Грот, или Мятежный мотогон

Словом, и пожить, и ожить.

Вот они и жили вместе с сыном, и получилось так, что его детство – хотя и урывками – все-таки прошло в Бобылеве. И Женя вдоволь надышался запахом морилки, наслушался скрипа половиц и научился так мягко ступать, проходя мимо грозного идолища, чтобы не шелохнулись ни чашки, ни блюдца и рюмки. Или, наоборот, прыгать и скакать возле него, чтобы вся посуда вовсю звенела и подпрыгивала.

Да и не только детство, но и большая часть отрочества, юности – словом, целая жизнь.

Разлуку с сестрой он переносил тяжело и мучительно – как потерю лучшего друга, тосковал о Любе, постоянно слал ей длинные письма-исповеди, на которые она аккуратно и обстоятельно отвечала, хотя в ответ особо не исповедовалась. Больше спрашивала о нем, о себе же молчала. Женя долго не мог понять, почему и что бы это значило, и вдруг его осенило: в детстве они не задумывались о том, что их родители неверующие (особенно убежденным атеистом был отец). Но ведь и он повзрослел, и она незаметно повзрослела, его сестра. Поэтому и задумалась – всерьез, по-настоящему. Задумалась и – поверила. И исповедуется она теперь в другом месте, собственно, для этого созданном и предназначенном, – в храме. И принимает ее исповеди не кто-нибудь, а законный, на то поставленный исповедник – тамошний батюшка.

Но и сам Женя с недавних пор тоже стал бывать в храме, в чем сестре он, однако, не признавался. Хранил это втайне от нее – не потому, что не доверял ей, а потому, что мнительно не доверял всяким побочным (и от этого навязчиво подозрительным) обстоятельствам: бумаге, особенно в клеточку, конверту, почтовым маркам, не доверял расстоянию, которое должно было преодолеть письмо, и потраченному на это времени.

Так именно в разлуке каждый из них обрел для себя то, в чем они – впервые за всю жизнь – не совпали, а потом и разошлись: веру и храм. Именно каждый в отдельности, когда же после этого встречались, прежнего единения не было: что-то именно не совпадало.

Особенно это несовпадение стало заметно, когда отец затосковал от одиночества (ему не удалось взять с собой Любу) и окончательно спился где-то в маленьком гарнизоне на Дальнем Востоке, среди сопок, замшелых валунов и зарослей багульника. Спился и сгинул – заблудился и замерз в тайге (не смог разжечь костер отсыревшими спичками).

Женя тем временем уехал учиться в Ленинград (о смерти отца он узнал позже), поселился у родственников на углу Гороховой и Большой Морской, а Люба с матерью стали постоянно жить в Бобылеве.

Но тут несовпадение меж ними приобрело иной характер. Сестре нашлась замена: в Питере у Жени наконец появились друзья и единомышленники: Алексей Бойко, Соня Смидович, Сакари Саарисало. К тому же брат писал сестре, что его отношение к храму и вере меняется, что рукотворный храм – не то место, где надо искать Бога, что он хочет обрести Его в самом себе, старался увлечь этим Любу и звал ее за собой.

Ее ужасали признания брата. Она не делилась ими даже с отцом Вассианом на исповеди, в чем себя винила и упрекала. В письмах же она отмалчивалась, отделывалась уклончивыми обещаниями и – за братом не шла.

И когда должен был вернуться из заключения муж, отпущенный на поруки отца Вассиана, Люба вызвала брата не столько для защиты – какой он защитник, сколько для того, чтобы Женя был рядом и она смогла бы высказать ему наедине то, о чем молчала в письмах.

Глава двенадцатая

Вечером приперлись

Когда отец Вассиан вернулся с пристани, уже стемнело, еще больше похолодало, потянуло сыростью от непросохших низин, от непротаявшего льда в канавах и буераках. Над Окой повисла синеватая муть, засветились окна в домах, фонари помигали, помигали, иные погасли, а иные хоть и в полнакала (на подстанции, как всегда, экономили), но зажглись вечерним, желтым – желудевым – светом.

Отец Вассиан собирался рассказать матушке о встрече с Евгением Филипповичем, бывшим босоногим и сопливым Женькой Прохоровым, но затем осекся, засомневался: стоит ли рассказывать? Все-таки брат Любы – чего доброго старые дрожжи снова забродят, опять заревнует, в голову всякая дурь полезет. Бабы они ведь такие, у них ко всему свое примешивается. И решил не рассказывать, хотя его и распирало, очень уж хотелось и было досадно, что сам же себе запретил. Бережлив уж больно, с каждым готов считаться, а с ним кто посчитается? Кроме матушки ему рассказать больше ведь некому – не Саньке же, свистухе, та не поймет ничего.

Вот была бы рядом старшая дочь Павла, Павлина многомудрая, как апостол Павел, но та – далече. Обещала на Пасху приехать, и где она? Уж ни ее, ни Пасхи.

Да матушки и не было дома: пригласили к себе соседи на имя Нины (так матушка по-своему прозывала именины). Санька за стенкой зубрила к экзаменам. Он нашел в кастрюльках еду, разогрел и взял на себя грех – хлопнул рюмочку, раз никто не видит, а за ней и вторую. На душе взыграло.

Поздно вечером наконец заявились Вялый и Камнерез – в дом заходить не стали, а вызвали отца Вассиана на крыльцо, оба веселенькие, под градусом: видно, с братками выпивали. Отец Вассиан приготовил им суровый упрек: что ж вы, стервецы, обо мне последним вспомнили, не удосужились раньше прийти-доложиться, с дружками загуляли?

Хотя высказывать этот упрек не стал: слишком виновато и преданно на него смотрели, всем своим видом старались показать, что каялись. Но и он ведь на пристань к ним не вышел. Да и пару рюмок осушил одним махом. Поэтому, как говорится, квиты.

– Где запропастились-то? С кем выпивали?

– Так мы за вас. За ваших детей – за Александру, Павлу и… – Имя сына запамятовали, сердешные.

– За меня они… Гляди-ка. Ане забыли, как меня звать-то? Кто вас из зоны вытащил?

– Вы! Отец Вассиан!

– Зарубите себе на носу. И чтоб слушаться меня! Без моего приказа ни шагу.

– Как в Афгане.

– То-то же. Я много на себя не беру. Я не папа римский, не наместник Бога на земле. На суде Божием я для вас кто? Присяжный. Меня грешного Господь спросит, виновны вы аль нет. И как я отвечу, такой и приговор вам будет. А теперь расскажи, что у тебя с Витольдом вышло? – задал он вопрос Вялому, как задают в том случае, когда ждут лишь подтверждения того, что уже заранее известно.

Вялый стал оправдываться – на всякий случай, по привычке:

– Так он против меня пугач достал. Стал грозиться, лайдак занюханный.

– Сереженька, – произнес отец Вассиан с угрожающей ласковостью, – этот пугач – пуколка. Им мальчишки друг друга пугают. А ты и сдрейфил. В штаны наложил.

– Я ж поначалу не понял… – Отсутствие понимания Вялый записал себе в прикуп.

– И что же?

– Приголубил его пару разочков.

– Приголубил? – Отец Вассиан деланно обрадовался внезапному открытию. – Я так и напишу в отчете. В скобочках же добавлю: избил до полусмерти…

– Не бил я его.

– Матушка Василиса видела, Сереженька….

– Что она видела? Что? – с голубиным наскоком спрашивал Вялый.

Отец Вассиан произнес с загадочной отстраненностью:

– Видела, как ты кулаками махал. Или ты сейчас скажешь, что у тебя и кулаков-то нет?

– Как это нет – есть. – Вялый показал ладони, способные при необходимости стать кулаками.

– Большие?

– Какие потребуются.

– А убить кулаком могёшь?

Вялый мысленно прикинул, во что ему обойдется положительный ответ.

– Ну, могу…

– Вот матушка и сказала, что ты убил.

– Матушка Василиса?

– Не Василиса, родимый, а сама смерть курносая! Она нам всем матушка.

– Ну вы и скажете… – Вялый по достоинству оценил сказанное и еще больше зауважал отца Вассиана.

– Сереженька, милый, – с той же певучей угрозой сказал тот. – Если ты кого убьешь, я за тебя отвечать не хочу. И выгораживать тебя не стану. Поэтому в отчете все напишу как есть. И возвращайся-ка ты в зону. Хлопчиков на нарах пасти.

– Каких еще хлопчиков? – Вялый обидчиво засопел.

– Тех, которые клопчики… клопы, одним словом.

– Отец Вассиан… отец… – Вялый изобразил порыв сыновней преданности.

– Тамбовский волк тебе отец родной, а я так… отчим.

– Не погубите.

– Ах, не погуби! Вон как заговорил! Ты еще рыдван мне пусти – зарыдай тут. Ножик в кармане есть?

– Ножика нету… заточка.

– А заточка не ножик? Давай сюда. – Он нагнулся и сорвал лист лопуха, чтобы завернуть в него заточку и спрятать от греха за голенище сапога. – И знай, родимый: каждый божий день будешь передо мной не только душу, но и карманы выворачивать. Показывать, что там у тебя. Словом, сам шмонать тебя буду. И будь добр – фильтруй базар, особенно при посторонних. Дальше слушай: к Сермяжному ни ногой, иначе хвост прищемлю. На кирпичный завод у меня пойдешь – вагонетку по рельсам толкать. Вместе с дружком твоим Лехой Камнерезом. – Он обернулся к Лехе, стоявшему рядом, и надвинул кепку ему на глаза. – Дошло? До обоих дошло? И еще… – Он хотел сказать Вялому про Любу, но решил, что момент не совсем подходящий, да и Камнерез рядом стоит, безучастно моргает, а сам прислушивается. Поэтому и смолчал, но так, чтобы Вялый – не дурак – понял, о чем именно он молчит.

Часть третья

Глава первая

Что нам католики!

Перед самым отданием Пасхи, словно ему хотелось напоследок захватить (прихватить – приватизировать) пасхальные дни, к отцу Вассиану пожаловал Святослав Игоревич Ольшанский. Был он по виду моложавый, подтянутый, в талии узкий, к плечам широкий, при высоком росте слегка согбенный, с водянистыми голубыми глазами и гривой белых, льняного отлива, вьющихся волос, как у профессора Сорбонны или художника на Монмартре.

Еще издали, едва открыв калитку, сразу уведомил, предупредил:

– Простите, отец, но я с подарком. – Что-то держал за спиной, до поры до времени не показывал.

Отец Вассиан про себя удивился: что это за новая блажь? За подарки теперь оправдываться – извиняться – приходится. Но виду не подал и – гостеприимный хозяин – сохранил на лице приветливую улыбку.

– Что ж, дарите. Слуга покорный. – Себя изобразил покорным слугой на тот случай, если Ольшанский все-таки выполнит обещание и пожертвует на ремонт придела Святой Троицы, как грозился когда-то (не за этим ли сейчас и пришел?).

– Мой подарок отчасти эгоистический. Не знаю, кому более приятен – вам или мне самому.

Крадущимися, игривыми шажками (шажочками), виляющей походкой, почему-то на носках, как балетный танцор, приближался.

– Что приятно вам, то мне особенно приятно. – Отец Вассиан изощрялся в не столь уж свойственной ему любезности.

– В таком случае примите… нет, не Духа Святого, ха-ха, а мою собственноручно написанную картину.

Сказал и сам себе польстил, от удовольствия даже зарделся, разрумянился.

– Так вы не только коммерсант, но и художник. Когда вы, однако, успеваете!

– Я много чего успеваю – даже заниматься греблей, верховой ездой, кикбоксингом и чем-то там еще. – Святослав Игоревич не стал продолжать перечень, чтобы не смущать лицо духовное своими светскими увлечениями. – Словом, немножко человек Возрождения. Даже волосы отрастил, как Рафаэль, – пошутил он в свой адрес, надеясь, что отец Вассиан и воспримет это только как шутку.

Он достал из-за спины картину в богато отделанной золоченой – с блестками перламутра – раме. Отец Вассиан из уважения к подарку долго ее разглядывал (и картину, и раму).

– Пейзаж? Угадывается наша Ока… прибрежные камыши, катерок у причала…

– Не катерок… – Святослав Игоревич спешил поправить незадачливого зрителя картины. – Не катерок… гм… а песчаная коса ну и там… солнечные блики. Я, может, не очень умело изобразил.

– Напротив. Очень даже… умело. Просто я без очков… не все различаю.

– Хорошо, хорошо. Это еще не все. Примите и только что вышедшую книгу. Пожалуйте, с дарственной надписью. – Прочел размашистую надпись на титульном листе: – «Дорогому отцу Вассиану от автора – с почтением к сану, уважением к доброте, уму и множеству прочих достоинств».

Отец Вассиан посчитал за должное проявить скромность и отклонить столь лестный комплимент.

– Ну, не столь уж умен и добр, конечно, но спасибо. Поздравляю.

– Буду рад, если прочтете и выскажетесь. Оцените со всей взыскательностью.

– Непременно. Это ваша первая? Вы же раньше, помнится, книг не писали.

– Не писал, как вы верно заметили. Но тут, знаете ли, взяло за живое, и решил разобраться с кое-какими наболевшими вопросами. А то жена с сыном: что ты нам все за ужином об этом твердишь? Ты книгу напиши, раз такой умный. Вот и написал, насколько ума хватило. Для жены и сына. Ну, и вам решил преподнести. И еще кое-кому, может, в Серпухове, стольном, так сказать, граде.

– Уж не владыке ли Филофею?

– Ему, ему.

– Он, правда, слишком обременен заботами и всякими обязанностями, чтобы за книгами успевать следить. Прочтет-то навряд. Но на полку уж точно поставит. На самое почетное место. Знакомы с ним?

– Бывал. Даже разок исповедовался. Слава богу, владыка поправился, а то все не принимал. Сидел взаперти. Травами от хвори отпаивали.

– И с какими же вопросами вы тут разбираетесь? Позвольте полюбопытствовать. – Отец Вассиан надел маленькие очки, чтобы внимательнее разглядеть книгу.

– Вопросами-то? Смею думать, церковными, но разбираюсь исключительно с позиций здравого смысла.

– Образование имеете?

– Коммерческое в основном, хотя много чего читал, самого разного.

– А благословение, надеюсь, взяли?

– Зачем? Я сам себе хозяин. Вольный стрелок.

– Да, сейчас новые хозяева жизни появились, но как же без благословения и соответствующего образования богословские книги писать? – Отец Вассиан с недоумением поднял рыжие треугольники бровей. – Простите, не совсем понимаю.

Он озабоченно снял и спрятал очки.

– Я же не для издательства патриархии писал. Пороги не обивал, просителем никогда не был. Сам имею средства для издания. В средствах, слава богу, не ограничен.

Тут Вассиан Григорьев почувствовал, что самое время задать вопрос, давно вертевшийся на языке. Но для начала решил еще подбросить угольку в топку, поднажать и польстить:

– Большому кораблю, как говорится. Извиняюсь, что дерзаю напомнить. Вы обещали с ремонтом помочь – придела Святой Троицы. Внести свой вклад.

– Святой Троицы? Так я своей книгой вклад вношу. В осмысление, так сказать… – Ольшанский позволил себе улыбнуться, намекая, что один и тот же вклад может быть с одинаковым успехом внесен в разные области.

Но отец Вассиан не уловил намека.

– Ну, а в материальном смысле? Денежном?

Тогда Ольшанский, сохраняя на лице улыбку, понизил голос и произнес с внушительной серьезностью:

– Составьте мне смету. Пожертвую на ремонт, как обещал. И вот еще что… новый мерседес освятить хотелось бы. Тот, что пока в гараже стоит. И нас с женой повенчать, если можно. Брак-то у нас законный, но, увы, не церковный. Вот моя любезная Жанна Васильевна и сетует: как же так, мол, не венчаны, отстали от моды. Она хотела у католиков венчаться, но я отговорил. Все-таки православие нам ближе. Что нам эти католики!

– Повенчаем вас с женой. А сынок крещеный? Яшка-то?

– Он у меня не Яшка, а Ян, польское имя. Он тут с нашими поляками – Казимиром и Витольдом подружился, теперь не разлей вода. Во всем – полнейшая солидарность. Собираются митинг устраивать за Чечню. У меня самого – частичка польской крови.

– Вот мы окрестим, повенчаем и освятим. На освященном мерседесе всем семейством из Храма в новую жизнь и покатите. – Отец Вассиан уже думал о смете и про себя что-то прикидывал, подсчитывал. Поэтому и не слишком заботился о своих словах и особо не выдерживал тон.

Святослав Игоревич же именно к словам был особенно внимателен и придирчив.

Он не каждому позволял многообещающие посулы и не всякое пожелание с готовностью принимал. Вот и сейчас с усмешкой (усмешечкой) якобы вскользь заметил:

– Да она у нас и так новая. Новая, как мехи для молодого вина. Куда уж новей-то. Наполняй под завязку – не лопнут.

И как занятой человек, у которого еще много дел, поспешил откланяться.

Глава вторая

Новая критика готской программы

Проводив Ольшанского, отец Вассиан полистал подаренную книгу, даже углубился в некоторые страницы, отчеркнул что-то (ковырнул) ногтем и поставил на полку – временно, с краешку (постоянное место еще не определил). Затем стал искать, куда бы повесить картину – так, чтобы не рядом с иконами, а поодаль, на почтительном расстоянии.

Вот, скажем, сбоку от шкафа (примерил). Или над диваном (прикинул). Признаться, картина ему не слишком нравилась: так, любительская мазня с претензией на самобытность. Спрятать бы ее подальше, засунуть на чердак, но нельзя было: Ольшанский, конечно, рассчитывал, что картину повесят, и на самом почетном месте, иначе не вставил бы ее в такую роскошную раму и не позаботился бы о петельках для веревки, шурупчиками привинченных к подрамнику.

Поэтому куда деваться: не повесишь – смертельно обидится, посмуреет и, чего доброго, откажет в деньгах для ремонта придела Святой Троицы. А этого допустить никак нельзя: Святую Троицу надо срочно ремонтировать, латать, обновлять. Причем мелкой косметикой тут не отделаешься. Необходим капитальный ремонт: поднимать полы, штукатурить и заново красить стены, менять подгнившие оконные рамы. И, главное, проводить отопление, чтобы можно было зимой – даже в крещенские морозы – исправно служить.

И утварь подкупить придется, облачения, особенно праздничные, торжественные, золотым шитьем шитые, а то батюшки, как бедные родственники, в чем попало подчас Пасху встречают. Да и у самого отца Вассиана ряса поизносилась, епитрахиль истерлась, поручи моль пожрала, медный крест от времени потускнел.

Словом, столько всякой мороки, что невольно думается: Иерусалимский Храм легче было восстанавливать. Хотя тогда именем Святой Троицы приделы не нарекали, Троица еще только угадывалась, грезилась, в пророческих снах являлась.

– Что это, отец, ты срамоту такую на стену вешаешь! – Матушка Василиса несла с кухни чистые тарелки, чтобы поставить их в буфет, но невольно приостановилась, скептически озирая картину.

– Какая ж срамота? Наш бобылевский пейзаж, река Ока изображена.

– На эту Оку глаза бы не глядели.

– Ладно, не критикуй. Кто художник-то знаешь? Ольшанский!

– Сам, что ли, изваял?

– Не изваял, а написал. Это тебе не скульптура. Вечно ты слова не так ставишь. Следи за собой. Фильтруй базар.

– Тоже мне священник – фильтруй базар. Денег-то даст твой скульптор?

– Велел составить смету. – Он притворно вздохнул, скрывая радость от предстоящего составления сметы.

– А что за книгу ты листал?

– Он написал.

– Тык он еще и книги пишет?

– Тык-тык – вот тебе и втык, – осердился, осерчал на что-то отец Вассиан. – Хозяин – барин. Я вон не знаю, куда свои записки пристроить, а он мигом издал. Если мошна полна, почему бы не тиснуть. Теперь с деньгами все доступно.

– Что ж ты не богатеешь?

– Вот насела. Сказано тебе: душу берегу. И ты мне не перечь со своим богатством.

Матушка Василиса по опыту знала, что разговор о богатстве и душе лучше не продолжать.

– Книга-то хорошая? Или такая же срамота, как и картина?

– Срамота, мать. Срамота. Ты ему только не говори.

– Не скажу, отец. Умишка чуть-чуть имею. Что там срамного-то?

– Вот ты имеешь умишка-то, а он умишком и не вышел. Между нами, совсем дурачок. Может, по части коммерции преуспел, деньгу сшибать научился, а в богословских вопросах самоуверенный малец. Ничего не смыслит. Разбирается, как твоя свинья в апельсинах.

– Ты моего порося тоже не тронь. – Матушка усмотрела в сказанном намек на поросенка, повизгивавшего и хрюкавшего у них в сарае. – Зачем же он за книгу взялся, твой Ольшанский?

– Видишь ли, у него тут свой резон, как я понимаю. Своя подоплека. Живет он в достатке, особняк за высоким забором, подземный гараж, автопарк, зимний сад, спортивные тренажеры, роскошные апартаменты. У каждого – своя спальня, свой унитаз, своя ванна. Во дворе – конюшня с ухоженными скакунами, у причала – байдарки для гребли. Причем территория вокруг огорожена, всюду охрана поставлена – словом, все есть. Новые мехи под завязку наполнены молодым вином, как он сам говорит. Живи и радуйся. Наслаждайся своим богатством. И все бы хорошо, но тут какое-то православие под боком… адскими муками стращает, наказанием за грехи, совесть язвит, наслаждаться мешает. Вот и надо с ним разобраться, а как? Наш дурачок-то и придумал. Евангелие полистал, покумекал и книжонку накатал. И цель этой книжонки – расчихвостить православие с позиций здравого смысла. Все библейские ужасы, зловещие пророчества, трубы ссудного дня, геенну огненную обратить в страшилки. И все это для того, чтобы нынешнему богатею-предпринимателю, новому русскому в его красном пальто, вольготно и спокойно жилось. Чтобы ничто его не язвило, не обличало. В этом смысле книжонка – манифест, а он, автор ее, – идеолог, выразитель целого класса, Карл Гот.

– Какой еще Карл Гот?

– Тот, который Карл Маркс, критик готской программы.

– Ох, умен ты у меня, отец.

– Да уж ладно…

– И в богословии, и в марксизме подкован. Зришь в самый корень. Тем меня и купил когда-то. – Матушка умилилась и слегка разомлела от нахлынувших воспоминаний. – Ты бы еще Саньку нашу о теперешних готах порасспросил: у тех тоже своя программа.

– Это о тех, что по кладбищам ночами шастают?

– Вона. Ты и без Саньки все знаешь. Ох, ученый! Ох, ученый! – Матушка взялась за голову, удивляясь учености мужа.

– Не хвали. Не заслужил. Есть ученее меня.

– Кто ж это?

– А хоть бы Евгений Филиппович Прохоров. Он из Питера недавно прибыл.

– Любкин брательник?

– Ну, брат, брат…

– Так у них отец до белой горячки допился. Все Прежнему салютовал.

– Какому еще Прежнему?

– Тому, который Брежнев, а заодно и маршалу Устинову Дмитрию Федоровичу, министру нашему бывшему.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.