Всадник между небом и землёй

– Теперь-то он точно околеет, – облегчённо вздохнул Тролль. Он был весь в снегу и сосульках с ног до головы. Его чёрные смёрзшиеся пряди развевались на ветру и звенели, как детский металлофон.

* * *

Они очутились в комнате как раз в тот самый момент, когда за дверью раздались шаги, и голос Романа ещё издали провозгласил: «Иду-иду!» В каминной комнате звенел телефон.

– Проклятье, – процедил сквозь зубы Тролль и с недовольным видом стал залазить под кровать. – Не дадут отогреться спокойно!

Ведьма успела-таки швырнуть в угол метлу, а когда хозяин уже распахивал дверь, она тенью метнулась к вешалкам и обратилась чёрной шалью. Роман вбежал в комнату и схватил телефон:

– Да, алло, я слушаю! О-о-о! Сколько лет, сколько… Ну, ты как там? А-а. А чё так? У-у… О-о… Ясно. Да чё я? Вот сижу, жду их. Ну, а кого ещё?… Когда-когда? После одиннадцати только подойдут? А чё так поздно-то? Ну… ну, ладно, даже романтично, в каком-то смысле, вся ночь впереди, кстати – с наступающим тебя! Да… угу… и тебе, и Светику, всем здоровья, бодрого президентствования и… (начинает громко хохотать). Ладно! Дедом Морозом? Под стол? Нет уж, ты ведь знаешь – я слишком изнежен для этого. Кстати… да, там такой морозина!… Да какая ёлка! У себя в зале нарядили, да… а на городскую… Не, не… Дом надо сторожить, какие тут ёлки… Сижу, баню топлю, вот, котов кормлю, кроликов… Конечно! Но всё равно дома сидеть уж невмоготу, мож сбегаю за пивом, разомнусь на полчасика. Тем более, если они только после одиннадцати подойдут… Да как обычно, культурная программа: баня, концертик и всё такое… Слышь, Геш, это не ты у меня в прошлый раз сумку оставил?… Чёрная. Ну, понятно. Значит Фёдор. Он у меня чё только не терял! А ты-то чё, завтра заедешь? Ну, после, хотя бы… В выходные с «Моторного» автобус идёт, а в будни… Нет, в будни с «Октября»… в обычные по старому, с «Октября».э Кто? А-а… Да можно и послезавтра. Послезавтра тоже культурная программа… Ну, и что? Зачем, можно и к Оби… Ну, смотрите там сами. Да. Завтра – ещё лучше. Подъезжай завтра! Ничего не знаю! Завтра жратвы ещё будет полно, вина полный таз… Ладно, давай к двум… Ага… Ну, окей… Если не забуду, то… Ну, давайте там… Ага… Чао… Конец связи.

Роман положил трубку и встал с кровати. Почесал бороду и чему-то усмехнулся про себя. Сделал шаг, другой и тут ему показалось, что на полу – вода. Она была перемешана со снегом и, казалось, шла из-под кровати, на которой он только что сидел, болтая по телефону. Роман присел на корточки и, кряхтя, с недовольным видом заглянул под кровать.

– Ах, вот кто здесь! – воскликнул он и вытащил на свет мокрого, продрогшего, всего в сосульках своего любимого Чёрного Кота.

– 4 -

В половине одиннадцатого во всём посёлке отрубили свет. За окном по-прежнему плясала метель, в огромном доме стало темно и жутко. Знакомые вещи и предметы наполнились таинственным смыслом и зажили своей ночной непостижимой жизнью. Стулья заскрипели громче и жалостливей, как раненные звери, ложки и тарелки норовили звякнуть и выпасть из рук, а звук шагов, чего вроде бы и не было днём, эхом разносился в пустом доме, как в лабиринте старинного замка. С выцветших портретов давно умершие люди многозначительно хмурились и заглядывали в комнату, проверяя, на месте ли старые вещи. На улице дрожали и гудели провода, будто силились исполнить забытый боевой гимн.

Зимний карнавал был в самом разгаре. Каких только гостей тут не было! В неистовом хороводе метели можно было различить развевающиеся плащи и знамёна воинов, уносимых Валькириями под душераздирающий рокот барабанов на север. Караваны с Востока проносились, охваченные белоснежным пламенем. Мудрецы Китая поднимали кисти над невообразимо огромными мольбертами и, едва коснувшись их, рассыпались в прах, как ворох сухих листьев. Шпили соборов тянулись к земле, рассеивая по ней сокровища пиратов и испанских флотилий; застывшая вода в океанах бирюзовым лаком вздымалась ввысь в переливах жидкого льда. Вновь послышался уже знакомый тихий звук колокольчика у невидимой двери, и усталый пилигрим присел у порога с чашей для подаяния. Впустившему его в дом он за одну миску похлёбки был бы рад поведать о непостижимом мире по ту сторону Царства, о берегах Шотландии, которых никогда не было ни на одной карте, о Будущем, которое уже кануло в лету и Прошлом, час которого ещё не пробил. Но редкий хозяин отважится открыть свою дверь чужаку. Когда ночь поднимает покров Неведомого, бойницы пестрят от нарядов бессонной стражи, – все готовы и все начеку.

Роман очнулся. Надо же, так быстро задремать. Дрожащей ладонью он вытер пот со лба и зажёг свечку, чтобы не было так жутко на душе. Взгляд упал на обложку книги И. Лаврецкого о Че Геваре, которую он читал всю последнюю неделю, но сейчас она бы не спасла. Роман отложил её подальше на заваленный таблетками и пачками «Луча» подоконник. Он принялся перечитывать книжку, которую написал и вместе с Севкой смастерил Ким ещё той весной. (Единственно надёжное спасение от бездны Необъяснимого – это мелководье Интеллекта, как говаривал Ким, когда принимался что-то читать.) Книжка называлась «Сказка о Некто и Лесном Духе». Роман подцепил хлебной коркой малинового варенья из блюдца, уселся за столом поудобней и стал читать с того места, где была закладка.

      …А в летнюю пору сдружился Некто с Духом Лесным. Бывало в июле сядут на пригорок перед избёнкой и давай играть да петь. Дух Лесной в корягу дудит, а Некто голосит медвежьим басом. Тут и звери сбегаются украдкой на такое диво поглазеть.

Тёплыми летними ночами, пока Некто храпел в своей избёнке, Дух Лесной ходил-бродил аж до самого Озера и костры разжигал. Мож заблудится кто, глядь, а вот и костёр, а на нём – щи да каша. Потом Дух Лесной забирался на свою любимую высоченную Сосну-Соснищу, доставал пригоршней из головы весь мозг и развеивал его над миром.

– 4½ -

«И зачем, спрашивается, меня понесло из дому в такую погоду?» – поражался Роман, надевая фуфайку, ватные штаны, валенки и шапку-неведи… э-э ушанку. Однако для рядового жителя посёлка ответ не таил в себе парадокса: в метель, пургу и лютую стужу с дивана может согнать только мысль о заветном столике в пивбаре «Марина». Сие питейное заведение на беду стояло недалеко от романовского подворья – три минуты ходьбы через огороды, и вы на месте. У его фонаря, болтающегося под дверью от резких порывов ветра, стояла одинокая «Нива», уже прилично заметённая снегом. Вырвавшись из бушующей непогоды к источнику света, Роман сказал «Бр-р», шумно высморкался перед входом и поспешил зайти внутрь.

Тепло-о-о! Слегка ухватив за нос, его приветствовал запах мужицкого пота и копчёной рыбы – что может быть родней и слаще в такую пору! Вместо музыки из-за прилавка в дальнем углу бара доносились позывные Радио России. Накурено было изрядно. В тусклом свете доживающей последние дни лампочки просматривались четыре столика. За первым, судя по замасленным телогрейкам, сидели шоферы с местной птицефермы. Второй столик оккупировали два зекообразных коммерсанта, развлекающие трёх девиц. Коммерсанты через каждые полминуты сбрасывали со своих сотовых телефонов сообщения себе же на пэйджеры, что приводило девиц в неописуемый восторг. За третьим столиком болтали о ценах на молоко два деда, одним из которых был по традиции Михалыч, и какая-то незнакомая бабка классически бомжового вида. Как это ни парадоксально, все трое пили «Текилу», причём расплачивалась бабка. Откуда они взяли эту «Текилу», было не понятно. Хотя вернее всего, это была просто самогонка, перелитая в изящную бутылку для «куража». Эта славная троица сидела под фундаментальной репродукцией картины «Иван Царевич на Сером Волке». Репродукция в некоторых местах была изрядно подпорчена кетчупом и остатками китайской лапши – вчера Михалыч и его кум Налимов были в таких мощнейших «куражах», что не приведи Господь!

За столиком, ближним к прилавку, к своему удивлению Роман увидел Лизу Радужкину, или Радугину, Бог её знает, которая в гордом одиночестве пыталась раскусить полузасохшее пирожное и запить его стаканчиком «Пепси-колы». Маленький комментарий: Роман Сергеевич Салогуб вёл факультатив по рисованию и дизайну в местной школе, так, забавы ради, и эта самая Радужкина, или Радугина, была его ученицей. В школе, да и во всём посёлке, её звали зачастую просто Радугой, чему она не сопротивлялась, а даже наоборот… Знаете, что? Пока Роман отряхивается от снега и отколупывает сосульки с бороды, давайте-ка я быстренько расскажу вам о нашей Радуге; ей Богу, она трижды того стоит! Хотя чего это я буду рассказывать, когда можно взять сентябрьский номер «Поселковых ведомостей» да и всё о ней прочитать. Видали! Какова знаменитость! Вы поймёте, она что-то вроде подпольного вундеркинда, – в 17 лет (как раз на момент интервью) рассуждает, как будто бы прожила большую интересную жизнь. Кстати, как вы позже узнаете, жизнь её действительно была, скажем так, насыщенной. В хорошем смысле.

Корреспондент: — Лиза, страшно было читать все эти подробности о самолёте?

Радуга: – Это был даже не страх, а что-то сродни … даже не знаю, как сказать. Мне, наверное, дали время сделать что-то, что в будущем смогу сделать только я, или…я не знаю, что уж я такого могу сделать? Изобрету вакцину от всех болезней? Я в Мед-то со второго раза поступила. Сегодня вот две лекции прогуляла… Ну, в общем, в тот день я села на диван и по-настоящему поверила в Бога.

– Ты ходишь в церковь?

– Нет, просто перед сном порой читаю Евангелия. Это выносит или выбрасывает – как это назвать – точку концентрации моего вот этого – ума или сознания, что ли, из моей личности в пространство, в окружающий мир. А то, знаете, когда постоянно вращаешься вокруг своих мыслей, вокруг своего такого мирка, то вот у меня лично появляется ощущение, что я превращаюсь в пылесос! Да, в пылесос, который хочет проглотить самого себя. Понимаете, когда твоя личность всегда в центре внимания, твоего собственного внимания, окружающий мир постепенно сжимается до размеров точки, а твой собственный – разрастается, как атомный гриб. И вот внешний мир исчезает – это и есть смерть. Поэтому я читаю книги, которые вытаскивают меня из моей шкуры.

– И давно?

– Нет. С момента, когда разбился самолёт.

– Как ты узнала о катастрофе?

– По телевизору в гостинице. Сразу позвонила маме, сказала, что жива, что никуда не летела. А ведь хотела, я вообще люблю путешествовать, мечтала на Лондон посмотреть, тем более, олимпиада была позади, и здорово психанула, дура, когда у меня билет украли (Слава Богу!). Помню, тогда подумала, вот, не достойна я всего этого, в смысле – на мир посмотреть, выбраться из своего болота. А вот на тебе – наоборот всё оказалось.

– Из тех ребят ты кого-нибудь знала хорошо?

– Да. С Тянь Но Ю в одной комнате в гостинице жили, она третье место заняла. Потом Маша Ростовцева тоже, мы с ней ещё в Новосибирске на отборе познакомились, с японскими ребятами на ВДНХ ходили и на хоккей в Лужники, много было знакомых, Мацуру жалко – он первое место занял, мальчик с Хоккайдо. Он мне настоящую самурайскую стрелу подарил… Ни в жизнь на самолёте не полечу. И вообще, запретить их надо, нельзя человеку летать, пусть вон птицы летают, у них крылья.

– А на олимпиадах будешь выступать?

– На олимпиадах буду, без биологии скучно жить. Да к тому же, второе место – это не первое, есть мотивация побеждать в следующий раз. Только поеду на поезде…

…

– Если не секрет, чем сейчас обеспокоена современная молодёжь?

– Современной молодёжи нет времени сейчас беспокоиться, все в полном спокойствии трясут родителей купить им новые гаджеты, а главное – обновления, обновления, обновления! То есть в нашем классе, на пример, все сейчас удовлетворяют стремлению рынка сбагривать его продукцию. Предложение рождает спрос – вот в чём уникальность нашего времени, не спрос рождает предложение, а наоборот. Причём предложение любое. Мы берём всё, что дают. Горстка людей решает, что нам слушать, смотреть и как одеваться…А вообще, спросите меня лучше, как я сейчас провожу свободное время.

– Расскажи, как ты сейчас проводишь свободное время?

– Да как? Природу охраняю (улыбается).

– Кстати, с чего всё началось, я имею в виду твои знаменитые экологические акции.

– А-а. Это Вадик придумал, когда мы…когда мы на Озере сидели, он сказал, что вот, давайте пионеров из лагеря соберём – а рядом лагерь был – и организуем сбор мусора вокруг Озера. А там всё завалено всякой ерундой было, ужас, как там дети купались, я не знаю. Я говорю, давай.

Взрослые относились к ней, так скажем, позитивно, особенно те, кому она помогала, но всё равно как-то с опаской – хорошая, конечно, но больно уж чудная девка, так про неё говорили в Посёлке. Зато для сверстников своих Радуга была безнадёжно потерянным человеком: подумать только – ходит без телефона и не тусуется в клубе, и это в наше-то нелёгкое время! На переменах в учительской педагоги нередко вели задушевные дискуссии о причинах её альтруизма и филантропии. Говорили и о формирующем влиянии матери, которая была видной общественницей и всегда ругалась на собраниях с председателем поселкового совета, и, разумеется, упоминали о благоприятном воздействии школьной среды (когда поблизости находилась директор школы). Однако самым проницательным психологом и чтецом подростковых душ оказался уже упоминавшийся сосед Романа по переулку старик Михалыч.

– Вы думаете, чё она НЕ КАК ВСЕ ЖИВЁТ? – вопрошал пьяный до последней степени Михалыч, сидя как-то вечером в «Марине». – Девка на выданье, а замуж-то никто не берёт!

– Так она ж в школе ещё учится, Михалыч! – отвечали ему.

– И што – в школе? Когда я в школе учился, у меня трое детей уже было! И все от разных жён.... Так вот почему она не от мира сего? Вопрос, однако! А вот и ответ – РОЖЕЙ НЕ ВЫШЛА!

Конечно, в чём-то он был прав: на Радугу мало кто обращал внимания, одевалась она, как беспризорник, старалась вообще быть незаметной. Она была маленького росточка, издали её можно было вообще принять за брошенного ребёнка. Следовательно, по теории Фрейда-Михалыча вполне логично, что поток незадействованной энергии нашёл для себя иное русло. Но ведь с другой стороны, можно было бы найти занятие и попроще из того убогого списка, который предлагает не склонная к романтике социальная среда.

Однако список сей был Радугой в клочки разорван! Она была максималисткой безбожной, если так можно выразиться, впрочем, как и все подростки, с тем лишь отличием, что свои идеи о Всеобщем Счастье (как она его понимала) Радуга умудрилась в той или иной мере реализовать. Вот в чём парадокс. У неё был Дар убеждать. Из её глаз струился поток необъяснимого свойства энергии, которая каким-то неведомым науке образом подчиняла и вела за собой. Когда она – тусклый умирающий мышонок, сливающийся с такой же серой пеленой обыденности, поднимала на вас глаза, то вам хотелось для этих живых клокочущих тайной энергией глаз сделать всё, на что вы способны. Лучшее для неё сравнение – это фонарик, невзрачный предметец, умещающийся в ладони. Но стоит нажать на кнопку, и этот фонарик озарит темноту, как вспыхнувшая сверхновая звезда.

Организованные её агитацией пионеры из лагеря за один летний сезон очистили Озеро, да так, что местная организация зелёных не на шутку встревожилась – такое фундаментальное мероприятия и без руководящей линии! Она собирала деньги для малоимущих, завлекая различные компании в обмен на рекламу в местной газете, и ей, семнадцатилетней девчонке, никогда не отказывали.

Только Роман знал о том, как она доставала эти деньги. До фестиваля, о котором речь впереди, она могла разговаривать только с ним, со своим бывшим учителем рисования (Роман вёл факультатив для будущих «художников-неудачников», как он выражался). Потому что именно он сделал её ТАКОЙ своими разглагольствованиями на уроках! Но вот об этом Роман не догадывался. И это был главный секрет Радуги. Она обожала его, тридцати трёх летнего женатого мужика, отца двоих детей, обожала, но, как сказал поэт, «странною любовью». Он был её Учитель, её гуру – так она придумала для себя, потому что хотела, как в Древней Индии, чтобы у неё тоже был Просветлённый Наставник. Роман подходил по всем показателям для данной вакансии, хотя он об этом, вестимо дело, не подозревал. И сам того не зная, Роман наш свет Сергеич вылепил её, как из глины, по образу своих давнишних-предавнишних идей, о которых болтал в своё время, но в которые уже не верил сам и по которым уже давно не жил, однако по инерции извлекал их из своей головы для «расширения кругозора подрастающего поколения», как он говорил. Вот и доизвлекался, вот и расширил кругозор.

Вопрос: как Радуга доставала деньги?

Она просто видела из окна автобуса богатый офис, заходила в приёмную к начальнику и, вот этот серенький малыш, рукавом вытирающий шмыгающий нос, с большими голубыми глазами говорил: «Помогите. У меня мама умирает. Нужно двадцать тысяч на операцию. О вас узнает весь город и весь наш Посёлок. Я работаю в газете. У меня с собой верёвка, и я готова повеситься у вас в вестибюле. Помогите маме». И она так смотрела своими огромными детскими заплаканными глазами в глаза тому оторопевшему индивиду в кожаном кресле, любителю шансона, что он сам, толстозадый ворюга, завравшийся слизняк, заливался слезами, снимал с руки перстни и часы и протягивал ей, глядя преданно, как раб на господина.

И так она объездила весь город. И ей всегда давали денег! И никто никогда не просил никакой рекламы взамен. Она сама её делала на оставшиеся деньги! Ей с мамой, поди, и жрать-то было нечего! «Нет, это поразительно!» – говорили учителя в школе и смотрели на неё, как на ходячую икону. О ней стали писать в поселковой газете.

Да и как об этом было не писать! Кому-то нужна была серьёзная операция – Радуга вытрясла деньги с фармацевтической фирмы. Она заходила в офис с сумкой, в которой прятала 10-ти литровую канистру. «Мой годовалый братик при смерти. Помогите. Я сирота, я не хочу, чтобы он умер таким маленьким, но он уже умирает. Дайте деньги на похороны. Он ведь всё равно умрёт. Я сейчас обольюсь бензином…». И хозяйка фармацевтической фирмы, беспринципная тварь, разорившая своих собственных родственников в угоду бизнесу, растолкавшая локтями всех таких же, как она, лизоблюдов, стоящих на пути к её персональному счастью, эта костлявая селёдка отдавала Радуге всю наличность, которая была в офисе и просила, нет – молила, зайти ещё! Не скрывая слёз, она обнимала Радугу, целовала её в лобик по-матерински, гладила по щёчкам и предлагала подкрасить губки своей помадой.

Кто-то спивался или «лечился» наркотой – она достаёт деньги, и людей устраивают (насильно порой) в соответствующие клиники. И никто не понимал, как ей – немодной, неинтересной, неразговорчивой – всё это удаётся! Михалыч хихикал: «Почему маманька-то не следит за её, тэк скеть, моральным обликом? А, мужики? Хе-хе». Роман как-то встретил её на остановке и передал слова Михалыча. «Дурак недоделанный ваш Михалыч. И алкаш», – сверкнула глазами Радуга. Роман согласился.

Весь Посёлок – и, возможно, в этом единственный недостаток её деятельности – был превращён в некое подобие рекламной тумбы, где мелькали названия всех отличившихся в том или ином богоугодном деле предприятий. Радуге предлагали стать толи менеджером, толи ещё кем-то в разных фирмах, но она, глупая, как была максималисткой, так и осталась – жила с мамой в деревянном домике, похожем на фургон бродячих актёров, на дальнем краю Посёлка и никаких предложений по трудоустройству не принимала. Это было видно по тому, что в любую погоду, ну, кроме жары, очевидно, она ходила в одном и том же – детская болоньевая куртка, джинсы, кроссовки, знаменитый её белый берет, – всё также оставалась худой, с впалыми щеками, какой-то растрёпанной (у неё всегда была короткая причёска и всегда её тёмные волосы были чисты, но спутаны, как у пацана после драки), да всё это так, но – слава Богу – с таким же таинственным, почти магическим сиянием огромных голубых глаз, которым она и вытворяла все свои «чудеса». Она их включала, как кнопку на фонарике. Её глаза не смотрели, они работали…

Она, входя в любое общество, излучала какую-то странную энергию, которую Роман называл почему-то, наверное, в шутку, «энергией дохристианского человечества». Может, так оно и было? Ведь каждый, разговаривая с ней или просто оказавшись поблизости, пытался казаться лучше, чем он есть, и какое-то время думал, что таковым и является на самом деле. Наступал некий временный Ренессанс. Но вот, взглянув на часы, Радуга уходила, и мир вокруг вновь погружался в пучину борьбы за существование.

Зачем ей это было надо – кто её знает, но Радуга с невероятной быстротой научилась играть на гитаре и начала писать песни. После провала на вступительных экзаменах в Мед (она поступала туда в 15 лет с липовым аттестатом), Радуга с горя поехала на бардовский фестиваль в Повалиху (не сказав матери ни слова), спела там песню «Я уезжаю, товарищ» и заняла второе место (!), растолкав по пути к пьедесталу целые песенные коллективы, бардовские ансамбли и хоры одним только своим припевом «Кто ты, мой старый Товарищ?» Этот фестиваль, как выяснилось, стал переломным моментом во всей её короткой жизни.

Вернувшись в посёлок в бодром расположении духа, она продолжила начатую ещё по зиме Тимуровскую работу (организовала школьников из детдома помогать старикам – немыслимая по нашим временам затея!) и… неожиданно обнаружила, что у неё появилось много друзей, о которых она раньше и не знала. Её стали приглашать сверстники на дни рождения и просто погулять по улицам, причём, раньше она бы только сморщилась и удрала домой, а сейчас, после фестиваля, ей стало интересно быть там, где много людей. Она уже не дичилась мира, как раньше, и кто знает, может быть, из-за того, что сама строила этот мир своими руками?

Её уже никто не считал отставшей от жизни, и она всерьёз подумывала о том, как бы избавиться от своего белого берета и детской болоньевой куртки.

Можно было бы ещё рассказать пару историй про Радугу, но – да простит меня благосклонный читатель! – у меня уже нет времени на воспоминания, так как Роман только что купил две полуторалитровых бутылки пива и вот-вот пойдёт к выходу из тёплого бара.

Итак, вернёмся к Роману. Надо сказать, чувствовал он себя как-то странно. То ли было так сильно накурено, то ли что, но образы сидящих за столиками людей почему-то слегка подрагивали, словно готовились улетучиться вместе с дымом; на них было тяжело концентрироваться. В проплывающих волнах тумана над входной дверью проявился символ Близнецов – ♊, хотя, возможно, это была просто трещина в стене.

– Роман Сергеевич! – окликнул чей-то голос. Это была Радуга. Роману не хотелось, чтобы Ким и Клим не застали его дома, а потому решил перекинуться с бывшей своей ученицей только парой слов и быстренько бежать домой. Он развернулся и, приветливо улыбаясь, подошёл к столику.

– Пошто шумим? Как дела?

Радуга убрала с соседнего стула свою шапку и почтовую сумку, из которой торчали конверты и газеты, и пригласила сесть. Роман сел.

– Ну, здравствуй, Радужкина! Сколь женихов насобирала за отчётный период?

– Здрасьте, но я – не Радужкина, Роман Сергеич, я – Радугина.

– А, ну, слава богу. Пиво пьёшь?

– Нет. Вы же это прекрасно знаете.

– Ну, эт я так, для поддержания беседы…

– Хотите пирожное?

– Не, ты ешь-ешь. Как сено? Как кролики?

– Сено-то? – Радуга разжевала пирожное и теперь проверяла, не выпала ли пломба. – Да я, Роман Сергеич, хозяйством не занимаюсь, вы ж знаете.

– Знаю, – кивнул Роман, – и не одобряю.

– Сами ж нас учили быть выше этих…мелкобуржуазных интересов – удавки творчества.

– Про удавку говорил, помню, – согласился Роман, – но ты ж меня цитируешь совершенно вне контекста. Это ж я тогда вам, вроде, про Шишкина, про Иван Иваныча сказывал, про его время…про…

– Всё равно. Мне тогда понравилась ваша фраза, что накопительство материального, как же там…

– …растрата возможностей духовных. Это не я, это один мой друг сказал, Эразм Роттердамский. Видишь ли, так-то оно так, но в жизни надо ведь того… жрать чё-то! У меня вот, – Роман стал загибать пальцы, – кролики, куры, утики, кошка, кот, псина, Конь, правда, мы уж продали его, но не важно – и так далее. Понимаешь?

– А я, может быть, завтра умру. Так на кой мне все эти утики? – Радуга склонила голову. – Ну, выращу я этих утиков кровью и пóтом, — с сарказмом произнесла она давно заготовленную речь, — ну, съем я их всех, ну, схожу в туалет, опять выращу, опять съем, опять в туалет; курятник – кухня – сортир, курятник – кухня – сортир…