что мне интересна подобная трата времени, умиляться танцами и пением какой-то там гетеры лишь для того, чтобы она снизошла до моих человеческих желаний и возлегла со мной на ложе любви! Нет! Я уж лучше к порнаям.

– Но ты наверняка ещё не видел Фрину!

– Не видел и не хочу…

– Не видел?.. Ты не видел Фрину?! – Платон от удивления даже остановился и, хитро улыбаясь, добавил: – Ну тогда идём к морю!

– Да-да идём, освежимся, – радостно подхватил его предложение Пракситель.

Долго шли, и вот почти у самой воды путь им преградила праздничная процессия. Полуобнажённые девы – самые красивые дочери Афин, воздавая почести богам, шли двумя стройными колоннами. Они несли кувшины и блюда с лепестками роз. Их юные стройные фигуры лишь с небольшими кусочками ткани на бёдрах вызывали всеобщие одобрительные возгласы. Мужи Афин провожали прелестниц вожделенными взглядами, рисуя себе, как хороши те в храме Афродиты на ложе любви.

Вдруг толпа ахнула, как один человек, и заворожённо притихла…

Пракситель и не понял, что произошло…

Он, как скульптор, сосредоточенно впивался взглядом в каждую из прелестниц, старался увидеть ту самую, которая могла бы стать его натурщицей, его Афродитой. Но ни одна из полуобнажённых красавиц не соответствовала его требованиям: то грудь слишком большая, то наоборот, маловата, то бёдра слишком массивные, то узки, как у мальчика.

Вот дева с красивой грудью и округлыми бёдрами, но чуть дольше задержав на ней взгляд, он отмечает, что голова её, как у Платона, несоразмерно большая и зиждется на короткой шее. Другие же «красавицы» из-за несовершенства тел даже заставили Праксителя сплюнуть в дорожную пыль – он разозлился, сморщился и негодующе отвернулся от них.

– Нет, не найти мне здесь натурщицы! Придётся отправляться в Айгиптус[3].

Он было устремился прочь, но толпа восторженно ахнула как один человек. Пракситель остановился в замешательстве, оглянулся, посмотрел туда, куда смотрели все, и воскликнул:

– Боги! Кто это?!

– Фрина! – восторженным шепотом ответила толпа.

– Фри-и-н-на… – растерянно вторил им Пракситель.

Прямо на него шла богиня! Стройная, кроткая, грациозная, как лань, она застенчиво шла, чуть склонив голову. Волосы струились по плечам лёгкими волнами, упруго поддёргивалась восхитительная высокая грудь с едва различимыми сосками, а изящные руки всё пытались прикрыть их совершенную наготу, и это вызывало ещё большее народное одобрение и возгласы восхищения. О, это были не те одобрительные выкрики красоте дев, нет, это уже были сдавленные стоны мужских сердец, что не могли совладать с собой – так прекрасна была она!

От Фрины шёл незримый божественный свет, и теперь все взгляды были прикованы только к ней, словно и не было никого больше! А она шла, склонив голову, и стыдливый румянец покрывал её лицо!

Девы дошли до воды и уже полностью обнажились, а все смотрели только на Фрину! Девы гурьбой забегали в воду (и, казалось бы, зрелище захватывающее: десятки молодых, обнажённых красавиц, и возрадуйся всяк видящий!), но все смотрели только на неё! Лишь Пракситель острым, беглым взглядом мастера оценивал входящих в синие воды: у этой отвисшие ягодицы и слишком покатые плечи; эта худа, даже тоща, да так, что выступают позвонки и торчат в разные стороны лопатки; а у этой несоразмерны длины ног и спины…

Он боялся признаться, что с замиранием сердца ждёт, когда же обнажится Фрина. Боялся найти и в ней изъяны!