Непридуманная сказка

Яна Перепечина

Непридуманная сказка

Посвящается:

всем усыновителям,

приемным родителям

и опекунам,

которые искренне любят своих не кровных, но родных детей;

тем работникам органов опеки, больниц и детских домов,

которые стараются помочь детям и родителям найти друг друга и

не мешают, а изо всех сил способствуют тому,

чтобы дети как можно скорее оказались дома

Часть первая. Присказка

…Когда вы знаете, как бывает на самом деле, тогда можно придумывать сказку…

Айболит 66

Глава 1

Александр Эмерих

Ещё из-за двери Александр услышал, как в квартире плачет ребёнок. Торопливо свернув телефонный разговор – мама одного из его многочисленных маленьких пациентов хотела сообщить новости, – сунул руку в карман и выудил связку ключей. Звонить не стал, Татьяне явно сейчас не до него, вон как Тёма разошёлся, быстро повернул ключ в замке и ввалился в квартиру.

Сразу поразили темнота и – несмотря на отчаянный рёв сына – странная, неживая тишина. Нигде не горел свет, не работал телевизор, не слышно было слов утешения и уговоров: Татьяна не убаюкивала разошедшегося Артёмку. Только плакал сын, и под ногами поскуливал и вертелся, настойчиво требуя любви, нежности, внимания, а также прогулки и еды, любимец Александра маламут Красс.

Ничего не понимая, Эмерих швырнул у дверей пакеты с продуктами, быстро разулся и, на ходу снимая куртку, бросился в детскую. Красс преданно поцокал следом за хозяином. В распахнутую дверь тут же вырвался негодующий, пронзительный вопль полуторамесячного Артёма, сына Александра.

В растерянности дёрнувшись в сторону ванной – как же ребёнка брать грязными руками? – Александр досадливо поморщился и, плюнув на гигиену, подскочил к кроватке, вытащил взахлёб рыдающего Тёму и прижал к себе.

– Ну-ну, сынок… маленький мой… любимый мой… мальчик мой родной… Что ты? Что, мой золотой? Кто тебя обидел?

Малыш вздрагивал всем тельцем и продолжал кричать громко и надсадно. Александр обнял сына покрепче, тыльной стороной – вроде она должна быть почище – правой ладони поглаживая по спинке и почти безволосой головке.

– Тихо-тихо, Тёмушка… Ты, наверное, голодный? А где же наша мама? Куда она запропала?… Та-нюш! Та-ня! Ты где?!

Не откликается. Ну надо же! В ванне, что ли, отмокает и не слышит наших воплей? Устала, наверное, твоя бедная мама. Ну ничего, ничего. Мы пока без неё справимся, а она пусть отдохнёт, пёрышки почистит, правда? Должны мы, мужчины, нашу единственную маму беречь и жалеть или нет?… Конечно, должны. Пошли-ка, сынок, на кухню, сейчас будем еду готовить.

Прижимая малыша к себе и безостановочно болтая обо всём, что приходило в голову и попадалось на глаза, Александр дошёл до тёмной кухни. Вскользь отметив, что свет в ванной не горит и не слышно звуков воды, нажал на выключатель. Вспыхнули лампочки, сразу залив всю довольно большую, уютную кухню тёплым сиянием.

Тёма в ожидании еды притих, изредка судорожно всхлипывая.

– Где тут у нас «двоечка»? – Александр влажной салфеткой вытер руки – всё почище будут. На левую положил сына, а правой быстро достал из стерилизатора бутылочку, привычно убедившись, что она с дырочкой положенного, «второго» размера, уже автоматически – за полтора месяца набил руку – налил из термопота воды и добавил сухую смесь. Резко и сильно взболтав, сел, пристроил на коленях и сгибе левой руки сына и сунул ему бутылочку в маленький голодный ротик.

– Вот так, хорошо, мой родной, – шепнул он, заполнив смесью всю соску, чтобы малыш не глотал воздух вместе с едой.

Артёмка тут же жадно вцепился в силиконовую прозрачную соску и удовлетворённо зачмокал. Его отец выдохнул, сел поудобнее и тут только заметил на столе, покрытом белой «кружевной» клеёнкой, исписанный лист бумаги. Александр подвинул записку к себе и, устало поморгав, принялся читать, с трудом понимая написанное. Красс, догадавшись, что сейчас ни любви, ни нежности, ни внимания, ни… – далее по списку – не будет, вздохнул, сел рядом и пристроил большущую тяжёлую голову на колени хозяину: проявил участие и понимание.

«Александр, за эти три недели я окончательно поняла, что ты просто использовал меня. Стоило ли жить вместе почти десять лет, чтобы оказаться на положении няньки при чужом ребёнке?! Я так не хочу и не буду. Это ты ребёнка хотел, вот и возись с ним. Мне он никто. Впрочем, ты, как выяснилось, тоже. Я отдохну, приду в себя, а потом позвоню, и решим с разводом. Обсудим раздел квартиры. Надеюсь, что дачу ты отдашь мне в качестве компенсации за десять лет и три недели кошмара. Не прощаюсь. Сам мне не звони».

Внизу стоял замысловатый росчерк. Татьяна любила выражаться и расписываться красиво. Александр снова поморгал, морщась и силясь уяснить произошедшее. Маленький Артёмка завозился, ловя ускользающую соску, которую задумавшийся отец почему-то перестал держать удобно, так, как ему, Артёму Александровичу, требовалось. Эмерих удивлённо глянул на сына, слабо улыбнулся побелевшими губами и поправил бутылочку. Малыш продолжил есть, ещё не зная, что у него теперь снова – уже во второй раз! – нет мамы, а есть только отец.

– Мама! Да какая она мама?! – сердито хлопнула на стол стопку амбулаторных карт медсестра Антонина Сергеевна Легачёва. – Это ты – мама. И папа! А она – тьфу!

– «Мать у них был Новосельцев», – вяло прокомментировал Александр, с тоской глядя в окно, за которым бесконечный серый дождь поливал мокрые деревья. Весна на дворе меньше всего походила на саму себя, зато гораздо больше – на тоскливую глухую осень. Может, это от настроения? На душе было гадко, гаже не бывает.

– Вот именно, – категорично согласилась Антонина Сергеевна. – Так что ты, Сашенька, не тоскуй, не убивайся, справишься, выдюжишь, а там и маму найдём нашему Артёмке. Настоящую. А не эту… прости меня, Саша, я раньше молчала, но теперь скажу! Ты ведь все эти годы дурак дураком был. Слава богу, одумался, наконец. Бросил её…

– Это не я её, а она… нас.

– И скатертью дорога! Нашёл о ком жалеть!

– Делать-то что, тёть Тонь?! – Александр глухо застонал и с силой потёр ладонями серое, под цвет дождя, лицо.

– Жить! Ну-ка, возьми себя в руки! Ты же никогда размазнёй не был. Всю жизнь боролся, и сейчас борись! – грозно рявкнула Антонина Сергеевна, его бессменная медсестра.

Доктор Эмерих работал с ней с первых дней своей практики. Седая, резкая, грозная, она досталась ему, как любила сама говаривать, «по наследству» от предыдущего районного ортопеда. И в первое время он, вчерашний выпускник и новичок в этой Богом забытой обшарпанной поликлинике, её страшно боялся, иногда ловя себя на том, что она, пожалуй, в медицине в целом и в ортопедии в частности разбирается получше его, доктора с дипломом, лучшего выпускника своего курса.

Они стали работать вместе, принимая и по записи, и без записи, и после окончания рабочего дня, и знакомых, и малознакомых, и совсем незнакомых – ну не умел он отказывать и вечно рвался помогать всем и каждому! И, как оказалось, она тоже.

И как-то получилось, что вскоре и смотреть стала Антонина Сергеевна на него уже не так сердито, как поначалу, и улыбаться начала понимающе, и булочки собственного приготовления приносить, чтобы подсунуть ему во время перерыва. Они и сами не заметили, как отношения их стали совсем родственными. И ему, единственному из всех коллег, она позволила называть себя тётей Тоней. Да что там «позволила» – велела просто-таки! А он для неё навсегда стал Сашей, Сашенькой или даже Сашком. С глазу на глаз, разумеется.

Когда он защитился и решил поменять место работы, тётя Тоня согласилась перейти с ним. В новом, престижном медицинском центре на него, явившегося на работу в сопровождении пожилой неласковой – впрочем, такой она была с кем угодно, но только не с пациентами и не со своим ненаглядным Сашенькой – Антонины Сергеевны, молоденькие кокетливые медсестры посмотрели удивлённо. Но вредничать не стали. Что возьмёшь с восходящей звезды?! Её, звезду, то есть, сам главврач к ним перетащил, при этом нахваливал так, что им оставалось только удивляться. Так что нравится, не нравится – придётся принимать и идти на уступки.

Однако восходящее светило не капризничало, нос не задирало, особых условий не требовало, только вот решительно заявило, что работать будет со своей пенсионеркой. И ни с кем другим. Потому что молодые-перспективные звезде не нужны. А нужна только она, седая и грозная Антонина Сергеевна Легачёва, тётя Тоня. Лучшая медсестра всех времён и народов…

И вот теперь его тётя Тоня приказным тоном сообщила ему, что он должен жить.

– Как жить-то, тёть Тонь? Как работать-то? Куда я Тёмика дену?

– А сейчас он где? – Она мрачно порылась в своём столе, вытащила из верхнего ящика пакетик с ирисками «Кис-кис», достала несколько и незаметно подсунула поближе к нему. Александр, рассеянно перекладывавший бумаги, наткнулся на конфетки, несколько секунд бессмысленно перебирал их длинными сильными пальцами и вдруг улыбнулся:

– Всё ты меня балуешь, как маленького, тёть Тонь. Я ж уже взрослый дяденька.

– Ну, дяденька не дяденька, а сладкое в трудную минуту ещё никому не вредило. Пожуй, пожуй… – Чтобы скрыть свои чувства, Антонина Сергеевна говорила резко, даже грубовато.

Александр снова улыбнулся, ласково и понимающе: он её очень любил. И знал, что и она его тоже.

– Артёмку я с утра к Рябининым отвёз. Помнишь, я тебе про них рассказывал? Меня с ними Вадька Валдайцев познакомил. Отличные ребята… – Он снова устало потёр лицо. – О чём я? А… да…… Злата Рябинина ребёнка ждёт, уже в декрет ушла. Я им позвонил ещё вечером, а с утра пораньше зайца к ним отвёз. Но я ведь не могу его туда навечно определить! Хотя они и предложили пока у них пожить. Но Злате рожать скоро, нелегко ей с младенцем, а что потом – боюсь даже думать… Ох, Таня, Таня! Что же ты наделала?

– Александр Николаич, соберись! – снова скомандовала тётя Тоня. – Значит, делаем так. Возьму-ка я больничный, в моём возрасте это вполне объяснимо и даже полагается, и посижу пока с Артёмкой. Ты мне доверяешь?

– Доверяю, но…

– Ты уж тут как-нибудь без меня недельку перекантуешься. А там посмотрим. Или я совсем на пенсию уйду и буду нашего мальчика нянчить, или гувернантку ему за это время подыщем.

– Ко-го-о? – удивился Эмерих и не выдержал – засмеялся. Антонина Сергеевна тоже: громко, басовито и раскатисто.

– Гувернантку.

– Тёть Тонь, ты б ещё в пару к гувернантке кормилицу предложила взять и дядьку. Или кто там по статусу полагается маленькому барчуку?

– Нашему мальчику всё самое лучшее.

– Хорошо, пока пусть так. Только я без тебя не могу. Давай ещё кого-нибудь искать, вместо тебя, а?

– Поищем. Я сестре позвоню. Может, она согласится, наконец, ко мне переехать из своего Рошаля. Она у нас молодец, тебе понравится. И Артёмке тоже. Она, кстати, всю жизнь в детском доме медсестрой проработала. Вот познакомишься с ней и…

– Да я ж её видел, – перебил Александр, которому жизнь внезапно перестала казаться совсем уж конченой и беспросветной.

– Когда это?

– Да на твоём юбилее.

– А, точно! Ну, и как она тебе?

– Твоя копия, тёть Тонь.

– А то! – хулигански подмигнула ему медсестра. – Мы ж близнецы. Вот приедет Акулина, и будет у тебя полный комплект бабок Легачёвых… Мы тебя женим. Только теперь уж на хорошей девушке. А Татьяна пусть локти кусает!

– Да не будет она локти кусать… Да и ни к чему это…

– А это мы ещё посмотрим! – Антонина Сергеевна сделала устрашающее выражение лица и подбоченилась. – Посмотрим. Смеётся тот, кто смеётся последним.

Вид у неё был такой потешный, что Александр не выдержал и фыркнул против воли. Хотя смотреть в будущее ему было страшно как никогда.

Глава 2

Александра Катунина

Наревевшись до икоты, Александра сидела на их с мамой маленькой кухне и думала только об одном: что происходит? Что – так и растак! – происходит в её и без того не самой лёгкой жизни? А в том, что её всё происходящее касалось самым непосредственным образом, она уже не сомневалась.

– Тебе не кажется всё это странным? Я бы даже сказала – подозрительным? – за полчаса до этого спросила, испытующе глядя на неё, Нелли Геннадиевна Зайченко, главный в их подъезде специалист по сбору и распространению информации…

Она встретила Александру, когда та вернулась от мамы домой и шла, обвешенная сумками, от машины к дверям подъезда. Настроение было прекрасным. Саша собиралась позвонить Валдайцевым и позвать их покататься на кораблике по Москве-реке. Поэтому, да ещё и по причине врождённой приветливости, Александра весело улыбнулась встреченной у подъезда соседке, поздоровалась и хотела пройти мимо. Но Нелли Геннадиевна заступила ей дорогу и грустно и торжественно изрекла, глядя на Сашу с тоской, смешанной с любопытством, во взоре:

– Вот ведь горе-то какое, Дашенька…

Совершенно не поняв, о каком таком горе идёт речь, Александра всё же на всякий случай с готовностью кивнула головой. Ну, раз вы считаете, что горе, то да, разумеется, нельзя с вами не согласиться, – так должна была расценить движение её головы Нелли Геннадиевна. Получилось удачно. Сочувственный кивок был благосклонно принят.

– Бедная девочка, – развила тему соседка. – Это ведь с вашего этажа девушка погибла?

Чуть больше двух месяцев назад умерла Олеся, поэтому Александра, стараясь распрямить изрезанные ручками тяжеленных пакетов пальцы, хоть и удивилась запоздалой реакции обычно лучше всех в подъезде информированной Нелли Геннадиевны, но согласно вздохнула:

– Да, бедная наша Олеся, уже два месяца как…

– Нет, не Олеся. Маша.

Маша… Маша?! Маша! Если бы ей неожиданно дали под дых, Александра не так бы испугалась. Она дико взглянула на соседку и хрипло выдохнула:

– Что-о?!

– Так ты не знаешь? – заметно вдохновилась Нелли Геннадиевна.

Саша нашла в себе силы на нервное отрицательное помахивание головой.

– Она под машину попала, – старательно прикрывая возбуждение постной миной, сообщила Зайченко. – Под маршрутку. Раз – и нет человека… Тебе не кажется всё это странным? Я бы даже сказала – подозрительным? В марте – Олеся. Теперь – Маша… И ещё одна их подружка пропала. Ну, помнишь, из соседнего подъезда Наташка, с одиннадцатого этажа. Говорят, на следующий день после смерти Марьи. Даже на похоронах не была. И до сих пор неизвестно, где она. Будто похитил кто девку…

Александре вдруг стало холодно, так холодно, как не бывает никогда даже в самом студёном январе. А тут, в тридцать градусов майской жары, вдруг ледяное омертвение – пожалуйста, получите и распишитесь. И холодящий ужас внутри и снаружи заставляет трястись поджилки…

Кто бы знал, что это такое «поджилки»? И почему они так жалко, так трусливо трясутся?

Не кажется ли странным, подозрительным?! Да она сама об этом не переставая думает вот уже два месяца кряду. Но не признаваться же в этом их главной подъездной сплетнице. Поэтому Александра, с трудом придав перекошенному и побледневшему лицу более-менее человеческое выражение, грустно посмотрела на соседку и покачала головой:

– Бог с вами, Нелли Геннадиевна. Это просто трагические совпадения. Пойду я. Вы меня простите, пожалуйста, я настолько потрясена, что сил нет стоять. А тут ещё и сумки эти. – Она с трудом чуть вытянула вперёд руки, демонстрируя навешенные на них пакеты в количестве семи штук. – Я и лошадь, я и бык…

– А, да, иди, иди, Дашенька. Ты же у нас теперь одна, помочь некому, – понимающе покивала женщина, снова назвав её чужим именем. Раньше Александра пыталась поправлять, но потом поняла, что бесполезно, и стала отзываться на Дашеньку. Какая, в конце концов, разница? Хоть горшком назовите, только в печь не сажайте…

Нелли Геннадиевна, почему-то выделявшая её среди других соседей и относившаяся к ней даже с некоторой симпатией, посторонилась, ткнула в домофон своей «таблеткой» и распахнула перед Александрой дверь. Саша, ещё раз кивнув ей на прощание и спиной чувствуя тяжёлый взгляд соседки, ввалилась в холодный после уличной жары подъезд, на отказывающихся идти ногах доплелась до лифта. Он приехал быстро. Но и недолгие секунды ожидания показались потрясённой Саше невыносимо бесконечными. До своего этажа она доехала в состоянии, близком к обморочному. С трудом открыв дверь и прямо у входа бросив кладь, Саша скинула мягкие туфли и села на пол, собираясь завыть от ужаса и горя. Это ей не удалось, потому как с детства ни визжать, ни громко рыдать она не умела. Но слёзы хлынули таким потоком, что Саша через пару минут бросила вытирать их, ощущая тщетность своих усилий.

Поревев минут десять и дойдя до состояния почти полного изнеможения, она, кое-как встала и с трудом доплелась до ванной, включила холодную воду и принялась пригоршнями плескать себе в лицо. Ну, вот… Завтра придётся смотреть на мир сквозь глаза-щёлочки. А опухший нос станет красноречиво сообщать всем встречным, что его хозяйка не просто немного всплакнула во время особо душещипательной сцены сериала «Дикий ангел», а долго и самозабвенно рыдала. Да ещё и спать будет невыносимо хотеться, как всегда после слёз.

Саша горько вздохнула и подняла глаза, с ужасом вглядываясь в своё отражение в зеркале:

– Что происходит? – собственный голос звучал хрипло и раздражающе. Она прокашлялась, но спрашивать вслух больше не стала. Побоялась.

Господи! Как страшно, как невыносимо страшно и совершенно непонятно!

В начале апреля, вскоре после похорон Олеси, Александра увезла на дачу маму. Лидия Георгиевна и раньше бы собралась, да снег в этом году лежал долго. И в деревне, где у них был дом, грязь всё никак не хотела просыхать. Мама звонила соседям, интересовалась, не пора ли ехать. Но те всё отговаривали. Наконец весенний ветер подсушил последствия таяния снега, и Лидия Георгиевна уехала, взяв с Саши клятвенное обещание, что она будет приезжать как можно чаще.

Любящая дочь пообещала, но из-за работы этой треклятой, из-за дел, навалившихся со всех сторон, и никак, ну, просто совсем никак не желающих рассасываться, времени, чтобы часто навещать дачницу, не было.

Хорошо хоть в самом конце мая вырвалась на несколько дней. Погода стояла чудесная, только комаров было столько, что вечерами приходилось запираться в доме, чтобы не закусали до полусмерти. Но ошалевшую от работы и душной Москвы Александру на даче ничто не раздражало. Мама радовалась и сияла. Келли, их верная Килька, взятая ими из собачьего приюта, скакала вокруг, скуля и повизгивая. А комары… Да ну их, комаров. Ерунда всё это. Главное, мама с Килькой рядом.

Александра смотрела на них, улыбалась, как ей казалось, убедительно жизнерадостно, и думала, что, может быть, она всё-таки ошибается, что Олеська и вправду погибла случайно и что всё не так страшно. И сама себе мысленно, но от этого не менее истерично отвечала: случайно?! Не страшно?! Не так уж и страшно?! Куда уж страшнее?!

Мысли эти не покидали Сашу уже два месяца кряду. Стоило чуть расслабиться, задуматься, и сразу возникало перед глазами бесшабашное лицо соседки Олеськи. И Саша вновь и вновь задавала себе вопрос за вопросом: что случилось, как это могло произойти и почему, почему Олеська сделала такое? Или, если это она не сама, кто сделал с ней это?

… Всё началось в самом начале весны. А ведь ничего, ровным счётом ничего, что называется, «не предвещало». Просто в марте Саша, в чудом выпавший выходной день, возилась дома. Мама уехала к подруге, повидаться перед дачным сезоном, обещавшим быть затяжным, и обсудить тонкости выращивания рассады помидоров, перцев и баклажанов по методу Октябрины Ганичкиной.

В квартире было тихо, а в общем коридоре раздавались шаги, негромкие разговоры, и постоянно хлопала соседская дверь. Стало почему-то тревожно. Так тревожно, что вдруг совершенно непонятно откуда возникла неожиданная, страшная, дикая мысль: всё ли в порядке с Олеськой?

Олеська была соседкой и приятельницей с детства. Впрочем, как и Инга с Машкой. Когда-то их дом заселили преимущественно молодыми семьями с детьми. Вот так и оказались на одной лестничной клетке пять девчонок. Десятилетние Саша Катунина и Инга Овражкова, восьмилетние Машка, младшая сестра Инги, и Олеська Ермохина и, наконец, Олеськина сестрёнка Ленка, девица четырёх лет отроду. Старшие девочки пошли в одну и ту же школу, построенную во дворе. И оказались попарно в одних и тех же классах. Саша с Ингой – в четвёртом «гэ», Машка с Олеськой – во втором «бэ». А маленькая Ленка отправилась в детский сад, находившийся как раз за их школой.

Подружками в полном смысле этого слова они, может, и не стали. Но приятельствовали очень по-доброму, часто помогали друг другу и даже болели всей толпой, впятером. Их участковый педиатр сначала удивлялась, а потом привыкла и только смеялась, входя в общий, на четыре квартиры, коридор по очередному вызову:

– О! Я вижу тут лазарет в полном составе?!

После школы пути их хоть и не разошлись совсем, но порядком разветвились. Машка вышла замуж и переехала жить в соседний дом. Инга окончила институт и тоже стала замужней дамой. И сама Александра успела сходить замуж и развестись. Даже маленькая Ленка выросла и уехала учиться в Питер. Не потому что в Москве ничего не нашла или везде завалилась, а потому что там готовился стать моряком торгового флота её жених.

Сама Александра окончила Финансовую академию и стала работать в банке. Инга выучилась на воспитателя детского сада, а Олеська в каком-то заштатном институте получила диплом юриста. Только в отличие от Александры и Инги ни дня по специальности не проработала, предпочитая торговать на их небольшом районном рынке женским бельём.

Вышло так, что сначала остались жить на родном одиннадцатом этаже в пятом подъезде Александра с мамой Лидией Георгиевной, родители сестёр Овражковых, которые к тому времени развелись, но разъехаться не смогли, Инга с мужем и сыном и Олеська с мамой. В четвёртой квартире, однокомнатной, иногда, между дачей и больницей, появлялась старенькая Зоя Ивановна. Но через год жильцов на их этаже снова стало больше: вскоре после свадьбы Машка Овражкова рассталась с мужем и вернулась к родителям.

Так и жили. Хорошо зная друг друга много лет, тихо, мирно, дружно, почти по-семейному, без обид и потрясений. Пока зябким, промозглым мартовским днём, когда Александра надумала взять выходной, ей не пришла вдруг в голову дичайшая мысль: всё ли в порядке с Олеськой?

Нервно передёрнувшись всем телом, Саша недоброе это предчувствие прогнала. А прогнав, решительно набрала в белое пластиковое ведро тёплой воды, взяла швабру, веник и тряпку и энергично направилась мыть общий коридор.

Никакой строгой очередности у них установлено не было. Кто видел необходимость протереть полы, у кого было время, тот и драил. В тот день эту самую необходимость видела она, Саша. И, главное, у неё наконец-то было время.

Она уже заканчивала мыть скучный серый линолеум, когда дверь из лифтового холла открылась, и в коридор просочились две женщины. Они тихо прошли по мокрым полам, молча кивнув на удивлённое «здрасьте» Александры, и скрылись в квартире Ермохиных. И снова стало страшно. Вот так, практически на пустом месте.

А потом, буквально через полчаса к ней постучала тётя Настя Овражкова, мама Инги и Маши. Александра широко распахнула дверь, улыбнулась и посторонилась:

– Ой, тёть Насть, проходите, пожалуйста!

– Да я на секунду, Сань. Пришла… сообщить… У нас ведь горе – Олеська умерла.

Александра ахнула, прижав пальцы к губам. Хотя и не удивилась, потому что непонятно как, каким-то таинственным образом она уже об этом знала. Тем не менее смерть двадцати восьмилетней здоровой женщины, подружки детства, стала страшным потрясением для них всех.

Тётя Валя Ермохина, мама Олеси и Ленки, от горя не почернела, но стала такой бледной, что казалось, будто и крови нет под её тонкой сухой кожей. Она очень похудела и тенью скользила в общем коридоре, отправляясь на работу или в магазин. Соседи делали для неё всё, что могли. Всем этажом они старались поддержать тётю Валю, а та не замкнулась и благодарно откликалась на любое проявление их заботы.

Потихоньку жизнь стала входить в привычное русло. И стало казаться, что ничего, горе у них, конечно, но понемногу всё налаживается и скоро станет полегче. И только Александра постоянно вспоминала Олесю и никак не могла ответить себе на главный вопрос: что же произошло в тот мартовский день?

А теперь, через два месяца, попала под машину их Машка Овражкова. И сразу после её гибели исчезла ещё одна довольно близкая подружка Олеси и Машки, их бывшая одноклассница Наталья Пасечкина, упитанная весёлая девица. Они с Олеськой даже внешне были похожи. Только Ермохина была химически кудрявой блондинкой, а Наташка – жгучей коротко стриженной брюнеткой. И вот нет ни Олеси, ни Маши. И Наталья пропала. Три девушки за два месяца…