Главный инстинкт (сборник)

– Что-то они осмелели. Хомяки то есть. Раньше облетали периметр за километры…

Хомяк смирно сидел на столе, сложив перед собой мохнатые лапки и вытянув хвост. Черные глазки смотрели на Арцимович.

– Неудачное название – хомяк, – сказал Лоусон, – какой же это хомяк?

– На хомяка он действительно не похож, – согласилась Арцимович, – это их так какой-то остряк еще из нулевой Экспедиции окрестил. Как вы думаете, они кусаются?

– Я другое название предлагал, – не заметив ее вопроса продолжил Лоусон, – но оно не прижилось – «мурбас».

– И что оно означает?

– Ну «мур» – это от мурлыкать… вам ведь хотелось его за ушком почесать?

– Да, было дело, – улыбнулась Арцимович, – а «бас»?

– А «бас» – это по-казахски «голова».

– Господи, казахский-то вы откуда знаете?

– Ну, дело в том, что я немножечко еще и казах, – с достоинством ответил Лоусон.

– Не скучно с вами, однако… Значит, «мурлыкающая голова». Погодите, тогда получается «мурлбас»?

– «Мурлбас» – это как-то не по-казахски.

– А «мурбас» – по-казахски?

– А «мурбас» – вполне.

– Так, – сказала Арцимович, – сделаем следующее. Вы сейчас пойдете, дождетесь, пока откроется дверь, и встанете сбоку, чтобы проем оказался свободным. А я его напугаю. Должно получиться.

Лоусон поднялся из кресла и принялся одеваться.

– Кстати, – вспомнила Арцимович, – вы информационщик. Сможете почистить мою базу? О вашей судьбе еще нужно подумать, а вот Владимиру Евгеньевичу неприятности из-за вас не нужны.

– Базу, говорите?.. – задумчиво протянул Лоусон, уставился куда-то за плечо доктора и вдруг быстро, как пианист, задвигал пальцами опущенных рук, – базу, – повторил он, – базу… э-э-э… м-м-м… это даже ин… терес… н-н-но… почему я раньше…

Арцимович, ничего не понимая, смотрела, как Лоусон продолжает играть на невидимом фортепьяно. Глаза его следили за чем-то в дальнем конце отсека. А в дальнем конце отсека ничего особенного не было – доктор даже обернулась и посмотрела. Прикрытая белой шторкой дверь в хирурготсек, стеклянные шкафы с замороженными нанерами, сложенные кибертележки…

– У вас что, айплант включен? – сообразила вдруг Арцимович. – Кто вам разрешил?

– Ну почему сразу айплант, – медленно начал отвечать Лоусон, – есть… другие… альтернативные системы.

– Кто вам разрешил? Вы что, с шафрановскими особистами еще не сталкивались?

– Я… хотел, но… они хлипкие все… ага… почти… калориметр… знаете… такое слово есть забавное! Все. Смотрите планшет.

Доктор посмотрела. Лоусон был в критическом состоянии по ряду показателей. У него не работали почки и поджелудочная, зашкаливал при этом гемоглобин, и была температура в пятьдесят три градуса.

– Так лучше? – спросил мертвый, но явно гордый собой Лоусон.

– Так, – сказала Арцимович, – давайте-ка по порядку. Первое. Почему у вас айплант включен? Медицина и здоровье – мое личное дело, а вот о том, что вы айплант разблокировали, я должна доложить военным.

– Спокойно, доктор, мне можно, у меня санкция. Вполне официальная. Кто-то должен поддерживать весь этот наш диагностический зоопарк. Совершенно серьезно. Вот вам мой мандат.

– А врачу, значит, можно без айпланта… Ладно, тогда второе, – Арцимович произвела несколько манипуляций с планшетом и показала его Лоусону, – показатели, которые лягут в базу, должны быть вот такими.

– Не нужно показывать, я все прекрасно вижу сам… Сделаем, – сказал Лоусон, довольно угукнул и снова зашевелил пальцами.

А хомяк по-прежнему сидел себе на столе, зажмурившись, не проявляя никакого интереса к обилию медицинских установок и принадлежностей, не пытался устраивать никаких фокусов, вроде своих степных упражнений. По форме и окрасу все хомяки были одинаковы, и Арцимович не могла понять, смотрит ли она на давешнего знакомого или перед ней какой-то другой зверек.

– Ерунда какая-то, – сказал Лоусон, – у меня соединение исчезло… У вас тут ничего в гигагерцовом диапазоне не излучает?

– У меня все заморожено, – сказала Арцимович, – разве что «обвязки»? Или ваше включенное на всю мощность самодовольство?

– Да нет, «обвязки» я вижу… Сигнала нет…

Хомяк на столе вдруг открыл глаза, поднялся и расправил крылья.

– О, – обрадовался Лоусон, – есть соединение. Так.

– Погодите, Лоусон, давайте сначала от хомяка избавимся. Он будто бы ведет себя смирно, но, ему здесь совсем не надо быть.

Ничего не подозревающий о грозящих ему неприятностях несанкционированный хомяк вновь улегся в прежнюю позу и закрыл глаза.

– Черт, – сказал Лоусон, – исчезла связь, а ведь почти успел. Ладно, давайте изгонять бесов.

Он осторожно подошел к двери, дверь вобралась в стену. Лоусон вдруг развернулся и сделал шаг обратно по направлению к столу. Дверь медленно вернулась на место.

– Что такое? – спросила Арцимович.

Вместо ответа Лоусон шагнул вперед. Потом еще раз. Потом шагнул назад. И еще. Дверь за его спиной бесшумно распахнулась.

– Хомяк излучает электромагнитные волны примерно на девяти гигагерцах, – объявил торжественно Лоусон. – Вот так зверушка.

Арцимович посмотрела на свой стол. Хомяк открыл глаза.

– Перестал, – сказал Лоусон.

– Чудеса какие-то, – проговорила Арцимович, – зачем такому пушистому излучать, да еще на девяти гигагерцах?

– Доктор, у меня к вам предложение, – сказал Лоусон. – Давайте мы сейчас на время избавимся от этой загадки природы, я поправлю всё в базе, потом быстренько зарегистрирую все данные о физпроцессах, а потом мы с вами встретимся вечерком и исследуем все странные свойства местной… э-э-э… фауны, да? Всегда путал с флорой. А еще я научу вас пить чай по-казахски.

Арцимович, прищурившись, смотрела на хитро улыбающегося Лоусона. Теперь она тоже почувствовала излучение. Это внутри нее вдруг задрожала давно и, как ей казалось, навсегда успокоившаяся исследовательская жилка.

3

В функционировавшей по земному распорядку Экспедиции был тихий вечер.

В окружавшем ее мире распускалось розовое утро. Из реки поднималось чисто умытое солнце. Легкий ветерок играл листвой на деревьях рощи и пошевеливал волоски на толстых лодыжках Лоусона. Его голые ноги вырастали из песка и исчезали в просторных белых шортах. Рядом с его ступнями зарывались в песок напрягшиеся металлические основания походного кресла. Восседавший в нем Лоусон пил чай.

– А пить зеленый жасминовый чай вас, вероятно, научил бывший шеф? – произнесла Арцимович.

Некоторое время она следила за траекторией вопроса, пущенного ею в далекое небо. Она ждала, когда он приземлится по ту сторону прочной баррикады из кольца на пальце Лоусона, разницы в годах и еще множества вещей, о которых ей так не хотелось думать.

– Вы знаете моего бывшего шефа? – удивился Лоусон. Он сделал большой глоток, подержал немного пиалу и вернул ее на маленький столик, который стоял между его креслом и вытянувшейся в шезлонге Арцимович.

– Да, я забыла его имя, но мы встречались во время подготовки к Экспедиции. По слухам, он покинул вас, так и не дождавшись начала планетной фазы.

– У нас таких называют выбравшими свободу.

Арцимович взяла со столика пиалу. Пиала сверкнула солнечным бликом, и в нее с неба мгновенно прыгнуло молодое, по-утреннему непоседливое облачко.

– А он пишет вам? – спросила Арцимович.

– Писал первый год. Потом перестал.

Доктор покачала свою чашу, глядя, как пошевеливается отражающийся в ней серый набухший комок. «Конечно, не пишет, – подумала она, – вы ведь, доктор, тоже перестали писать своим, когда поняли, что уже не знаете, чем обернутся ненадежные и неподатливые слова на том конце моста, в ставшем чужим для них и вас мире. Чтобы рассказать о себе, слов недостаточно. Однако получать письма из того, когда-то родного для вас мира – пока они еще шли – было хорошо. Ведь там осталось…»

– Ваше парео, доктор, – задумчиво произнес Лоусон, – напоминает мне мою жизнь…

Арцимович повернула голову.

– Полосы, – пояснил Лоусон, – полоса белая, полоса черная, полоса белая, полоса черная… А потом, извините, попа! Хотя в вашем случае это нечто, безусловно, великолепное.

Арцимович стала смотреть на солнце. Долгое местное утро обещало ей еще один очень-очень длинный и скучный день.

«А чего вы, доктор, собственно, ожидали? Неожиданных приятных открытий – чудесного отголоска вашей чересчур долго длившейся юности? Излучающие хомяки? Земные люди, летучие мыши, дельфины, касатки и кто там еще – тоже вполне себе излучают, пусть и акустически. Всего лишь еще один эволюционный выверт… И заниматься им следует ксенозоологам, разгильдяям, при первичном исследовании пропустившим и хомяков, и это их излучение. Впрочем, почему пропустившим? Быть может, совсем не пропустившим. Быть может, кто-нибудь из них даже сделал себе докторскую. “Радиоволны как метод коммуникации на дальние расстояния у грызунов системы Р-2…”»

– Слушайте, Лоусон, я правильно понимаю, что излучение хомяков – это радиоволны?

– Да, электромагнитное излучение.

«Действительно, лучше “Электромагнитное излучение как метод коммуникации на дальние расстояния”… Защитил себе докторскую, получил грант на продолжение исследований, собрал группу и вожделенный первый транш потратил на закупку оборудования и офисных принадлежностей, прикидывая, как бы обосновать еще необходимость личного кара для удобства и апгрейда айплантов – чтобы не тормозили сетевые игры… Аннотационный отчет, полугодовой отчет… Бумага стерпит. Тут мы с вами вспоминаем хорошую улыбку Владимира Евгеньевича и начинаем ощущать стыд. Но сразу же вспоминаем другие интеллигентные улыбки и перестаем его чувствовать. Не то чтобы вам, доктор, нечего было стыдиться… Но ведь вы сейчас уже далеки от этого, не правда ли?»

– И так можно общаться на значительно более дальние расстояния, чем, например, мы с вами, а? – спросила Арцимович.

– Вероятно, да… Впрочем, мне всегда больше нравились общения на расстояниях близких, – не унимался Лоусон.

«Инженер-информационщик? Образцовый семьянин и большой оригинал, интересующийся своим делом, женщинами и выпивкой. А во время отпусков гоняющий верхом на казахском скакуне в каком-нибудь историческом клубе. Или на мотоцикле по старым черным дорогам».

– А верхом вы умеете ездить?

– Пробовал… Но меня не всякая кобылка выдерживает.

– Слушайте, Лоусон… – начала Арцимович.

– О! У меня сигнал! – воскликнул тот. – Наконец-то! Я уж думал, вы меня в такое идиллическое место с какой-то другой целью заманили, а хомяков выбрали как предлог… Приближается к нам… вот оттуда!

Лоусон махнул куда-то за противоположный берег реки. Доктор посмотрела. Но там не было видно никакого движения. Алая степь уходила к самому горизонту. Бурым пятном на фоне бледного неба выделялась одинокая скособоченная гора.

– А откуда вы про хомяка узнали? – спросила Арцимович.

– Ловкость рук! – усмехнулся Лоусон. – На самом деле я через ваш планшет к Системе подключен…

– Да? Не знала, что так можно.

– А он просто залочен у вас был, а я получил доступ к руту.

Лоусон повернул голову, демонстрируя чеканный профиль.

«Ну конечно, доступ к руту – теперь то все понятно…»

Арцимович наконец увидела хомяка. Он летел неторопливо, тяжеловато и издалека был похож на обычную ворону. И лишь над рекой хомяк, будто бы спохватившись, закрутился, забился, затанцевал в небе, с каждой фигурой оказываясь все ближе и ближе.

– Редкий хомяк долетит спокойно до середины водоема РД20-12, – прокомментировал Лоусон.

– Название тоже из Системы достали?

– Вовсе нет, у меня здесь, – Лоусон постучал себя по прямому лбу, – локальный кэш на все архивы Экспедиции. И еще часть Вики поместилась.

Он гордился своим имплантом. А может быть, и лбом. Арцимович откинулась в шезлонге.

А хомяк тем временем сделал круг над пляжем, ринулся к столику и аккуратно вписался между чайником, пиалами и блюдцем с золотистыми казахскими баурсаками. Вполне, видимо, довольный произведенным эффектом, зверек продемонстрировал одному и другому зрителю пару отличных кожистых крыльев, поросших желто-коричневой щетинкой, и улегся, уронив голову на пиалу доктора. Пиала перевернулась, напуганный хомяк взметнулся в воздух. Сотворенная из пролитого чая амеба пустила по столу блестящие щупальца, нащупала край и, перевалив его, с журчащим звуком принялась уходить в песок.

– Хомяк был пьян… – пробормотал Лоусон. – Погодите, а ведь он нам тут кое-что оставил!

– Вам прибирать.

– Да нет… Слушайте, тут целая пьеса получается! Радиопьеса. Темпераментные, однако, создания, я как-то даже и не ожидал… Боюсь только, частоты семплирования у меня не хватило.

– И что там получается? – Арцимович смотрела на инженера, который, добавив к своему профилю хищную улыбку, уставился в пространство перед собой, держа в одной руке пиалу, а пальцами другой совершая быстрые и вроде бы совершенно бессистемные движения, заставляющие Арцимович вспомнить о кульбитах хомяка.

– Ну и что там?

– Тут довольно много… за полсекунды. Хм… не могут же они несущую использовать… Или это у них полезный такой?.. Как вы думаете, он еще вернется? – Лоусон повернулся к Арцимович. Она отметила это особое и давно уже не наблюдаемое ею преображение глаз, когда взгляд Лоусона перешел с изображений импланта на ее лицо. Будто Лоусон до этого дремал с открытыми глазами, а теперь проснулся. Или был без сознания и неожиданно пришел в себя.

– Давайте подождем, – сказала Арцимович.

Лоусон выбрал на столике место посуше и поставил туда свою чашку. Потом взял салфетку и принялся наводить порядок.

– С баурсаками и пиалами мы с вами разобрались… – сказала Арцимович, – а в чем заключаются остальные правила чаепития по-казахски?

– Правил на самом деле много. Но для себя я выделяю следующие три. Можно даже опустить пиалы и баурсаки… Нулевое: чаю должно быть много. Первое: чай следует пить не спеша, – Лоусон ловким движением извлек из ящика чистую пиалу и наклонил над ней чайник.

– А второе, которое, на самом деле третье?

– Чай следует пить непременно в хорошей компании! Ваше здоровье!

– А вот и наш гость. Давайте-ка немного расчистим ему посадочную площадку.

Однако на этот раз хомяк решил не рисковать со столиком и мягко упал на колени Арцимович.

– А что, вполне себе смышленые создания, – глубокомысленно заметил инженер.

Хомяк не стал утаптывать оказавшуюся под ним поверхность, как это делают кошки, не стал и хвастаться размахом крыльев, он подобрал под себя толстые лапки и зажмурился, на этот раз предусмотрительно не опуская голову.

– Внимание, – прищурившись, прошептал Лоусон, – отлично! И еще разок. И еще!

Арцимович не удержалась и провела рукой по приятной шелковистой шерстке. Хомяк открыл глаза. Лоусон шевельнул пальцами, и хомяка тут же смело с ее колен. Она даже не успела заметить, в каком направлении он исчез.

– Вы что сделали?

– Ну… отправил ему обратно то, что только что от него принял. Просто интересно стало. Кажется, собственные песни ему не понравились… Правда, у меня ощущение, что частоты не хватило… Сигнал, вероятно, вышел лохматым… Я бы показал на планшете, но это не очень интересно будет. Вроде ваших кардиограмм… Только непонятно, с какого органа, и непонятно, как он на самом деле должен работать… А что, если они умнички, вроде дельфинов?.. Ежели нам его по Зипфу? Данных маловато… Это не выборка, а недоразумение. По Зипфу ерунда получается. Наклончик-то ма-а-ахонький… Нет, с таким наклоном нам в дельфины… С таким наклоном мы еще до… Нет, маловато данных. А если по Матису? А до Матиса нам данных и вовсе… Куда нам до Матиса? Нам до Матиса еще регистрировать и регистрировать…

– А модулируется – пилообразненько? – спросила доктор.

– Что? Как это? – было очень похоже, что Лоусон сейчас, вынырнув из своих мыслей и обнаружив рядом с собой Арцимович, приятно удивился.

– Нет, совсем не модулируется. То есть чем-то оно модулируется, но, по Зипфу, это не язык. Впрочем, что с трех записей скажешь? Однако мы с вами будто бы о чаепитиях говорили! На двадцати, что ли, попробовать… чтобы уже наверняка! А, доктор?

Арцимович вот уже несколько минут любовалась инженером.

«Вот вам, доктор, еще один образец Человека Увлеченного. Глаза у него пылают, руки у него в движении, а сердце всему этому помогает. Впитывайте, доктор, не за этим ли вы в Экспедиции? Вспоминайте. Не такой ли вы были лет семь назад? Человек Увлеченный всегда бодр. Человек Увлеченный всегда весел. Человеку Увлеченному никогда не скучно, и для него нет ни тяжелых условий работы, ни пустоты черных вечеров. Есть только любимое Дело – и бескрайний мир этого Дела, в котором еще столько, столько неизвестного, нерешенного, неисправленного, но, безусловно, поддающегося и исследованию, и исправлению… Впитывайте, доктор, ведь вам уютно только с такими людьми, а сами вы уже давно не такая…»

– Лоусон, а вам никогда не хотелось последовать примеру шефа? Вы инженер, в частных структурах могли бы зарабатывать гораздо больше.

– Выбрать свободу? Нет. Я доволен и местным кормом. Работа разнообразная, с начальством можно договориться. Да и вечерами свободное время остается.

– А вас не смущает то, что вы давно и активно трудитесь на ведомство гражданина Шафранова?

– Ну а почему это должно меня смущать? Вы тоже трудитесь на это ведомство.

– А я могла бы вам ответить, что никаких новых продуктов не создаю, новых знаний не добываю, а, совсем напротив, слежу, чтобы в своих экспериментах героические исследователи не нанесли себе вреда, и иногда их даже ограничиваю.

– Могу ответить вам, что я как информационщик тоже не добываю никаких новых знаний и не создаю продуктов, а всего лишь помогаю физикам чуть быстрее отвечать на интересующие их вопросы.

– Ответив на которые, физики смогут собрать для гражданина Шафранова боевой каппа-излучатель, а?

– Во-первых, что в этом плохого? Раз собирают боевой, значит, он кому-нибудь нужен! А во-вторых, я все равно не ощущаю особой разницы между нами. И вы, и я участвуем в одном и том же процессе. Как любит повторять один мой коллега: мы все делаем одно большое общее дело.

Арцимович отпила из чаши.

«Можете спорить сколько угодно, доктор, но в главном он прав – все вы делаете одно и то же большое общее дело… И каждый из вас всего лишь деталь механизма – более или менее прочная, более или менее грязная, более или менее стертая. И чем дольше каждый из вас работает, тем больше притирается и пачкается. Не меняется только механизм – бездушный и не знающий сбоев колосс. А еще, наверное, Лоусон мог добавить третий пункт: до тех пор, пока ему дают заниматься интересным делом и кормить этим семью, он может позволить себе не копать столь глубоко. Скромная обывательская позиция. Это ведь вам, доктор, непременно нужно, чтобы дело ваше было не только интересным, но и имело смысл и вообще было самым нужным, самым главным… А что если любое сделанное с душой и искренним интересом дело не может быть бесполезным и тем более послужить злу? Если бы, доктор, если бы… Так или иначе, для вас, уже осознавшей холодность и упрямство механизма, частью которого вы являетесь, возвратиться в стадию Человека Увлеченного теперь невозможно. Это ведь дар, это спасение – быть Человеком Увлеченным…»

– А почему вы не пользуетесь ментальным интерфейсом? Первый раз вживую вижу чудака, который работает на айпланте пальцами, – сказала Арцимович.

– У вас какой-то странный порядок интервьюирования…

– Это часть диагностики. Вам, кстати, от такого количества чая дурно не делается?

Лоусон как раз наливал себе очередную пиалу.

– Ничего не могу поделать, – признался он, – Обычно после третьей кружки выхожу на режим и дальше остановиться уже не могу. А мануальный интерфейс, – Лоусон произвел пальцами серию пассов, – на самом деле быстрее ментального. Просто дело привычки. К тому же, – он скосился поверх пиалы на доктора, – весьма помогает держать руки в тонусе! А теперь спросите меня, для чего мне держать в тонусе руки.

– Неужели вышиваете?

– Вышивает у меня жена, а я играю на гитаре. Вы хеви-метал случайно не любите? Некогда весьма популярное направление. С вашей тягой к архаичным бумажным книгам, быть может, слышали?

– А можете что-нибудь показать? – сказала Арцимович, смиряясь.

Если бы у Лоусона были крылья – пусть даже и не поросшие щетиной, – он бы продемонстрировал их с не меньшей величественностью, нежели хомяк. Он, впрочем, был хорош и без крыльев. Многозначительная улыбка, яростный взгляд, предваряющий выступление, – весь необходимый для шоу реквизит наличествовал… Арцимович поняла, что сейчас будет разыграна приберегавшаяся про запас, самая сильная карта.

– Ну вы понимаете, что без гитары за ближайшим деревом я вам мало что могу показать…

– Кокетничаете?

Лоусон поставил на столик пиалу и сложил руки так, будто в них был настоящий инструмент.

– Да, и аудиосистема у вас в планшете, конечно… – пробормотал он. – Нет, не доставайте наушников, вполне слышно будет. Ладно… Бир, еки! Бир, еки, уш, тёрт!

Планшет взревел. Арцимович не была поклонницей музыки столь громкой и столь быстрой. Впрочем, это длилось не слишком долго, а некоторые моменты даже показались ей вполне изящными. В целом, она ожидала чего-то более неприятного. На последних аккордах лицо Лоусона исказилось, его взметнуло из кресла вслед за звуком – прочь от земли, ввысь, вдаль… А потом доктору вновь стало тихо и уютно.

– Вот как-то так, – скромно сказал инженер.

Арцимович похлопала.

– Теперь я знаю, как можно по-казахски сосчитать до четырех… – сказала она. – Выступаете?

«Вот, значит, что у нас вместо мотоциклов и исторических клубов. Но сути это не меняет».

– У нас команда. Бывает и выступаем – для друзей, коллег, в небольших клубах.

– А вы никогда не думали заняться музыкой профессионально? Вдруг бы вам понравилось больше, чем программировать?

– Нет уж, мне этого никогда не хотелось. Переставая быть дилетантом, теряешь и свободу, и легкость. Все равно как если бы за занятия любовью вдруг стали начислять баллы или платить деньги. Любовью-то надо заниматься искренне. Следуя инстинктам.

– А вот старпом сказал бы, что и при занятиях любовью важно соблюдать дисциплину.

– Поэтому он и не играет на гитаре… За дилетантов!

– За музыку! – доктор тоже подняла свою чашку.

«Имея в запасе столь тонкий вид деятельности, и в самом деле можно забыть и о каппа-излучателе, который ты сооружаешь днем, и об окружающих тебя черных мундирах. Но это не для вас, доктор. Для вас работа – главный способ изменения мира. Восемь часов в день делать излучатель, а потом идти домой и сочинять музыку… Или вышивать бисером. Или готовиться к летнему походу в горы. Но, с другой стороны, как еще можно не стать притертой деталью механизма? Если, например, никакой другой деятельности, кроме создания излучателя в твоей жизни не ожидается? А оставаться живым очень хочется. И еще хочется любить супруга и воспитывать детей. Детей… И все равно. Мы ведь не только оставляем этому миру тех детей, которых смогли воспитать, но и детям оставляем тот мир, который смогли создать, а создаем и меняем мы его главным образом на работе. Впрочем, иные не меняют мира и не оставляют детей, не правда ли, доктор?»

– Хм… – сказал Лоусон. – А хотите, я вам еще кое-что покажу? Секундочку… Вот!

Планшет издал серию неприличных звуков. Доктор заломила бровь.

– Простите, – пробормотал Лоусон, – это не я, это хомяк… То есть я попытался перевести его радиовопли в вопли акустические… раз уж мы о музыке заговорили, – он задвигал пальцами. – Давайте еще раз.

Неприличные звуки обрели общую выразительность и демоническую глубину.

– Нет, пожалуй, я с этим наедине должен поработать. В своей юрте. Кстати! Доктор! Раз уж вы теперь знаете особенности казахских чайных церемоний, то, может быть, вас заинтересует убранство их национальных жилищ?

Арцимович поставила пустую чашу на столик. «Пожинайте, доктор, плоды столь тщательно сформированного вами имиджа. Пожинайте и не жалуйтесь. И хорошо еще, что никто из них не читал вашего личного дела».

– Видите ли, Лоусон, – мягко начала она, – мне нужно вам кое-что объяснить.

– Тогда предлагаю еще одну кесешечку. За искренность!

Он поднял со столика большой расписанный синим узором чайник и налил себе и доктору.

Разрезвившийся ветерок накинулся на открывшийся огонек горелки, подогревавшей чайник, попытался его задуть, не смог и вернулся к своей забаве с растительностью на ногах Лоусона.

Доктор покорно взяла пиалу и посмотрела поверх нее на утреннее солнце, на небо, на длинный скучный день, который еще даже не начался.

4

– Хорошо, а какова вероятность того, что напряженность останется в пределах ноль-трех – ноль-семи?

– Вероятность… Не скажу. Здесь нужно считать.