Шаровая молния

Алексей отошел от сидящего доктора и отвернулся. Он горько заплакал, узнав все подробности. А ведь в его силах было предотвратить это… Вина терзала парня – ему никогда не было так противно и тошно от самого себя, никогда не было так тоскливо на душе. Он с удовольствием согласился бы пережить всю эту кару вместо Димы, но сейчас необходимо было признаться во всем этом, всеми способами заслужить если не прощения, то понимания, а не думать о том, чего уже нельзя изменить. Вспоминать и трепаться может каждый, а вот что-то сделать или же признать свою вину – в сотню раз сложнее.

Вершинин решился зайти в палату к Тихомирову, возненавидев до глубины души тех извергов, у которых поднялась рука сотворить такое. А ведь иногда Вершинин и сам был таким.

Его терзания прервались голосом доктора, который пристально разглядывал Лешу:

– Ты, должно быть, родственник?

Вершинин вытер слезы, но блеск в глазах остался. Леха не плакал по-настоящему уже очень давно, успев позабыть, что это такое. Он ответил врачу:

– Да, – уверенно произнес он, готовясь к встрече с судьбой, к столкновению с настоящей, а не воображаемой жестокостью жизни, которая, несмотря на сопротивление, нещадно, как каток, наклоняет и медленно ломает Вершинина, возникшего на ее пути. – Я его… брат.

Доктор не поверил серьезности сказанного:

– Сводный?

Вершинин же, поняв, что для него на самом деле значит Дима Тихомиров и как тяжело ему терять друга, разубедил врача:

– Нет. Самый близкий… родной. Один я у него, – сказал Леха.

Врач подумал и внезапно ответил:

– Можешь зайти к нему, парень, – согласился он. – Только на пять минут и без фокусов, ведь человек такое пережил… Сам потом откачивать его будешь.

Вершинин вновь посмотрел в сторону Диминой палаты. С каждой секундой страх заходить туда усиливался, но Алекс встал у двери, поблагодарив доктора за потраченное время. Доктор молча кивнул ему и, поднявшись со скамейки, отправился по коридору вглубь здания, подав Вершинину знак, что время его визита пошло, и пригрозив пальцем.

Алексей боялся. Ему хотелось убежать и что-нибудь сотворить – душевную боль по-другому никак нельзя было унять. Он выдохнул, приоткрыл дверь и вошел в палату.

В подобных палатах Вершинину еще не приходилось бывать: она была просторная, внутри было прохладно, освещалась она частично дневным светом из широкого окна и холодным светом ярких и длинных ламп на потолке. Мебель в стерильной палате, покрытой кафелем от пола до потолка, почти отсутствовала. Только медицинские приборы. В углу палаты стояла каталка, рядом с ней на полочках небольшого шкафчика стояло множество бутылок, банок, склянок, каких-то кастрюль, коробочек и прочих медицинских принадлежностей вплоть до одноразовых перчаток, ваты, игл, шприцов и зажимов – на любой случай жизни. Страшно подумать, что при наличии такой техники и опытного персонала здесь не всегда получается спасти кому-то жизнь. На волоске висела жизнь и у Димы Тихомирова.

Леше было не по себе – он смотрел под ноги и боялся поднять взгляд на Митю. Через силу Вершинин все же сделал это. Он увидел перед собой широченную кровать на колесиках, огороженную по краям сверкающими поручнями. Вокруг нее, в частности за ней, было столько разных медицинских приспособлений, экранов, проводов, шлангов, что глаза разбегались.

На больного было непросто смотреть – Вершинин не верил своим глазам, не узнавал своего друга, ибо в таком виде он никогда его не видел. Тихомиров лежал на этой самой широкой кровати, накрытый, как капуста. Почти от каждого приборчика к парню шли провода и шланги, вокруг него возвышалось море капельниц. Многочисленные (и на удивление почти бесшумные) приборы следили за его состоянием (пульсом, давлением, дыханием). Дима отлеживался после всего пережитого, но сейчас ему было намного больнее и мучительнее, чем ночью. После операции все тело терзала ноющая боль, от которой можно было скрючиться тут же на полу и попрощаться с жизнью, но шевелиться Дима особо не мог. Он медленно отходил от наркоза, от всех обезболивающих, и боль к нему возвращалась – тут либо мучиться и терпеть, не зная, какая жизнь ждет впереди, либо умирать. Дима был на распутье.

Под ноги, руки и голову Тихомирова были подложены мягкие валики, поддерживающие на весу больные, поломанные и израненные конечности мальчика; из некоторых торчали стальные штыри. Что-то наоборот было зацеплено за крюки и парило в воздухе. В некоторых местах на Диме красовался гипс; казалось, что на Тихомирова потратили весь запас больничных бинтов. На операции ему наложили множество швов. Раны сначала были мучительно обеззаражены, очищены, зашиты, забинтованы. Через определенные промежутки времени бинты пачкалась кровью и гноем, а перевязывать множество ран было еще больнее – на это уходило много сил и времени, но делать это было необходимо.

За белой простыней не было видно всего изуродованного тела Дмитрия Тихомирова. Можно было упасть в обморок при виде всех шрамов, гематом, переломов и синяков на его теле. Из простыни виднелись только голова Димы Тихомирова и его плечи. Димино лицо не было теперь таким же светлым и по-детски веселым, как прежде – теперь оно, тусклое и бледное, было исполосовано шрамами и царапинами, кровоподтеками в районе рта и огромными припухшими синяками у глаз. Веки тяжело лежали на глазах у Димы. Ему не хотелось видеть весь этот жестокий мир, который окружал его и всегда причинял много боли и страданий, словно неугодному и ненужному, лишнему человеку, желая избавиться от него. Полученное Димой нехилое сотрясение давало о себе знать – его голова была перебинтована. И с таким количеством травм, с такими серьезными переломами и проникающим ножевым ранением в живот Дима умудрился выжить – какой он после этого ненужный человек?

Алексей, постояв немного около дверей, чуть ли не прижавшись к ним, медленно прошел вперед, стараясь не шуметь. Вершинин еле нашел место у постели Димы – рядом стояли целая куча ламп и неведомых аппаратов, сбивавших Лешу с толку, тумбочек на колесиках с множеством склянок и инструментов, и все это звенело от каждого шажка по холодному кафелю. Было как-то подозрительно тихо, словно в морге – еле слышимо жужжали аппараты и лампочки на потолке. В безмолвии вокруг Леша слышал и чувствовал биение своего сердца. Как только он начинал представлять мучения Димы и думать о своей вине, биение его сердца учащалось – Леша даже держался за грудь, чтобы унять эту боль, но сейчас это было невозможно. Казалось, что Дима спит, но его измученный и болезненный вид выдавал его несчастье.

Леха Вершинин долго не решался заговорить, не зная, услышит ли его Дима или нет:

– Ну как ты, парень? Вот я и пришел к тебе, братишка, – Вершинину тяжело было говорить, – как ты и хотел… только вот слишком поздно, – Вершинин стал говорить громче, обращаясь к лежащему без движения Димке. – Я подвел тебя и очень стыжусь. Мне жаль, действительно жаль, что из-за такого дурака пострадал такой хороший человек. А ведь если бы все пошло иначе… Я никогда не слушал тебя… твои наставления и предостережения – ты хотел вразумить, спасти меня, а я просто наплевательски отнесся к этому, не замечая элементарных вещей, происходящих со мной. А когда они вдруг все разом вылезли наружу, я не знаю, что делать. Я просто в растерянности. Все вокруг мне уже опротивело, словно это плохой сон. Знаешь, Дима, я хочу проснуться, но не могу – хочу проснуться и увидеть, что все хорошо, все как раньше. Если б я был поумнее и слушался бы тебя, то не было б сейчас так больно… не было бы так тревожно и мучительно страшно за себя и за тебя, – взялся за голову Вершинин, – не было бы всего этого, – рассуждал он, одновременно понимая, что это не сон, а реальность, тщательно сотворенная им самим.

Алексей замолчал. В ту же минуту ему послышался тихий, измученный мальчишеский голосок, зовущий мажора откуда-то с кровати:

– Леша…

Дима Тихомиров медленно пробуждался, обрывками услышав то, что говорил ему Вершинин. После сна Тихомиров не почувствовал облегчения. После тяжелой и долгой операции его тело изнывало от боли: в глазах у Димы все расплывалось, в ушах пульсировала кровь, в голове шумело так, что невозможно было сосредоточиться и вспомнить то, что творилось этой ночью, во рту было сухо как в пустыне, мучила жажда, запекшаяся кровь залепила губы, а от любых голосовых вибраций в горле першило, словно во время простуды.

Димасик захрипел, и Леша не на шутку испугался этому, подумав, что другу стало хуже, однако хуже уже некуда… после таких-то избиений и сложнейшей операции. Врачи наблюдали за Димой, ожидая, когда его состояние стабилизируется, пичкали его обезболивающими препаратами, которые содержали в себе наркотические вещества, из-за которых, по сути, Тихомиров и стал жертвой уличных проходимцев. Но данная мера была единственным выходом – способом хоть как-то избавить его от боли и страданий, отвлечь от мыслей о гуляющей неподалеку смерти и подготовить почву к тому, чтобы настроить Диму на его дальнейшую жизнь с покалеченным телом и убитой верой в людей. Дима страдал и по-мужски терпел боль, не показывая, что он в действительности чувствует.

Услышав знакомый голос, Дима открыл глаза и, дождавшись, когда они привыкнут к ослепляющему свету, устало оглядел Вершинина. Друзья встретились взглядами и, на секунду забыв обо всем, обоим стало так легко и радостно, будто бы ничего не произошло, но расклад, к великому сожалению, был таков, что «как прежде» уже не будет никогда.

В замученных глазах Димки проблеснула та самая его ребяческая радость, а взгляд Алексея выглядел отдохнувшим и таким же беззаботным, светлым, как и прежде, что в последнее время было крайне редким явлением. Но Леша не успел насладиться этим моментом, не успел полюбоваться Димкиным взглядом, ведь он внезапно исчез – Дима за секунду изменился в лице, словно ему вспомнилось, в каком положении он находится, ведь он не может подняться и обнять своего друга Вершинина, как в старые времена – отличник и двоечник. А сможет ли он вообще ходить?

Тихомиров вспомнил, что этой ночью столкнулся лицом к лицу со смертью, и каждую минуту ожидал ее прихода, что не давало ему настроиться на выздоровление. Ожидая момент собственной кончины, Дмитрий многое осмыслил, поэтому был готов в отношении Леши на любой шаг, лишь только промелькнувший в его затуманенном сознании. За короткое время он изменился, будто посмотрел на всю эту жизнь с другой стороны, поэтому говорил и думал по-другому. Дальнейший диалог будто вели не друзья, а какие-то чужие люди, разочарованные друг в друге. Дима никогда бы не решился на этот разговор, а Вершинин даже не подозревал о том, какие мысли на протяжении этого времени зрели в голове у Тихомирова и что Диме хватит сил высказать их в лицо Алексею. В итоге же было то, что было: Вершинину больно было слушать, а Диме было больно говорить и упрекать. Никто не хотел этого разговора, но пришлось…

– Димка, как же так? – Вершинин просто не верил своим глазам. – Как ты себя чувствуешь?

Тихомиров лежал на кровати неподвижно, опомнившись от тумана, навеянного операционным наркозом – по мере его исчезновения Дима все больше и больше ощущал, как к нему возвращается почти повсеместная боль. С каждым словом Димка пробуждался, но это самое пробуждение сопровождалось нежданными для Вершинина выпадами от Тихомирова, принявшегося через силу выжимать из себя слова:

– Хм, – невесело и мучительно выцеживал Тихомиров, словно в бреду. – Лучше всех, Леша, лучше всех… Ты и сам это прекрасно видишь…

Димка хотел как-то повлиять на Вершинина неожиданной дерзостью, столь ему несвойственной, отчего Леша даже отстранился, услышав такое из уст Димки, не узнав своего друга.

– А я, – продолжил Дмитрий, – больше не могу выносить всего этого, не могу это терпеть. Терпел всю свою никчемную жизнь, надеялся, что когда-нибудь мои страдания и испытания закончатся, и я наконец заживу счастливо и спокойно, как все… Но желанного не случилось – стало только хуже, но что же… что же я делал в этой жизни не так, что у меня ее постоянно забирают, а если и не забирают, то портят и ломают… последнее, за что я держусь? – бывало, что Дима часто обвинял себя в чем-то, терзался и волновался по мелочам. Неспроста он сейчас все это рассказывал Лехе – Вершинин долго не понимал, что же вертится на языке у Тихомирова. – Поэтому, Лешенька, – стараясь всмотреться в него, твердил Дима, – чувства твои вполне естественны.

«Никому легко не живется», – хотел вставить Леха, но Дима тут же продолжил. Его будто подменили. И как ему только хватало сил?

– Хорошо тебе в клубе-то было? – внезапно спросил Дима, часто прерываясь и замолкая, ведь говорить ему было трудно: каждое слово давалось тяжело, отбирало у него уйму сил и обостряло боль. Но выговориться он хотел как никогда.

Вершинин настороженно смотрел на друга – вот тебе поворот… пришел, блин, повидаться! Вопрос впечатлил Лешу и застал врасплох, но он, забывшись, что подобная реплика в данной ситуации будет обидна и неуместна, улыбнувшись, выдал:

– Хорошо, – произнес Вершинин, чем очень задел Диму.

– Вот именно, – воскликнул Митя. – Этого я и боялся, – он немного приподнялся, но боль в спине сковала его. Он охнул и опустился на постель.

Дима, сведя брови и прищурив глаза, говорил таким тоном, что Леше становилось и больно, и стыдно одновременно – голос друга был жалобным, но не потерял ноток серьезности и возмущения. Этот голос и этот взгляд подобны взгляду бывалого следователя.

– Вот, значит, где ты был. Все понятно! Ты наслаждался и забыл обо всем… Забыл обо мне… а мне было плохо… Я тебя ждал, а ты не пришел, – разочарованно твердил Дима.

Вершинин решил было вмешаться – ему временами казалось, что Тихомиров бредит и не видит, кто стоит перед ним. Лехе хотелось выправить создавшееся положение, ведь так довести Диму еще никому не удавалось.

– Но вот теперь я здесь. Чем я могу тебе помочь? – добродушно обратился он к Диме.

– Че-е-м? – удивился вопросу Тихомиров. – Посмотри на меня! Посмотри, что со мной сделали, – чуть ли не ревел Тихомиров. – Меня изувечили и сломали – я не стану прежним… никогда. Поиздевались надо мной… А тот, на кого я надеялся, не пришел и не помог… Так взгляни же на меня! Спроси, у кого хочешь! На мне живого места не осталось, я весь изувечен… я в агонии… и ничего с этим не сделаешь! Как теперь мне жить? Никак! – рассуждал пострадавший. – С таким списком мне только смерть полагается…

– Ты выживешь. Ничего еще не потеряно, – подбадривал его Леша. – Только не сдавайся, не опускай руки. Борись, как я тебя учил, несмотря ни на что, а то расплылся тут… Я тебя не узнаю, Димас!

– И не узнаешь, – ответил Тихомиров. – Ты ничем сейчас не сможешь мне помочь. И твои слова, и вздохи у моей кровати не помогут. Слова – малодейственное средство… Раньше надо было думать, – говорил Дима. – Ты уже помог!

Вершинин сразу же понял, о какой «помощи» с его стороны толкует Дима.

– Видишь, – продолжил Тихомиров, – не в деньгах, Лешенька, дело – даже при их наличии ты не сможешь помочь мне… все уже сотворено. Хотя я вижу, что очень хочешь, но просить у тебя я больше ничего не собираюсь. Не воскресишь ты ни других, ни себя… От бабла одно зло, заразившее всю твою жизнь, а ты обрадовался этому, поддался, слабак…

– Нет, Дима, я не слабак.

Тихомиров поспешил разубедить его – для него подобные речи в адрес Алексея были не в новинку:

– Твои заверения ничего не дают, – Дима помолчал немного, а потом, вздохнув, добавил. – Ты доказал это несколько часов назад…

Становилось очевидно: Леша медленно теряет друга.

– Что же они сделали с тобой? – шепотом спросил Вершинин. – Я докажу тебе, что я не слабый! – говорил Леша, грозя указательным пальцем и отойдя к стенке. Подумав об уличной шпане, которая так жестоко и бесчеловечно обошлась с Димой, Леша заявил. – Я найду и жестоко накажу этих ублюдков, Дима. Клянусь!

– Ни в этом дело, – произнес Тихомиров. – А мстить за меня не смей и никогда этого не делай! Только пострадаешь. К тому же месть тебе ничего не даст – не соблазняйся на нее… ради кого бы это ни было. Все равно ничего уже не воротишь: мне уже не станет лучше, не зарастут мои раны… Я уже погиб… Лучше бездействовать, чем суетиться во вред. Медленная и мучительная смерть потихоньку захватывает меня… я это чувствую – нечего тут париться зря.

– Нет, Димасик, не говори так! – Вершинин старался внушить Диме надежду, но шансы были ничтожно малы: и в плане того, поправится ли Дима, и в плане того, добьется ли от него ясности Леша. – Ты же сильный, выносливый, терпеливый, стойкий. Ты выкарабкаешься – я в тебя верю, ты нужен здесь, нужен маме, нужен мне…

– Мама! – осенило Диму. – Как она? – разволновался он, уставившись на Алексея. Тихомиров был готов встать и прямо с кучей капельниц пойти искать ее.

– Она жива. Все с ней хорошо, – ответил Вершинин, успокоив Тихомирова.

– Хорошо, – повторил тот. – Как же я мог забыть о ней?

– Вы должны жить и радоваться жизни, – сказал Леша, – ты и твоя мама. У тебя ведь только жизнь начинается. Все у вас будет замечательно, и не нужно, чтобы эта жизнь прерывалась, – твердил Вершинин, – надо только потерпеть. Все пройдет, а ты останешься… еще всех нас переживешь. Только держись, брат! Не дай себе умереть, – Алексей Вершинин помолчал и выдал. – Это мне не надо жить…

– Мне лестно, что ты стараешься успокоить и подбодрить меня, но давай посмотрим правде в глаза. Мне тошно об этом говорить… и признавать это, но я больше не могу молчать, – было видно, что Диме неохота говорить столь тяжелые вещи, но другого выбора не было. Его дыхание то и дело перехватывало, ему было некомфортно. – Послушай меня, Леша… Ведь это может быть последним моим шансом все тебе рассказать…

– Нет, что ты! Ни в коем случае! Говори, я тебя слушаю.

Но Тихомиров будто не заметил этой реплики Вершинина и продолжал говорить:

– Правда. От нее только боль одна, но лучше же узнать ее вовремя, осмыслить и пережить боль, обиду и разочарование, нежели всегда жить в мире лжи…

Леше все страшнее и страшнее было слушать Тихомирова, ведь предыдущие слова друга не принесли Вершинину облегчения. Алексей сварганил свою фирменную гримасу недоумения, прищурив один глаз и сведя брови, и задал вопрос, словно он ничего не понимает, хотя все Вершинин знал и где-то глубоко внутри полностью одобрял Димины слова, правда, очень боялся в этом признаться:

– О чем ты говоришь, Дима? – сказал он и вновь не был услышан.

Дима, закончив свою мысль, вновь тем же пробирающим до костей взглядом посмотрел на Лешу.

– …И всегда больнее, когда врут, предают или бросают. Тем более если это делает твой лучший друг…

Тут Леша проглотил язык, его шея непроизвольно вытянулась, он выпрямил спину, сердце вновь застучало с бешеной силой, в горле застрял неведомый ком.

– Знаешь, – начал Тихомиров, – я всегда старался тебе помогать, вытаскивать, поддерживать… Хотел заставить тебя понять: все, что ты делаешь, как ты живешь – это все неправильно. Ты лишь посмеивался над этим и ничего не воспринимал всерьез, ибо тебе нравилось, когда о тебе пекутся, как о родном. Помню, что ты мне говорил, когда я вновь и вновь возвращался к этой теме: ты лыбился и утверждал, что это всего лишь нормальное поведение парня в самом расцвете сил, когда себе ни в чем не надо отказывать, пробовать все, что доступно, а твои чуть ли не ежедневные гулянки – это ничего плохого, по твоим словам, они не могут принести вреда, – вспоминал Дима. – Теперь ты видишь, как ты ошибался…

Внезапно воцарилась тишина, а за ней последовало следующее:

– Я всегда был рядом с тобой. А как только я попросил тебя об одолжении, ты решил наплевать на меня…

Вершинину нечего было противопоставить. Он попытался хоть как-то выкрутиться, только усугубляя положение:

– Нет, – тихо произнес Алексей, боясь смотреть в глаза лежащему. – Дим, не преувеличивай. Бля, да там не так все было!

Только на это у Вершинина и хватило фантазии. Алексей хотел было все объяснить, но вскоре это желание исчезло само собой. Посудите сами: не скажешь же Диме, что его лучший друг не приехал из-за того, что в клубе перепил и шмякнулся в обморок… и далее по списку.

– Будь добр, не перебивай меня, – тут Дима замолчал, чтобы отдышаться, и закрыл глаза, уставшие от света. Внезапно он испытал сильнейшую боль, которая даже не позволяла ему вздохнуть, но он сдюжил и ее. – Неужели… неужели так сложно было нас подвести? Делов-то на полчаса, но ты не смог сделать для меня и этого. Ты забил. А сколько же всего я сделал для тебя… А я ведь верил тебе до последнего… благодарил тебя за то, что ты тогда не отвернулся от меня и протянул руку дружбы, которая была для меня наилучшим подарком, лучом света в темном царстве… Я надеялся на тебя, боготворил тебя, молился за тебя, а ты… ты меня кинул в самый важный момент, как собаку паршивую… и бросил меня гибнуть в подворотне… Когда я лежал на той холодной земле и истекал кровью, мне в голову пришла мысль: тот ли ты человек, который мне нужен? Или ты, Вершинин, один из множества тех самых подлецов и эгоистов, отравляющих всем жизнь, думающих, что они лучше всех, выше всех, не понимая, что первый и лучший должен быть равным? Хм, теперь я точно запутался… Я ничего не имею против тебя, Леша. Но почему-то чувствую боль – ту самую, которую не излечить лекарствами (ту же самую боль, которую чувствовал Вершинин, когда узнал, что случилось с другом). Но одно я знаю точно – все было зря, – всхлипывая, твердил Тихомиров. – Я легкомысленно стал жертвой своей же фантазии и был бессилен перед фактами, думая, что ты именно тот человек, которого я всегда искал: искренний, добрый и понимающий… Я в тебе ошибся, Леша… Хотел помочь, помочь понять все, что с тобой творилось, а ты лишь отворачивался… Наверно, я и отличался от всех тем, что видел в тебе совершенно другого человека, что жил и мыслил не так, как все, и в помине не было всего того, что про меня напридумывали некоторые: что-то там про психушку или вроде того. Мы с тобой дружили. Я видел в тебе настоящего человека, достойного друга, который был мне жизненно необходим, чтобы я наконец забыл о тех невзгодах, которые пережил, но мне пришлось спасать тебя. К моему огорчению, как бы я ни старался, у меня не получалось, поэтому я поставил цель открыть тебе глаза на твою жизнь. И вот, чего я добился. Я чудовищно ошибся… и поплатился за это! Не мог я тогда и не могу сейчас спокойно смотреть, как ты погружаешься во мрак, как портишь себя, как меняешься в отрицательную сторону. Ты думал, что все это круто, но я не устану повторять, что это не так! Темнота, боль, разочарование и душевное растление ожидают всех, кто прикоснется к этому миру, кому он понравится, кого он завлечет… и погубит – все это умело прикрыто деньгами, властью, роскошью, беззаботностью, вседозволенностью, всевозможными утехами и похотью – теперь это глубоко засело в тебе. Не так просто избавиться от такой заразы. Все эти клубы, выпивка, девочки, наркотики, уличные гонки… что еще там… беспорядочные половые связи… Как же это все погано, – качал головой Дима. – Вот и считай, что на это дерьмо ты и променял нашу дружбу. И именно из-за твоих развлечений я и пострадал… и наверняка не только я! Я так понял, ты предпочел не отвлекаться от своих неотложных дел в этом адском клубе, которому уже давно пора сгореть. Ты предпочел выпить и расслабиться… Все это рано или поздно причинит тебе боль – будет противно и омерзительно, пока такой образ жизни не убьет тебя и твою душу, – если до этого не дойдет, то ты будешь долго мучиться, ибо влечение и тоска по прежним временам исчезнет: все займет одна лишь мысль о моей кончине… которая целиком и полностью твоя вина! Что ты там делал? Танцевал, бухал, сосался с кем-то? Вот и заплатил ты вдвойне – чужой кровью… моей кровью. И здесь я спас тебя, но бумеранг уже полетел, Леша… его не остановить. Наверняка он скоро настигнет тебя. Подумай хорошенько – пора уже опомниться и отказаться от всего этого, пока еще не поздно. Ибо каждое твое действие в этой жизни было проникнуто цинизмом – нельзя ведь жить только ради себя. Сделал ли ты когда-нибудь что-то хорошее и полезное для других? Ты умудрился только вредить, не обращать ни на кого внимания, думать только о себе любимом. Этот эгоизм иногда выходил за рамки и приобретал ужасающие формы – это удручало меня, поэтому я, пожалуй, не буду перечислять, как ты смел изощряться и как я закрывал на это глаза, успокаивая себя. И вот я исполнил свой долг – я жертвую своей жизнью ради тебя… дабы ты понял, что с тобой творится… и успел это предотвратить. Скорее всего, тебе непонятно, что со мной произошло на самом деле и почему я это сейчас говорю… Я умираю, чтобы ты обрел новую жизнь… если ты уважаешь меня… Я всегда думал, что ты исправишься.

– Но такой я есть, – раскинул он руки. – Меня не исправишь.

– Все можно исправить, Леша. Трудно это сделать, когда ты одинок и когда уверен, что ты особенный. К этому ты пришел сам. Я пытался что-то сделать, но, видимо, мне не суждено помочь. Я ошибся в тебе, поэтому придется тебе остаться с этим один на один, Леша. Раньше у тебя был шанс, был выбор, а теперь выхода нет – это вполне предсказуемо, и когда-нибудь плоды такой жизни, Леша, тебе придется пожинать. Я лишь хочу предупредить тебя. Желаю тебе добра, но вижу в тебе зло… и ты сам это осознаешь, но отказываешься это признать как самому себе, так и публично. Нужно признаться и покаяться… Ты для доброго не оставил места, ибо отвык от него. Твое падение перешло в заключительную стадию. Прости, но это правда… А то, что случилось, – речь давалась Тихомирову все труднее и труднее, – в общем… друзья так не поступают! Ты выбрал легкий путь, и с него уже невозможно свернуть, а ведет он в пропасть. Сам воюй со своими недостатками – ты их называешь конкурентными преимуществами. Я же не хочу страдать из-за этого…