Уфимские девчонки

В загс пришла и бывшая подружка с родителями. Гости пили самогон, а Лерка с Лилькой вино.

В конце вечера Лерка подошла к ним и сказала: «Желаю, чтоб у вас ничего хорошего не получилось…»

– Нет, ты представляешь, еще про какой-то бумеранг говорила, гадина…– задыхалась от ярости Лилька.

В какой-то момент каждой из нас стало не хватать воздуха при общении.

Раньше я думала, что замужество – абсолютная радость…

Но что-то было странное, больное в Лилькином замужестве.

Однажды Лилька зашла ко мне и рассказала, что нашла в телефоне мужа переписку с бывшей – Лерой. А еще в его машине нашла женские трусы. Но что же делать? У них теперь сын, и у нее прекрасная жизнь… Да и тетя Расима все повторяет: «Все мужики изменяют. Думаешь, твой отец мне не изменял?». Я смотрела на Лильку, а видела перед собой женщину – со сдвинутыми бровями, размашистыми движениями, со словом «яцыз».

Так зачем я остановила тут эту девушку в ресторане, мы не виделись лет десять. Я хотела поговорить с ней как раньше, посмеяться и вспомнить Пашку, карты и рябину на коньяке. Но она не собиралась откровенничать.

Теперь у Лильки муж, сын, «умный дом», песцовая шуба и дырка на колготках. Дырка на колготках – знак. Клеймо, если за шубой, автомобилем и прочими причиндалами успешной женщины, вы забудете кто такая Лиля. Представим, она приходит в гости к подруге, скидывает с себя шубу, со скрежетом расстегивает тугие кожаные сапоги, а на носке – дырка. Лиля смущается и пытается зажать дырку большим пальцам ноги, она думает, что никто ничего не увидит. А даже если увидит, то из вежливости промолчит.

А я так и не научилась печь пироги и делать лапшу…

Алиса пропала

Моя любимая девочка и настоящий друг – Алисонька Скворцова. Худенькая блондиночка, хрупкая, как пушок-одуванчик. Вчера, проходя мимо своего подъезда увидела объявление: «Пропал человек…» С фотографии на меня смотрела моя подруга. Наши пути разошлись лет семь назад. Говорят: «незаменимых нет». Но я на протяжении всех этих лет хотела позвонить ей, а вот теперь стою перед объявлением и мне горько.

В первом классе мы выдумывали себе дурные клички, играли в персонажей сериалов. Удирали в коридоре от мальчишек-полицейских, которые хотели «посадить нас в тюрьму за наркотики». Вся эта криминальная бредятина 90-х чем-то манила двух девчонок из интеллигентных семей.

Родители ее были учителями, мои тоже. Алисина мама – Елена Дмитриевна – работала в нашей школе. Она носила парик. Я верила, что это ее настоящие волосы. Как-то пришла к ним домой и увидела, что Алисина мать бродит по дому в потертом халате, а вместо аккуратной укладки из-под косынки выбиваются седые волосы. Я долго разглядывала ее и не могла поверить, что передо мной Елена Дмитриевна.

Папа Алисы был неразговорчивый: «Куда подевали мои носки? Сказано же – класть на верхнюю полку… – слышалось его привычное ворчание, – разбросают мои вещи и рады». Елена Дмитриевна и Алиса, видимо, привыкли к его плохому настроению и уже не реагировали.

Обычно он приходил домой, плюхался в кресло и включал телевизор. Даже завтракал и ужинал в компании с голубым экраном.

А вот на полках в зале повсюду стояли фотографии в рамках – свадьба Скворцовых, они же с младенцем Алисой на ступеньках роддома, Елена Дмитриевна улыбается во все 32 зуба… Трудно было поверить, что это все та же семья, что проживает тут.

В десять лет Алиса узнала, что у отца есть молодая любовница – увидела их на улице. Он шел радостный и совсем не был похож на угрюмого мужика, интересующегося только телевизором…

– Если не расскажу маме, то предам ее? Как думаешь? – спросила она. Тревожные глаза бегали туда-сюда. Я смотрела на нее и не знала, что ответить. Я пожала плечами: «Может, это не наше дело? Они взрослые, сами разберутся».

Ученики обожали Елену Дмитриевну. Она нежно обнимала своих подопечных, вела с ними душевные беседы, казалось, нет более чуткого и доброго педагога, чем мама Алисы.

Но дома все почему-то было по-другому.

«К тебе гости пришли, иди чайник поставь, дура! Ты нормальная? Тапочки даже не предложила!» – ругалась мать на дочь. Я вздрагивала от этих слов, смотря, как краснеет Алиса.

Они жили на проспекте Октября – шумной и широкой улице нашего города. Их хрущевка располагалась напротив садика, в котором часто собирались наркоманы. Мы с Алисой наблюдали за ними вечерами – худые, прыщавые, невозможно было понять – кто из них мужчина, а кто женщина. Они доставали шприцы и делали себе уколы в ягодицы, живот…

– У меня есть одна мечта, – вздыхает Алиса, – жить в центре, подальше от этих мест. Когда ночью подходишь к дому, не знаешь, дойдешь ли до квартиры… Вечно тут ошиваются…

– А чего же вы милицию не вызываете? – удивляюсь я.

– Ты думаешь, они приезжают? – смеется Алиска, – у нас во дворе однажды драка была, мама позвонила «02», говорит: «Человека бьют». Никто не приехал. Потом еще через час перезвонила, они ржут: «До сих пор бьют? Не убили еще?»

– А сторож детсадовский где?

– Не знаю, думаю, он в доле…

Квартира Скворцовых располагалась на втором этаже. Перед их балконом каждую весну распускалась яблоня. Она загораживала свет, и казалось, что комната погружается в зелень. Елена Дмитриевна ругалась на деревья, а ее муж по-прежнему пялился в телевизор.

В их жилище стоял стойкий запах кошачьего туалета. Пахли и вещи, и люди, и посуда.

Каким-то волшебным образом в школе этого запаха не чувствовалось. Елена Дмитриевна покупала дорогой парфюм и излучала изысканный аромат.

У Алисы жил попугай. Он умел разговаривать…

Мы допрашиваем зелененькую с желтеньким клювом птичку: «Кеша хороший?»

И он, наклонив головку, выдает: «Хоро-о-оший… Кеша хоро-о-оший!»

Вот мы открываем клетку, выпускаем попугайчика полетать по квартире. Забавно пища, он садится на гардину, чистит перышки, разминается, а потом перелетает на картину.

– Главное – закрыть все окна, а то улетит, или кот Мишка его поймает! – заботливо говорит Алиса. – Его нельзя заставлять возвращаться обратно – он может испугаться. Я об этом в журнале читала.

– Неужели он сам вернется? – спрашиваю я.

– Да ведь это его домик. В домике Кеши есть игрушки – шишки, веточки, а еще сделанная Алисой погремушка из яйца «киндер-сюрприза». Она насыпала туда бусин и повесила на ниточку. Кеша толкает ее головой, и она трещит.

Мишка вертит хвостом, мяукает, трясется. Ему так хочется поймать попугая. Но мы следим за ним, грозим пальцем: «Мишаня, не тронь!»

Однажды утром Алиса подошла к клетке и увидела, что «хороший Кеша» лежит на спинке кверху коготками. Она пыталась его разбудить. И не добудилась, стала плакать, позвонила мне. Родители, вероятно, устав от ее истерики стали орать: «Это ты его замучила своей болтовней!»

Алиса хлопала глазами, слезы ручейками стекали по щекам. Она смотрела на мать, на отца, на Кешу, и казалось, что жизнь ушла из нее, а не из Кеши.

В тот вечер мы положили его в коробку и отнесли в лес. Там вырыли ямку и зарыли его.

– Это мой друг, – рыдает Алиса.

– И мой, – всхлипываю я.

Мы стоим перед клеткой и рыдаем.

* * *

– Деньги достаются тяжким трудом, – говорит нам Елена Дмитриевна за чаем. Глядя на нее, сомневаться не приходится. Она почти такая же худая, как и дочь. Одни глаза. Кажется, ей трудно даже поднять чайник.

– Ты куда пойдешь учиться? – обращается она ко мне.

– На юриста, наверное…

Она всплескивает руками, и я снова испытываю неловкость оттого, что дома без парика она совсем другая.

– На юриста! Их же как собак нерезаных!

– А куда родители скажут, туда и пойду, – отвечаю я. И мне на самом деле все равно. Я не знаю, кем я хочу быть, а все мои знакомые хотят быть юристами.

– А ты, Алис? – обращаюсь я к подружке.

– А я замуж хочу выйти удачно, – смеется она, отхлебывая чай из кружки.

Лицо Елены Дмитриевны становится багровым.

– Ну-ка поясни, что значит «удачно»? – взрывается она.

Алиса вскакивает, понимая, что сейчас начнется скандал:

– Удачно – это не как ты! Не так, чтобы день и ночь над тетрадками сидеть! Пошли, – хватает она меня за руку.

Я смущенно встаю, и мы идем к двери.

Елена Дмитриевна бежит за нами.

– Нахалка, в доме чужой человек, а ты…

Алиска захлопывает дверь, и мы бежим вниз по лестнице.

На улице ветер – пронизывающий. Кажется, он продувает все косточки, и от него нет спасения.

– Ты зачем так? – спрашиваю я.

– Все надоело. Надоела неправда… Недавно у матери юбилей был, так она вырядилась, толпу гостей позвала. И отец такой чистенький, аккуратненький… в роли ее верного мужа сидел весь вечер со всеми ляля-тополя. А сам… А сам он ненавидит ее. Ясно же!

Алиса больше не послушная отличница. Сейчас, прямо у меня на глазах, она разъяренная девчонка, которой больно.

– Пусть они сами разбираются… – начинаю я.

– Ага, только пусть и ко мне не лезут с нравоучениями! – перебивает она. – Меня тошнит от их игры в приличное семейство. Знаешь, почему отец не сваливает к своей малолетке? Потому что им жить негде… Не приведет же она старпера в родительский дом. Я ненавижу их всех!

Мы идем по проспекту, а продрогшие деревья порывисто склоняют свои ветки. Ветер выпускает их из объятий, и они снова выпрямляются. Мы прячемся в куртки, хотим найти кафе подешевле, ведь денег всего-ничего, на чашку чая. И мы будто в клетке дорогих ресторанов, блестящих вывесок и рекламных щитов. Нам некуда спрятаться, и все же вдвоем легче, чем поодиночке.

К началу нулевых дела Скворцовых пошли в гору – отец открыл киоск по ремонту обуви, а Елена Дмитриевна занялась репетиторством. Наша школа была элитной, и услуги были недешевы.

В семнадцать у Алисы уже много мужиков, которых можно ненавидеть.

Она так и говорит:

– Мужчин надо использовать!

Она меняет их как перчатки: бизнесмен Леха, владелец диско-клуба Шишкин, бандит Серега Топор…

Бизнесмен Леха – разведенный, скромный, щуплый мужичок. Они то живут вместе, то уходят в загул, но уже порознь. Они мирятся так, что соседи катают на них заявление участковому, а ссорятся с драками и битьем посуды, и тогда уже приезжает наряд полиции. Вместе с нарядом полиции приезжает еще один наряд – родители Алисы. Во всех схватках они принимают активное участие, превращаясь внезапно в добропорядочную семью: «Мы не дадим дочь в обиду! Ах ты поганец, изменщик, алкаш!»

Они забирают ее к себе домой, на Проспект, а там матерят и пророчат одинокое существование: «Ты ни с кем жить не сможешь, зачем только тебя родили!».

Но что-то по-семейному трогательное между Лехой и Алисой есть. Я вижу, как в их съемной квартире в центре, где и мечтала жить Алиса, уютно и чисто. Она купила туда дорогую посуду из «Ветвяны», вместе они дружно поклеили обои. Он покупает продукты, она стирает его носки. Она не доверяет ему, и ей кажется, что он вот-вот ее бросит, но, несмотря на драки и измены, она все-таки возвращается в эту съемную квартиру. И кажется смогут когда-нибудь построить свое счастье.

Звонок ночью. Спросонья поднимаю трубку. Голос Алисы:

– Я беременна…

Тут же просыпаюсь:

– И что делать будешь?

– Хочу рожать. Мне уже восемнадцать же есть…

Я, не зная, что ответить, говорю:

– Значит, надо рожать…

У Елены Дмитриевны было другое мнение: без образования, без работы, ребенок? Да и чей ребенок? И правда, чей? Лехин или Шишкина, а может, Сереги Топора? Двое последних – тайные поклонники Алисы, о которых Леха не знает.

Коридор. Женщинам выдали халаты, и они переодеваются в серые одежды, как заключенные. Тут в своей одежде нельзя – все должно быть стерильным. Женщины молчат. У всех головы опущены.

– Тише, тише, погоди милая, во-о-от, – раздается звонкий голос врачихи. Стон. Тишина. Врачиха грубая и бессердечная и плохо делает свое дело, иначе почему все стонут, по крайней мере, так кажется Алисе.

– Следующая!

– Теперь ты, – толкает в бок Алису Елена Дмитриевна и та шагает на пытку.

* * *

– Самая страшная очередь в моей жизни, – рассказывает Алиса. – Женщины все сидели как на иголках… Вообще говорят можно таблетку выпить и все, но у меня срок уже немаленький.

Мы идем в парк пить «Балтику-9». На улице темно и тепло.

– Теперь всю жизнь буду помнить, что у меня могли бы родиться сын или дочь.

Обнимаю ее, потому что не могу подобрать нужные слова. Алиса захмелела.

– Надо позвонить Лехе и сказать, чтобы деньги за аборт дал. Да и Шишкин тоже даст, никуда не денется. Сереге еще позвоню. Мне как раз сапоги нужны.

– Лишь бы не страдала, – думаю я.

Дома меня на пороге встречают родители.

– Мы уже хотели полицию вызывать! Где ты ошиваешься?

Я ухожу в комнату. И все размышляю о том, что такое аборт.

Моя мама заранее предупредила меня, что выгонит из дома, если я забеременею. Но мне не от кого забеременеть, а если бы я забеременела? Нет, нет, я бы ни за что не убила бы ребенка. Мои родители стали чаще скандалить и я хочу от них уйти. Но если бы я забеременела, я бы ушла, я бы… Только куда мне идти? Да и куда идти Алиске?

* * *

Шишкин был стар, но богат. Когда нужно было раздобыть денег, Алиса звонила ему. Приезжала машина и везла ее к Шишкину в клуб. Он говорил о любви, прищурив глаза: «Понимаешь, малыш, ты у меня одна такая, девочка моя хорошая, если кого надо наказать, ты скажи…» Но кого Алисе наказывать?

Она плакала, сидя в его кабинете на кожаном диване и жаловалась: «Мне бы денег, родители не дают, а Леха мой… Да что с него взять, ты же знаешь, он мудак, не жалеет меня».

Тогда Шишкин закрывал кабинет и жалел ее и на столе, и под столом, и на ковре, и на подоконнике. А потом давал денег.

Она не любила смотреть ему в глаза – черные, будто без радужки. А зубы золотые, старческие.

Был еще один мужичок в списке ухажеров – Серега Топор. В начале 90-х он очутился в тюрьме за то, что отрубил голову соседу.

– Дочку друга изнасиловал этот сосед, падла, – рассказывал Серега, – таких вещей не прощаю. У меня тогда бизнес был, бабки рекой. Но человек всегда человеком должен оставаться! Кто бы заступился за нее, друг уже умер к тому времени. Она ко мне прибежала, плачет, – в этот момент Серега сжимал кулаки и зажмуривал глаза. – Прибежала и говорит, дядя Сережа, дядя Вася пьяный пришел, говорит: «Деньги давай», а у нас денег нет…

Ну и все потом, кретин этот разозлился, орет: «Я твоему батьке деньги давал взаймы». А при чем тут девчонка? Только отца похоронила! Ну он ее и изнасиловал, алкаш…

Алиска слушала его, затаив дыхание. Она боялась его и жалела, поражалась его смелости и никак не могла представить, как один человек может убить другого. И этот убийца сидел перед ней. Самое удивительное, что Серега был заботливый, начитанный, производил хорошее впечатление. Правда, Елене Дмитриевне дочка не решалась его представить.

Серега был маленького роста, ходил в дорогом костюмчике и, несмотря на годы тюрьмы, разговаривал грамотно.

Родители его родом были из Челябинска, и они с Алисой иногда ездили туда погостить. Это случалось во времена длительных ссор с Лехой. Останавливались обычно в шикарных гостиницах и шли проведать «стариков».

Алиса звонила мне оттуда и рассказывала: «Представляешь, такие приятные люди – мама и папа. Думают, что Серега предприниматель…»

Жили они в хрущевке и не хотели переезжать в шикарную квартиру, которую Серега купил когда-то еще в строящемся доме.

Чем занимался Топор, мы не знали.

Но как-то раз он принес в их с Алисой номер черный пакет, вывалил перед ней кучу золотых украшений: там были и кольца с бриллиантами, и цепочки с изумрудами:

– Возьми что нужно, – строго командует он.

Алиса брезгливо разгребает пальцами непонятно откуда свалившиеся богатства.

– Нет, Серег, зачем это? Что не можешь в магазине купить? – ей страшно от мысли, что возможно он снял их с трупов. – Потом еще поймают меня с этими побрякушками.

Серега сурово отвечает:

– Это не из наших мест, да чистые они, хватит ныть, бери хоть все, глянь, что тут есть!

Он берет в руки золотую цепочку с камнями цвета сирени:

– Таффеит, ты хоть знаешь, что за камень?

– И знать не хочу, – Алиска начинает складывать в пакет гору золота.

Тогда Серега небрежно, словно мусор, хватает пакет.

– Ладно, как хочешь. Поехали пообедаем. Только сначала в церковь.

Они заходят в храм. Топор уверенным шагом подходит к батюшке и вручает ему пакет.

– Это отец Арсений, – говорит он Алиске, – он меня спас, когда я из тюрьмы вышел, совсем я отчаялся тогда. Не знал, как родителям на глаза показаться. У отца инфаркт случился, когда я в тюрягу загремел, а у матери ноги отказали. И вот прихожу я после освобождения в эту церквушку, подхожу к первому попавшемуся батюшке, рассказываю ему все, а он: «Не дает человеку Бог столько испытаний, сколько он выдержать не может», – Серега крестится. «Грех ты совершил, а Бог тебя из тюрьмы выпустил, шанс дает», да и много чего еще говорил, я даже прослезился тогда. С тех пор он мой духовный наставник.

И все-таки у Сереги были свои странности. Он был жутким чистоплюем. Где бы они ни жили, он везде проверял пальцем пыль на мебели и, если она была, ругался, хватал тряпку и протирал все, что находилось в помещении. У него был нервный тик. Когда он волновался, то начинал усердно потирать нос и трясти плечами. Все это было похоже на сеанс зарядки. Выглядело все нелепо.

Еще Серега оказался ревнивцем. Пока он сидел в тюрьме, узнал, что его жена развелась с ним и уехала за границу. Он страдал, но искать ее не хотел. Предала так предала. Жена же Топора была уверена: даже если Серега вернется из тюрьмы, жизнь их прежней не будет.

Тюрьма и впрямь сделала из Сереги крайне требовательного человека. Ему казалось, что в мире все несправедливо, ругал власть, депутатов, систему. Он часто говорил, что все женщины нынче продажны, что нет вокруг людей со своей позицией, ценностями. Он всем своим образом жизни, однако, опровергал ложные посылы Елены Дмитриевны – «Деньги достаются тяжким трудом». Топор нигде не работал, но капитал его множился. Алису такой расклад устраивал. Она была его слушателем, жилеткой, любовницей, а он за это давал ей денег.

Однажды Серега купил путевку в Сочи. Они полетели, полные надежд на хороший отдых, но вскоре Алисе Топор изрядно надоел.

Он по двадцать раз в день протирал шкафчики, полочки, ему чудилось, что повсюду грязь и пыль, что женщины, отдыхающие в Сочи, все как на подбор – легкого поведения.

– Господи, на себя бы посмотрел, – злилась Алиса. Она приехала сюда отдохнуть, а не выслушивать исповеди вечно недовольного старого зека. К тому же в постели Топор был никакой. И от этого он тоже бесился. Но при чем тут она – Алиса? Молодая, полная сил девушка.

На отдых надо лететь с тем, кого любишь, это истина. Ее достала и ревность Сереги. Не муж, а постоянно контролирует – куда пошла, зачем пошла, почему так на нее посмотрел водитель, официант, администратор гостиницы…

В конце концов, она заключила: «А почему это я все время должна себя чувствовать без вины виноватой?» – и вечером, сказав: «Пойду, пройдусь», изменила Топору с местным мажором. Были драка и сотрясение мозга у Алисы, потом шантаж: «Или заплатишь мне триста тысяч, или сядешь в тюрьму». Он заплатил. Больше они не встречались.

Когда она вернулась в Уфу, то узнала – Леха съехал с квартиры в центре, и где он теперь неизвестно. Поменял номер или заблокировал. Шишкин накачался наркотиками и умер. Об этом писали в газетах. Похороны были пышные. Оказалось, у Шишкина остались огромное наследство и куча детей, в том числе и внебрачных. Алисе от него досталась только сумочка «Гучи».

Мне было жаль подругу… Девочку-отличницу, умницу, хрупкую женщину. Какой совет я должна была ей дать? И кто я такая, чтобы раздавать свои бессмысленные советы? Мы не давали друг другу советов, просто умели выслушать друг друга.

Ей можно было рассказать все: что вчера по пьяни звонила бывшему парню, что тетки с работы бесконечно завидуют и строят козни, что хочется переубивать всех этих преподов и бросить учебу.

Когда у меня умер отец, Алиса первая приехала ко мне. Мы никак не могли определить, кто вымоет полы в квартире после выноса тела. И тогда Алиса, со своим дорогущим маникюром, сказала: «В чем проблема? Я вымою».

Я посмотрела на нее: «У тебя же ногти». Она покрутила пальцем у виска и ответила: «Ты чего, мать, сумасшедшая? При чем тут ногти?!»

Ни клубная жизнь, ни силиконовые губы, ни родители-интеллигенты не смогли вытравить в ней живого человека. Она казалась жесткой, но внутри оставалась все такой же хрупкой блондиночкой с наивным сердцем.

Я никак не могла поверить, что мы совсем разные люди, что у нас остается все меньше и меньше общего.

Мы потерялись в большом городе, где умер Шишкин и куда-то пропал Леха.

А теперь Алиса пропала. И я стою перед объявлением, плачу. Ее нет в живых? Или она решила убежать ото всех и нашла свое счастье? Хочу верить во второе. Я так надеялась на их счастье с Лехой, но ошиблась.

Елена Дмитриевна ее ждет. И я тоже.

Самая счастливая

В другой стране всегда ощущаю себя чужой. Даже если это туристическая поездка. Сегодня позвонила подруге Снежанне во Францию:

– Скоро буду у тебя.

– Слушай, тут такое дело, у меня остановиться не вариант. Густав против.

Вспомнив то гостеприимство, с которым мы принимали у себя Густава, сердито спрашиваю:

– И что мне теперь делать?

Снежанна молчит.

– Самой стыдно, но не принято, оказывается тут так, – чуть не плачет она, – найду тебе квартиру.

– Хорошо, – отвечаю я и кладу трубку.

И зачем я вообще путешествую, если чувствую себя чужой в другой стране?

Я познакомилась со Снежаной, когда она училась на последнем курсе института искусств. Мне было двадцать, ей – тридцать два. Никакой разницы в возрасте между нами не ощущалось. Мы часами болтали о музыке, книгах, фильмах… Баба-огонь, бомба замедленного действия. Рыжая, коренастая Снежана не оправдывала своего имени, шла по жизни смело, верила в то, что обязательно добьется поставленных целей.

Она была искусной модницей… Никогда не видела, чтобы человек мог так мастерски, со вкусом подбирать одежду. На ней прекрасно смотрелись туники, жилетки, косухи, гигантские, как у мухи Цокотухи, очки.

Она любила повторять:

– Подлецу все к лицу.

Снежанна мечтала уехать из города, в котором, как ей казалось, не осталось ни одного достойного мужчины. По крайней мере, она была в этом убеждена.

– А знаешь, какой композитор самый офигительный? – спрашивает она меня, когда мы прогуливаемся в осеннем парке. Слова «композитор» и «офигительный» как-то не особо выстраивались в логическую цепочку. Я с восторгом посмотрела на нее и спросила:

– Не знаю. Кто?

– Шостакович!

– Почему именно он?

– Знаешь, как он музыку писал? Без фортепиано, садился за стол и сразу ноты писал!

Я пожимаю плечами: «Ясно».

Парк неухоженный, с облупившейся краской на скамейках и ржавыми качелями. От него веет старостью, сыростью. Зачем мы пришли именно сюда? Наверное, Снежанке хотелось доказать мне, а главное – себе, что в Уфе плохо живется.

Думая о Шостаковиче, я вспоминаю свою учительницу по музыке – хитрую и противную. Каждое занятие у нас начиналось с расспросов: как мы живем, ссорятся ли папа с мамой, какая пенсия у бабушки. Минут пятнадцать оставалось на занятие, и я ничего не успевала запомнить. Родители ругали меня за то, что я не могу освоить программу.

Я морщусь – хорошо, что эта грымза осталась в прошлом.

– По-настоящему я любила только Славика, – говорит Снежана, когда я рассказываю ей очередную дурацкую историю о своей неудавшейся влюбленности.

Снежанин вишневый шарф развевается на ветру.

– Представь – парень, ему двадцать один, мне двадцать два. Божечки! Мы с ним так быстро подружились. Мы жили по соседству, познакомились на дне рождения моего одноклассника-рокера. Знаешь, никогда не верила, что мужик может быть таким умным. А какая у него мама – тетя Роза, – Снежана закрывает глаза, – Божечки! Мы везде вместе ходили – по магазинам, в кино, на дни рождения. Он мне помогал выбирать одежду, знал, где вкусно можно поесть. Моя мамка учила его готовить беляши… – Снежана захохотала.

– Моя мамка и этого интеллигента-мальчишку учила готовить беляши. Кладешь, говорит, фарш с луком в середину, на тесто, только клади побольше, если для себя готовишь, а если для продажи, то поменьше. Для продажи, нет, ты представляешь, ну умора. Не представляю, зачем ему знать, что если для продажи, то поменьше фарша… Он же торговать не пойдет. Я на мамку шикала, говорю: «Мама, что ты глупости городишь», а она: «А что?». Сама-то она долгое время шашлычную держала, там всяким практичным тонкостям и обучилась. Правда я ее стеснялась. При нем стеснялась. Я бы хотела, чтобы у меня была такая мама, как у него. – Снежана молчит.