Группа

А что вы скажете о Номере Четвертом, Одиссее Крашенникове? Перемены, произошедшие с ним, просто разительны! Подумать только: год назад это был совершенно раздавленный, потерянный для мира человек. Человек-развалина с погасшими глазами и ворохом старых фотографий в слимбуке. Мог ли кто-нибудь предположить, что этот самый человек, едва проснувшись, первым же делом заявит о своем желании немедленно отправиться в Акапулько – а может быть, в Касабланку, – побросает вещи в чемодан и будет таков?

Жаль, конечно, что Одиссей не посчитал нужным увидеться с группой перед своим отбытием в Аддис-Абебу, но – таков его выбор. Не будем судить его слишком строго. Обретенный вкус к жизни толкнул его на этот поступок…

Или, может, сказать им правду? Они ведь все равно рано или поздно ее узнают. А не узнают, так почувствуют. Почувствуют – и забеспокоятся: почему им солгали? что вытекает из этой лжи? насколько случившееся с Одиссеем опасно и не значит ли это, что нечто подобное могло произойти с каждым из них? А что, если вероятность проснуться в одно прекрасное утро таким все еще существует? А что, если… За полвека практики доктор Голев слишком хорошо успел изучить людей, чтобы понимать, что люди в первую очередь – животные. Чуткие, тревожные, нацеленные на выживание зверьки.

Люди – они ведь почти как кошки. Вы согласны со мной, о прекрасная Андреа? Выглядите просто потрясающе… Думаю, кошки будут единственными, кто узнает вас в новом обличье, моя дорогая. В новом теле, в новом возрасте, в новом платье… С этим новым повеселевшим взглядом и приподнятыми уголками губ. (Три часа позитивного гримасничанья в день, плюс немного пластической хирургии – и кислая физиономия с оплывшими щеками и дряблым зобом превращается в жизнерадостное, скорое на улыбку, моложавое личико.) Все ваши двадцать кошек будут в полном восторге!

Листиана, Фадей – вы просто великолепны! Можете не стесняясь держаться за руки, друзья мои.

Арсений – нет слов! Реинкарнация Брэда Питта!

Я сражен. Я сам не ожидал такого результата. Давайте-ка все обнимемся!

Участники в сопровождении своих операторов появлялись в полукруглом зале веранды и выстраивались вдоль стены поодаль друг от друга – там, где каждого из них просили остановиться. Вертели головами, стараясь разглядеть хоть что-нибудь сквозь шоры «сумрака», висевшие у каждого на уровне глаз, и на всякий случай растягивали губы в приветливо-настороженных, выжидательных улыбках.

Наконец все собрались.

Доктор Голев спрыгнул с подоконника, на котором сидел до этого, побалтывая ногами и потягивая кофе из чашечки.

– Всем здравствуйте, – буднично сказал он. – Можете снять ваши маски и посмотреть друг на друга.

Этот день навсегда остался в памяти у Андреа как череда потрясений, накатывающих, словно волны, попеременно и внахлест, перекрывая и усиливая друг друга. Все было очень, очень ярко. Все: ее отражение в зеркале; тонкокостная молодая красота рук, вытянутых перед лицом и жадно, ненасытно рассматриваемых; длинные тонкие пальцы с ухоженными ногтями; ее тело, такое… подвижное, готовое вспорхнуть и вылететь из комнаты, покружившись под потолком, словно в сказочной истории про Питера Пэна и Венди; преображенные, счастливые лица других участников, их радостные возгласы взаимного узнавания, взрывы хохота, поцелуи, слезы и рыдания на груди у своих операторов и у доктора Голева, который каждому раскрывал объятия с видом комической и потому совершенно не обидной обреченности…

А этот божественный здоровый завтрак! Овсянка с ягодами, вареное яйцо, два хрустящих вафельных хлебца с джемом, чашка чая, стакан воды. Андреа не осилила и половины порции – и при этом наелась досыта!

Еще вчера эта еда показалась бы ей пресной, скучной, и Андреа обязательно потребовала бы кофе, и тянула бы эту чашечку минут пятнадцать, но так и не получила бы от нее ожидаемого удовольствия: ну какое может быть удовольствие от кофе без сигареты?! И вышла бы из-за стола с привычным чувством раздражения и тоски. И на утреннем семинаре доктор Алекс снова сказал бы о ней: наша разочарованная Хандреа. Или того хуже – «Пс-пс!».

Именно так он и сказал однажды. На самом первом семинаре, когда Андреа отказалась говорить о себе, точнее – о роли кошек в ее жизни. То есть, иными словами, она отказалась обсуждать с ними своих кошек. Наотрез.

До какого-то момента она рассказывала о кошках очень даже охотно. Только о них и говорила, если уж на то пошло. О привычке Жужу выскакивать из засады и кусать за пятки. О магических, завораживающих глазах британки Кэт. О том, как спят в своем кресле, обнявшись и переплетясь хвостами, две сестрицы – Ло и Лу, пятнистые египетские мау.

Разумеется, она понимала, к чему это приведет. Но удержаться не могла. Слишком уж она скучала по своим четырем питомицам, которым предстояло больше года провести без нее, под присмотром экономки-домоправительницы.

– А есть ли кто-нибудь из человечьего рода-племени, кому будет не хватать тебя в этом году, Анди? – спросил у нее доктор Голев, как показалось тогда – насмешливо. И она поняла: зря!.. Напрасно разоткровенничалась с ним. Повелась на эти доверительные интонации, на заманчивое приглашение к открытости, к «выходу из зоны комфорта», как все они, эти психологи, эти гуру для лохов, любят говорить.

– Человеческое племя меньше всего меня интересует, – ответила она с вызовом и не преминула добавить: – Пожалуйста, называйте меня Андреа.

– Да хоть Андреа, хоть Патрисия Кис-Кис, это не имеет никакого значения. К чему тебе имя? Ведь кошки, твои единственные друзья, не способны его ни воспринять, ни воспроизвести. Им глубоко плевать, как тебя зовут и зовут ли как-нибудь вообще. Поэтому и тебя это не должно заботить. А уж тем более это не должно волновать нас, представителей человеческого племени, столь тебе безразличного и даже неприятного.

Доктор Голев помолчал секунду, ожидая, не найдется ли у Андреа чем возразить на сказанное. У Андреа ничего такого не нашлось, и он подытожил, по своему обыкновению внезапно перейдя на «вы»:

– В общем, я думаю, имя вам совершенно ни к чему. С другой стороны, надо же как-то вас называть. Давайте так: если я захочу к вам обратиться, привлечь ваше внимание, я буду говорить «Пс-пс!».

Тогда, три недели (и год) назад, ее ужасно обидели эти слова. До такой степени обидели, что Андреа едва подавила в себе желание встать и уйти.

Теперь же, глядя в лицо Алекса Голева, она не находила его ни отталкивающим, ни ехидным. Доктор Голев перестал быть чудовищем! А перестав быть чудовищем, он оказался вполне симпатичным молодым человеком (пусть даже обманчиво молодым), с обаятельной улыбкой и открытыми, прямо-таки распахнутыми для всех – и для нее в том числе – дружескими объятиями.

Он готов был ее обнять – вот что было самым удивительным! Обнять, а не оттолкнуть. Приласкать и почесать за ушком – а не пнуть ногой. Он вовсе не кривил душой, не делал над собой усилия, когда заключал ее в объятия раз за разом – столько раз, сколько она к нему подходила с разведенными в стороны руками и округленным ртом, превратившимся в то утро в сплошное «вау!». Она была в восторге. Она была без ума! В восхищении от него, от милого, милого, дорогого нашего, чудесного доктора Алекса!

Она была стройна и хороша собой, от нее приятно пахло, ее глаза заглядывали в другие глаза и находили в них подтверждение: да, да, ты хороша! Теперь ты в полном порядке, теперь тебя можно обнять, ты – обнимабельна! давай же, иди сюда – и мы крепко, крепко тебя обнимем!

4. Темные туннели

Бабушка никогда не называла это место «бункером». Она говорила иначе: остров. Подземный остров. Митя понимал, как им с бабушкой повезло. Таких островов на земле насчитывалось всего полтора десятка, и бо́льшая часть из них была не в России. В России сохранилось всего три. Их с бабушкой, под Тамбовом, был самым крупным и хорошо оснащенным. Еще один находился под Москвой, и один – под Санкт-Петербургом. В каждом жили по несколько человек.

Это все, что осталось от населения Земли.

Ну, в смысле, Митя думал так раньше, до того как его мир перевернулся с ног на голову. Он не сразу поверил тому, что услышал. Сначала он решил, что Никита над ним просто прикалывается. Никита – это был друг из Питера. Лучший друг.

Ха, да какой там «лучший»! Правильнее сказать – любой. Каждый из них. Каждый, кого ни возьми из его друзей-мальчишек, был на самом деле этим человеком, актером, которого никак не звали и которому было вовсе не пять лет. Не пять, потом – не восемь, не десять и не тринадцать. Он играл их всех – Джорджа из Кливленда, штат Огайо, Мунира из Мараккеша, Чена из Пхеньяна. Менял киберлуки, как перчатки. Переключался с языка на язык, натаскивая Митю в английском, французском и хинди, в арабском и немецком. А на самом деле не знал ни одного, все делала за него программа. А лет ему вообще было тридцать. Или двадцать. А может быть, пятьдесят. Митя не запомнил – просто не в состоянии был все это переварить.

Воззрившись на Никиту во все глаза, он слушал – и не верил услышанному.

– …А девчонок играет моя напарница. Катя – это она. И Хильда, и Амели…

– …Помнишь, как ты хотел позвать на свой день рождения всех своих друзей? Тебе тогда исполнялось десять. Ты притащил все скайп-хэды в одну комнату, «рассадил» за столом и принялся всем названивать. Вот же мы с бабулей тогда стреманулись, не хило так! За головы схватились, не знали, что и делать! Пришлось устроить всемирное отключение электричества…

– А помнишь, как ты позвонил Сураджу, а вместо него в его комнате сидел Чен?

– А разве ты не заметил, что на связи никогда не бывает больше двух человек? Не задумывался, почему так? Да потому что так и есть: нас всегда было только двое!

Митя хлопал глазами и честно старался въехать в то, что впаривает ему Никитос. «Въехать», «впаривает» – это были его словечки, Никитины. У них, двух русских парней, много было таких словечек, и не только таких, были и другие, которые бабушка Мити и мама Никитоса точно бы не одобрили. Были словечки, которые они роняли сдавленными придушенными голосами, поглядывая через плечо и нервно хихикая. Были такие, от которых Митя поначалу заливался краской, а потом, последние года два – только небрежно гыкал, сдувая челку. И что, получается, Никитос – никакой не Никитос? Его лучший друг – престарелый актер, которого наняли «расти» вместе с ним, с Митей, изображая сначала ребенка, потом подростка?..

– Ты гонишь, чувак, – пробовал сопротивляться Митя. – Ты просто меня разводишь! Как тогда Чен с Сураджем. Так я тебе и поверил! Ха-ха!

– Да уж, развод получился что надо, нехилый такой разводик… Твоя бабуля меня чуть не убила за этот трэш! Вот ведь, кнопкой промахнулся – а у тебя в итоге вся жизнь вверх тормашками! – Никитос, то есть человек, играющий Никитоса, был беспощаден. – Помнишь, как ты из-за этого убивался, чуть с ума не сошел?

Митя помнил. Очень хорошо помнил. Им тогда было по двенадцать лет…

В тот раз он не сразу сообразил, что именно тут не так. Чен улыбался ему своими темными азиатскими глазами, скалил крупные зубы-лопаточки, а за спиной у него виднелась хорошо знакомая Мите кровать с балдахином и грудой разноцветных подушек, массивная статуя Ганеши возле тумбочки и плетеный коврик на стене – бирюзовые и малиновые, засасывающие взгляд психоделические узоры в виде заключенных друг в друга разновеликих капель. Сурадж называл их «крэйзи кукумберы». Каждый раз, когда он куда-нибудь отлучался, то в шутку предлагал Мите: помедитируй, мол, пока на мои crazycucumbers.

И вот теперь на фоне этих крейзанутых огурцов сидел Чен. Сидел, как ни в чем не бывало, уставив на Митю веселые щелочки глаз и помахивая рукой в знак приветствия:

– Аннен-хасее, друг!

– Аннен-хасее! – отозвался Митя и тоже махнул рукой. Уже в следующую секунду его подбородок отвис, а глаза вылезли из орбит. – Это же… Это ведь дом Сураджа!!! Как ты туда попал?!!

Улыбка Чена мгновенно слетела с его лица. Они сидели и смотрели друг на друга в полном остолбенении. Положение спас… Сурадж. Он возник рядом с Ченом из невидимой для Мити части комнаты, втиснул в монитор свою смуглую глазастую физиономию и возбужденно затараторил по-английски:

– Привет, Митя! Ну что, ты в шоке, да? Я тоже в шоке! Семья Чена переехала к нам, в Бомбей! У них там, на острове, произошла какая-то авария, утечка кислорода или что-то типа того. Короче, все взорвалось и сгорело нафиг, и теперь Чен с родителями будут жить у нас! Здорово, правда?!

В тот миг Митя почувствовал, что утечка кислорода «или что-то типа того» происходит сейчас, с ним. Воздуха вдруг стало не хватать. Пока Сурадж говорил, Митя так и сидел с отвисшей челюстью и вытаращенными глазами, и неизвестно, как долго он просидел бы истуканом, если бы необходимость дышать не заставила его легкие разжаться. И снова сжаться.

– Ка…кха… кхак это – переехали в Бомбей? – выдавил он, не справляясь с простым алгоритмом вдоха-выдоха. – На чем? И… по чему?

После всего, произошедшего снаружи, планета лежала не просто в руинах – она была ошкурена, освежевана. Ее верхний слой был вывернут наизнанку, перемешан с ошметками атмосферы и частично унесен в космос, частично размазан по орбите тонким слоем грязи и пепла. Бабуля показывала Мите снимки, сделанные со спутника. Земля до и Земля после. И до, и после – это были миры, одинаково чужие для Мити, никогда им не виданные. Миры поверхности, по которой его нога никогда не ступала и вряд ли ступит в обозримом будущем. Он горевал по Земле, но не очень сильно. Не так сильно, как бабушка.

Его мир был здесь, на подземном острове. Это был единственный мир, пригодный для житья, и законы этого мира были просты и непреложны. Чен только что нарушил один из них, самый главный. Основной. Если бы Чен шагнул в комнату Мити прямо с экрана, это вряд ли потрясло бы его столь же сильно.

Будь на месте Мити взрослый островитянин, его рассудок подвергся бы серьезному испытанию. Возможно, эта новость свела бы его с ума, превратила бы в крейзи-огурец, мгновенно и безвозвратно. Но Мите на тот момент было всего двенадцать. Храм его разума пошатнулся, но устоял.

Митя помнил, как он мчался к бабушке на верхний уровень по длинным туннельным секциям. Он еще не был толстым, не был даже упитанным – они с бабушкой много времени проводили в модуле субпространства, нагуливали по трансферам десятки километров, любуясь видами природы, более не существующей, и плутая по улочкам городов, сметенных с лица Земли. А еще они каждое утро делали зарядку. И пару раз в неделю играли в теннис. И иногда в бадминтон. Так что Митя был в очень даже неплохой форме для мальчика, выращенного в огромном фешенебельном погребе, при свете искусственных матово-белых солнц.

Митя влетел в Летний сад и на секунду ослеп, зажмурился. Закат был выставлен на максимум: должно быть, бабушка снова читала в его лучах. После едва подсвеченного полумрака переходов даже эти нежно-розовые закатные лучи казались невыносимо яркими, полоснули, словно лезвия, по неподготовленным Митиным глазам.

– Бабуля! – завопил Митя, еще ничего не видя и наугад повернувшись в ту сторону, где бабушка имела обыкновение располагаться с какой-нибудь толстой бумажной книгой. – Ба, люди вышли из-под земли! Семья Чена сейчас в Бомбее, у Сураджа! Их перевез челнок!

И, запинаясь, прыгая с пятого на десятое, Митя пересказал бабушке свой разговор с друзьями. О том, как остров Чена взорвался и выгорел изнутри. О том, как они с родителями выбрались наружу, готовые к худшему – к тому, что их кровь закипит, глаза вывалятся на щеки, а тела мгновенно мумифицируются. Но ничего подобного не случилось! Едва они открыли дверь бункера и выбрались на поверхность, к ним подрулило нечто, похожее на старинный гусеничный вездеход. Это были ученые, снимавшие пробы грунта. Вездеход взял их на борт и доставил на один из шаттлов, а шаттл за пару минут перекинул их прямиком в Бомбей, на остров семьи Сураджа.

– Ты представляешь, что это означает?! Бабушка! – теребил ее Митя. – Мы больше не обречены на вымирание! Теперь у нас появился шанс – у нас, у людей, бабуль! У людей Земли!

Бабушка внимательно и терпеливо выслушала его вопли, но, кажется, ничего не поняла. Вернее, поняла – что ее внук бредит. Что с ним что-то произошло. Что-то привело его в состояние крайнего возбуждения, разволновало и встревожило.

– Солнце садится, друг мой, – сказала она ласково и провела ладонью по стоящим торчком Митиным волосам. – Иди в свою комнату, поиграй во что-нибудь перед сном.

– Но бабушка!.. – воскликнул Митя, не веря своим ушам. Как можно было во что-нибудь играть, как можно было думать о сне этой ночью – в свете таких событий! Ему хотелось как можно скорее связаться со всеми своими друзьями, со всеми сразу (ничего, что генератор не рассчитан на такие нагрузки и может вырубиться – пусть вырубается, дело того стоило!), и обсудить эту грандиозную, потрясающую новость, этот Апокалипсис-вспять, Конец Света наоборот!

Однако бабушка была непреклонна. Связь между подземными островами прекращалась ровно в двадцать один ноль-ноль. «Великий Взрыв отнял у нас солнце и небо, лишил привычного уклада жизни, но мы не можем позволить ему отнять у нас чувство времени», – любила она повторять в тех случаях, когда Митя пытался выклянчить дополнительные полчаса перед скайпом или в игровом модуле. Время, чередование дня и ночи, мерное скольжение бусин-минут на четках жизни – это, считала она, одно из главных достояний человечества. Если мы хотим оставаться людьми, то должны помнить о ходе времени и строго придерживаться его законов.

– Уверена, завтра все разъяснится. Вездеходы и шаттлы никуда не денутся до утра. Если, конечно, они существуют на самом деле.

Так сказала бабушка и отправила Митю спать.

Но лучше бы она этого не делала! Лучше бы взяла его за руку, самолично отвела к скайп-хэдам и, вызвав на связь Чена и Сураджа, заставила бы их во всем признаться. В том, что все это только розыгрыш. Глупая, злая шутка! Игра с наложением голограммам, маскарад киберлуков или что-нибудь в этом роде… «Ты ведь знаешь Чена с его своеобразным чувством юмора!» И тогда ее внук лег бы спать – да, несчастным, да, бездонно разочарованным, но и только. За пару дней он пришел бы в норму, со всем смирился и постарался бы все забыть.

Но бабушка совершила ошибку – оставив Митю наедине с этой безумной «новостью» на целую ночь. За эту ночь он стал другим, словно какой-то вирус стер в его голове все прежние установки и задал новую, одну-единственную – выход к людям. Выйти к людям! Увидеть живых людей! Увидеть своих друзей – и коснуться их! Увидеть Катю… Оказаться с ней лицом к лицу, но не за сотни километров, а – рядом, по-настоящему, вот прямо здесь, или там, да, лучше там, в ее маленьком Подмосковье… на ее острове под Москвой… Глаза в глаза… И чтобы пальцы коснулись пальцев…

Всю ночь Митя шагал длинными туннелями воображения, тускло подсвеченными зелеными лампочками (тускло, но все равно как-то празднично, волнующе-красиво), поднимался все выше и выше, и вот он уже возле последней преграды, отделяющей его от неведомого… Он вводит код… Ведь там наверняка будет какой-то код, установленный бабулей, это как пить дать… Откидывает тяжелую крышку люка и выбирается наружу. Резкий солнечный свет – белый свет – бьет ему в лицо, и Митя вынужден зажмуриться, отгородиться рукой от этого ослепительного сияния. Его глазам нужно время, чтобы привыкнуть к свету. Даже здесь, внутри собственной грезы, он не может ничего разглядеть. Свет, белый свет… И вот наконец – человеческие фигуры, темные, истонченные этим светом. Они идут к нему.

Больше он пока ничего не видит, но точно знает: он увидит это потом… уже очень скоро… в самые что ни на есть ближайшие, считаные часы!

Утром, когда выяснилось, что этот миг никогда не наступит, было уже поздно. Вирус белого света уже проник в Митину душу и начал разъедать ее изнутри. Он исчезал, его становилось все меньше – того Мити, которого создавала бабушка на протяжении многих лет.

– Помнишь, как ты трое суток лежал пластом? Никого не хотел видеть, еду выбрасывал… Я уж думал, плакала моя работа, пора искать новую. Хорошо, что твоя бабуля все исправила. Уж не знаю, как ей это удалось и чего она тебе наговорила, но ты начал снова есть и выходить на связь.

Митя помнил и это, конечно же. Отлично помнил.

Только псевдо-Никита напутал: в тот раз его привела в норму не бабушка, а он сам – Никитос, его лучший друг. Они просидели в скайпе всю ночь (и бабушка не возражала), говорили, говорили и говорили, и Никита нашел слова, которые принесли Мите пусть временное и неполное, но все-таки облегчение. Помогли смириться с вечной изоляцией как с данностью. Мир не стал прежним после разговора с Никитой, но к Мите хотя бы вернулась способность дышать, а не проталкивать в себя каждый глоток воздуха с усилием, словно комок ненавистной овсяной каши.

Воспоминание вспыхнуло, как молния, осветив на миг фреску на стене памяти: два мальчика друг напротив друга, близко подавшиеся к экранам, с бледными, напряженными лицами… «Я понятия не имею, почему нам досталась именно эта жизнь, но это единственная жизнь, которая у нас есть, а другой – не будет». Фреска пошла трещинами и осыпалась еще до того, как человек, выдававший себя за Никиту, с сожалением произнес:

– Это была твоя бабушка, чувак. В моей шкуре. Блин… Террибли сорри. У меня у самого сейчас аж мороз по коже…

Митя смотрел на псевдо-Никиту и пытался что-то почувствовать. Вся его жизнь оказалась розыгрышем. Фейком. И другой не будет. Вот даже у него, у псевдо-Никиты, от этой жизни – мороз по коже. А Мите – ничего. Даже воздуха на этот раз вполне хватает.

Один вопрос все же следовало задать.

– Скажи, – спросил Митя, – почему ты решил открыть мне все это именно сейчас? Ты что, собираешься уйти на пенсию?

(Про пенсию Митя знал из книг и фильмов о людях Земли. С течением лет люди становились старыми и выходили на пенсию. В конце жизни люди умирали.)

– Гы, – осклабился псевдо-Никита совсем по-прежнему, как в те времена, когда он еще не был псевдо. – Не, до пенсии мне еще далековато. Но я и вправду собираюсь свинтить с этого вашего милого островка. Надоело мне все это. Слишком безумно. Но перед уходом я решил все тебе рассказать. Потому что… Потому что у каждого должен быть шанс. А я, сдается мне, и есть твой шанс. И – сдается мне – единственный. Тебе семнадцать. Последние пять лет ты провел, тупо обжираясь, протирая штаны в виртухах и проклиная собственную бабку, ранее боготворимую, на всех изученных языках. Ненавидя ее за то, что она не дала тебе сдохнуть вместе с «людьми Земли». Ты – жирный, несчастный, заживо погребенный лузер. Вот, собственно, и все. А теперь я сваливаю отсюда – и тебе тоже советую заняться поиском выхода.

– Что было потом? – произнес доктор Голев, заметив, что пауза затянулась.

– Потом? – Митя потер лоб, поморщился от мыслительного усилия. – Да ничего особенного. Все то же. Я думал, что больше никогда не увижу этого Никитоса-Чена-Джорджа, но на следующий день он опять возник. Вызвал меня на связь, как ни в чем не бывало. Я сразу понял, что это не он, а кто-то другой, новый… Запустил ему в рожу пудингом. Но потом мы и с ним, с этим новым Никитосом, более-менее подружились. И со всеми его клонами, Ченами-Мунирами. А что я должен был делать? Что?! – воскликнул Митя, обведя взглядом остальных участников группы.

Они сидели в уютном внутреннем дворике, кто-то – в плетеных креслах, кто-то – утонув в мягких бесформенных подушках-грушах, кто-то прямо на траве. Стоял теплый майский денек 2099-го года. Установочно-подготовительный тренинг только стартовал, до растождествления оставалось около трех недель.

Общее недоумение выразил толстяк Модест:

– Так ты что, наверх так и не выбрался? – спросил он. – Остался жить с бабкой в подземелье? После всего, что узнал?..

Митя в ответ на этот закономерный, в общем-то, вопрос, ужасно разволновался и начал говорить громким, срывающимся в рыдание голосом, как расстроенный рояль:

– Куда мне было выходить? К кому? Кто меня там ждал, наверху? Вот вы бы сами, вы бы на моем месте – вышли бы?

– Конечно, вышел бы! – ни на секунду не задумался Модест.

– А можно узнать – зачем?

– Зачем! Ха! Да хотя бы Никитоса этого самого найти и морду ему начистить! – Моди выглядел крайне самодовольным. Широко расставленные слоновьи ножищи, ухмылочка на лице. Разве что руки вдоль тела болтались как-то неловко и непристроенно: огромный живот мешал Модесту скрестить их на груди или хотя бы сцепить перед собою пальцами.

Оба толстяка, хорошо поживший и молодой, окинули друг друга неприязненными взглядами.

– Сколько времени ты провел там, уже зная правду? – полюбопытствовал Закария.