Каинова печать

– Итак, – сказал Морозов в камеру. – Тема сегодняшней программы: «Вопросы жизни и смерти». Для начала я хотел бы представить сегодняшних гостей.

– Известный журналист и телеведущий, автор цикла «Судный день», – Константин Доренко.

– Бизнесмен, меценат, юрист, консультант по вопросам финансового планирования, – Пётр Иванович Боголепов.

– Психотерапевт, доктор психологических наук, советник президента по вопросам психологического здоровья – Павел Костомаров.

– Протоиерей, профессор теологии, главный настоятель Богоявленского Собора города Белокаменска, – отец Кирилл.

– Бывший главред издательства «Аполлон», когда-то давший Сергею Грановскому путёвку в литературную жизнь, – Илья Ильич Вебер.

Я вздрогнул и пристально всмотрелся в его лицо. Человек из прошлого Сергея, о котором я ничего не знаю!

– И, наконец, писатель, близкий друг Сергея Грановского, – Евгений Лавров.

Вежливо улыбаюсь и приветливо киваю в камеру.

– Произошла ужасная трагедия. Вся страна в шоке. Что же именно произошло в доме Сергея Грановского утром 20 сентября? Убийство? Суицид? Или несчастный случай? На данный момент это остаётся неясным. Ваше мнение. Начнём, наверное, с вас, Евгений Андреевич.

– Точно не самоубийство.

– Откуда такая уверенность, позвольте узнать?

– У меня в голове просто не укладывается: Сёргей и суицид. Не такой он был человек. Из него энергия била ключом, он жизнь любил… да я вообще не понимаю, что в голове должно твориться у человека, чтобы он руки на себя наложил!

– А интересный вопрос, кстати! Как на него отвечает религия? Отец Кирилл?

– Что творится в голове у самоубийцы? Думаю, важнее, что творится у него в душе. Там – абсолютный мрак и отчаяние. Это, по-моему, очевидно.

– Допустим, меня обокрали, я пришёл в отчаяние – я что, сразу вешаюсь?

– Что ж, это, скажем так, умеренное отчаяние. Не полная безысходность. Должна быть превышена некая критическая масса…

– Да, извините, что перебиваю – вы правы, но… Евгений Андреевич, мне кажется, правильно заметил: разве таким человеком был Сергей Юрьевич? И были ли у него объективные причины для отчаяния? Применимо ли к нему само слово «отчаяние»? Да с его лица улыбка не сходила!

– Как же поверхностно мы друг друга судим! В обстоятельствах жизни Сергея Юрьевича, близких нам по времени, мы можем и не найти веской причины для совершения сего, смею напомнить, смертного греха. Эта самая критическая масса накапливается постепенно, исподволь, годами. Болезненная идея в голове, плюс депрессия, плюс импульсивный характер – и любая мелочь играет роль соломинки, ломающей хребет верблюду. Корни этого стоит искать ещё в детстве. За это отвечает у нас господин психолог. Ещё Достоевским было подмечено: главная особенность самоубийцы – бездуховность, нравственный нигилизм. Он ни во что не верит, ему не на что опереться, кроме самого себя: и когда хребет ломается, его уже ничто не спасёт. Жизнь заходит в тупик, нужно стену пробивать, а ему это кажется невозможным. Человек сам по себе ведь действительно слаб.

– То есть это именно слабость? Бегство от проблем?

– Не в том смысле, который вы, вероятно, подразумеваете. Только пассионарная личность способна разрубить гордиев узел, разом со всем покончить.

– Тут, нужна, ещё, конечно, предрасположенность, обсессия смертью, суицидальный комплекс, – вставил свои пять копеек Костомаров.

Я не выдержал:

– Боже, что вы такое говорите?! Какой «суицидальный комплекс»? Он наслаждался жизнью, его переполняли творческие планы, и вообще…

– Может, это была игра на публику – его гедонизм, бонвиванство и прочее? Чужая душа потёмки. Тем более душа художника. Большое видится на расстоянии. Чтобы оценить картину, нужно отойти на три шага. Чтобы глубоко познавать жизнь, нужно в некотором смысле быть выброшенным из жизни. Тогда становишься либо художником, либо убийцей. В лице Гитлера мы получили и то, и другое.

– Вы просто начитались Фрейда и Ломброзо!

Костомаров снисходительно-вежливо улыбнулся:

– Я вовсе не о безумии говорю, а о некоторой оторванности от социума. Впрочем, каждый из нас потенциальный безумец, и различие лишь в степени выраженности. И, скажем так, наличии или отсутствии неких барьеров в мозгу. То есть разница между мной, вами и каким-нибудь Чикатило в том, что мы подавляем свою тёмную сторону, а он нет.

– Не слишком ли далеко вы заходите? – вскинул брови Боголепов. – Я себя потенциальным убийцей не чувствую.

– Возможно, я слегка перегнул палку. Но факт в том, что «нормальным» считается довольно узкий спектр чувств, мыслей и поведенческих реакций. На самом деле, почти никто не способен удержаться в столь тесных рамках. Но вернёмся к обсуждаемому вопросу. Значит, так: человек со склонностью к самоубийству с юности пробует разные способы. С первой попытки никто себя почти не убивает, – он вновь повернулся ко мне. – У него не было таких попыток?

– Не было и быть не могло! Это же абсурд! Даже смерть семьи не заставила его думать о самоубийстве.

– Когда это произошло? – спросил Морозов.

– Ему было 18 лет – значит, в 2001-м году. В пожаре погибли его родители и старший брат. Но он не сломался. Наоборот – очень скоро он достиг всего, о чём можно мечтать. Ему было ради чего жить.

– Что ж, давайте посмотрим фрагмент последнего телеинтервью Сергея Грановского, данного как раз накануне его 36-летия. Внимание на экран.

Свет в студии погас, на экране появился Сергей – живой, улыбающийся, расслабленно развалившийся в любимом кресле у камина с сигаретой в руке. Даже с экрана взгляд ярко-сияющих голубых глаз завораживал. С обычной очаровательной непосредственностью он сказал: «Ещё недавно мне казалось – я зашёл в тупик. Но буквально в течение двух месяцев я наваял новое, с позволения сказать, произведение, и это эпохально. А, впрочем, кому это интересно?» – он махнул рукой и откинулся на спинку. – «В этой книге я соединил Достоевского, Стругацких, Куприна, Коэльо, Кинга, Мисиму, Хемингуэя и ещё немного отсебятины. Не знаю, кто сможет это разжевать, но такого вы ещё не читали. Без понтов. Я и мечтать не смел, что когда-нибудь накропаю нечто подобное, но в жизни самое лучшее – как и самое худшее – происходит неожиданно. Иногда настолько неожиданно, что не успеваешь отличить одно от другого! Но тем она и прекрасна! – он затянулся, выпустил дым, и лицо вновь озарила улыбка.

Экран погас. Все с трудом стряхнули с себя оцепенение, словно загипнотизированные, и трагичность произошедшего навалилась на нас с удвоенной силой.

– Да… – покачал головой Морозов. – Всё-таки в голове не укладывается, что этот человек мог убить себя, да ещё таким ужасным способом.

– Смерть – итог жизни, её разгадка, – Костомаров и сложил пальцы «домиком». – По тому, как человек умирал, можно сказать, как он жил. Не стоит всё списывать на условия: из нищеты выходят и убийцы, и гении. Человеком управляют желания. Вопрос в том, чего ты хочешь сильнее – жить или умереть. Да и, знаете, Маяковский тоже заявлял: «Светить всегда, светить везде – вот лозунг мой и Солнца!». И надел деревянный бушлат в 37 лет.

– Ну вы же видели: на экране человек совершенно вменяемый, здоровый во всех смыслах, полный сил. Какая тут ещё «жажда смерти»?

Костомаров вздохнул:

– Уфф… значит, предпосылки суицидальной депрессии: прежде всего, травмирующее событие, ломающее жизненный уклад – смерть близких, предательство, трагическая любовь. Человек как бы оказывается выброшен из материнской утробы, становится беспомощным, – вернее, осознаёт свою беспомощность, тогда как прежнее ощущение безопасности и всесилия было ложным. Кризис – возможность открыть в себе скрытый потенциал. Но самоубийца, как уже было сказано, ни во что не верит. И в конечном итоге перестаёт верить в самого себя – из-за сложившейся привычки всё подвергать сомнению и развенчанию. Дух отрицания превышает некий критический порог, и в конце концов человек доходит до того, что отрицает самого себя. Это ярко воплощено Достоевским в образе Николая Ставрогина. Кроме того, жизнь-то нас как проверяет: в критический момент подсунет такой лёгенький, но в перспективе губительный выход. Ни в коем случае нельзя хвататься за эту соломинку – она гнилая. Лучше биться на воде, не ожидая помощи – авось не потонешь, и плавать научишься… Решающую роль всё-таки играет неверие, потеря духовных и нравственных ориентиров. Поэтому – бедняге кажется, что выхода нет.

– Значит, жизненная драма накладывается на некий духовный кризис?

– Да.

– А если человек себя всё-таки не убивает, преодолевает депрессию?

– Психологический кризис – состояние, при котором невозможно дальнейшее функционирование личности в рамках прежней модели поведения, даже если она целиком устраивала данного человека. Продолжая жить, в некотором смысле вы всё равно умираете. Для индивидуума с сильным духовным стержнем кризис действительно становится актом перерождения, обновления: ломка старой личности и рождение новой. Феникс восстаёт из пепла, так сказать. Но если этого не происходит по понятным причинам, человек всё больше погружается в депрессию, и тогда…

– Какая, к чёрту, депрессия? – перебил я. – Вы его сейчас видели? Похож он на человека в кризисе?

Наконец со своей обычной бесцеремонностью в разговор вклинился Доренко:

– Вот когда такие вещи происходят, мы собираемся и начинаем врать. Лишь бы правде в глаза не смотреть. Сергей Грановский, без сомнения, оставит о себе разные воспоминания. Он был весьма сложным, противоречивым человеком, нередко одержимым тёмными, иррациональными порывами. Его героизму и без меня воздали дани, теперь поговорим о дряни…

– Как вы смеете порочить его светлую память?

– Кто порочит его «светлую память»? Но ведь он пил как сапожник, это факт!

– Вот видите, какой образ жизни – постоянные оргии! – кивнул отец Кирилл. – А нападки на церковь? Всерьёз обсуждался вопрос об его отлучении! Из его души ушёл Бог, на его место пришёл дьявол. Да, господа! Мир по – прежнему лишь поле битвы между ними, а поле битвы – сердца людей! И у нас нет третьего пути, только роковой выбор – либо свет Божьего пути, либо летишь в бездну подобно гадаринским свиньям. Пока мы не примем это как факт, у нас будут и необъяснимые убийства, и самоубийства от скуки, и насилие в семье, и зверские драки школьников, когда пятеро одноклассниц забивают шестую ногами, таскают по грязи за волосы, а вокруг все стоят, смотрят, смеются и снимают на сотовый! Да ведь это животные, если не сказать хуже! Здесь правильно было сказано по поводу Грановского и его так разгульной жизни – именно внутренняя пустота, нигилизм провоцировали его на постоянный поиск сильных ощущений, наслаждений, скандалов, конфликтов… Здесь нет никакого противоречия! И вот такие люди, которые «берут от жизни всё», рано или поздно страшно раскаиваются. Они вдруг осознают, что взяли от жизни всё, кроме главного.

– Сергей был ещё молод, а молодости свойственно заблуждаться, – возразил я. – В последние же месяцы он пытался измениться. Говорю вам: он не только не был в депрессии, но напротив, как будто открыл что-то важное и только начинал жить. Он был полон планов и надежд. Он собирался жениться, венчаться!

– Ну конечно, – ухмыльнулся Доренко. – Теперь мы забудем его скотство и объявим его невинным агнцем на закланье, как было с гражданином Есениным. Почему бы нам не причислить его к лику святых?

– У меня почему-то создаётся ощущение, что я уже на Страшном Суде. То есть я так понимаю, здесь ангелы собрались. Вот что я вам скажу, господа: что бы мы ни узнали о Сергее – мы не имеем права бросить в него камень. Есть только Божий суд, человеческий слишком себя скомпрометировал. Он отпускал убийц и распинал святых. Сергей не был святым, но кто им является? Раз все сюда пришли, чтобы судить его с позиций Высокой Нравственности, то я считаю своим долгом выступить его адвокатом. Я процитирую слова Александра Сергеевича Пушкина: «Толпа в подлости своей радуется унижению высокого, слабости могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении: „Он мал как мы, мерзок как мы!“. Врёте, подлецы! Он мал и мерзок не так как вы – иначе!».

В студии повисла звенящая тишина. Доренко иронично изобразил аплодисменты, я иронично поклонился.

Морозов поднял руки в примирительном жесте:

– Господа, страсти слишком накалились! У меня ещё один вопрос к господину Костомарову: мог ли Сергей Грановский убить себя не из-за личностного кризиса, но… из чувства вины? Стало известно, что он поссорился незадолго до смерти с женой, которую, по-видимому, действительно любил. Причиной ссоры явилось, скажем так, неадекватное поведение самого Сергея Юрьевича.

– Конечно. Вина – это прежде всего самоосуждение, самонаказание, направленный на себя агрессивный импульс. В результате подобные чувства приводят к мыслям о самоубийстве.

– Давайте предоставим слово Илье Ильичу, не зря же он приехал! Илья Ильич, расскажите, как Вы познакомились с Сергеем Грановским?

Вебер как будто погрустнел ещё больше, обвёл присутствующих взглядом и начал очень тихим, спокойным и монотонным голосом:

– В начале 2000-х я был редактором в маленьком Тверском издательстве «Аполлон». Мне принёс рукопись робкий, застенчивый юноша. Сергей Грановский. Вы бы не узнали его тогда. Скажи мне кто-нибудь тогда, что он будет известен на всю страну своими эпатажными выходками, я бы рассмеялся. Видно, с тех пор он сильно изменился. Он принёс рукопись. Это был его первый роман – «Новгород под снегом». Только тогда он назывался «Тверь под снегом». Замечательная вещь, я понял это с первых страниц. И лично пробил издание книги. Тиражик в пять тысяч два месяца пылился на полках… а потом случилось нечто невообразимое! Всё раскупили в три дня!

– Илья Ильич, вы издали первый роман Грановского. А мы о вас ничего не знаем, о вас никто не слышал. Он никогда публично не упоминал ваше имя, ни разу не выразил благодарность…

– Так уж получилось. Мои возможности были ограничены. Мы могли предложить только самые скромные условия, ибо едва держались на плаву. Думаю, Сергей пришёл к нам только из-за уверенности, что крупные издательства его отфутболят. Тогда на книжном рынке ещё существовала конкуренция, гиганты перекупали успешных и перспективных авторов у мелких фирм – да и друг у друга тоже. Разин пронюхал о новом таланте и взял его в оборот. Что было дальше, всем известно. Карьера под стать голливудской. Назвать Грановского писателем – всё равно что назвать Христа уличным проповедником. Это целый культурный феномен.

– Да, и рождением этого феномена мы обязаны вам, – подхватил Доренко. – Но ни одного упоминания о вас я не помню.

– Строго говоря, в его успехе немалую роль сыграл грамотный маркетинг и значительные вложения в раскрутку… Да и сам он сделал всё, чтобы почаще мелькать на страницах газет. И написал он очень много – хотя непонятно, когда находил для этого время.

– Но ведь вы жили с ним в одном городе, причём очень тесном! Неужели он даже ни разу не позвонил?

– Так сложились обстоятельства. Наше издательство в 2009-м обанкротилось, и я давно живу тихой обывательской жизнью. Я далёк от мира книгоиздания. Зачем ему контактировать со мной? К чему это приведёт? – он горько усмехнулся. – Я помню, как столкнулся с ним один раз на улице. Он сделал вид, что не знает меня.

Я сам не заметил, как вскочил и закричал на Вебера:

– Как вам не стыдно! Зачем вы сюда явились? Пиарить себя? Да вы – вы все – и мизинца его не стоите!

– Бо-о-оже… – иронически протянул Доренко. – Какой текст, какие слова…

Я резко развернулся к нему:

– А вы… С вами я вообще говорить не хочу!

И бросился вон из студии.

Вдогонку донеслась насмешливая реплика Доренко:

– Ему надо отлить, он просто повод искал.

Дружный смех прокатился по студии.

Я бесплодно просидел за столом три часа, порвал написанное и уставился в окно, ощущая страшное опустошение, как в разорённой варварами стране, где все убиты, дома разрушены, земля выжжена и больше не даст плодов. Никогда.

Глубокая тоска сдавила сердце.

Я услышал, как тихо скрипнула дверь.

Таня подошла и положила руку мне на плечо. Я накрыл её ладонь своей.

– О чём ты думаешь?

– О чём я думаю? – слабо улыбнулся я. – О том, зачем такой человек как я родился на свет.

– Вот уж подлинно горе от ума! – засмеялась Таня, обошла кресло и села диван в углу. – Как же можно так думать, когда ты уже живёшь?

– Да, но зачем я живу?

– Как это зачем? Пишешь такие замечательные книги.

– Ну да… всё что я могу. Продавать собственные бредовые фантазии.

– Не зря же Бог дал тебе талант.

– И что-то обязательно отнял взамен. Я сижу в кабинетике и стучу по клавишам, восемь часов в день. И это всё, что я могу. А по жизни я никто. Ничего не могу. Даже Сергею не мог помочь…

– Ах, вот откуда ветер дует…

Она села поудобнее, расправив складку юбки, заложила ногу на ногу. Посмотрела на меня нежно-насмешливо.

– Не повернёшь же ты время вспять. Раз родился – значит, нужен. Но зачем ты думаешь обо всех этих ужасах? И зачем думаешь о том, зачем родился? Что за сумасшествие?

– Не такой уж это и бред. Старый философский вопрос, на самом деле. Лучшие умы веками над ним бьются, и по сути, всё искусство и все философские учения решают вопрос о смысле и цели человеческого существования. Или её отсутствия. Быть или не быть – вот в чём вопрос. Процитирую Камю: «Вся философия сводится к вопросу о самоубийстве». Потому что если цели и смысла нет, то и жить… не обязательно. И вот веками думают, много чего надумали, а решить окончательно не могут. Ну а я в одиночку только два дня думаю.

Я встал и принялся мерить шагами комнату.

– Смотри что получается! Есть, например, люди не только бесполезные, но даже вредные, паразиты человечества – убийцы, подлецы, тираны – и им тоже Бог дал жизнь и позволял так долго жить. И они жили припеваючи. А Христа распяли, оплевали, и вообще сплошь и рядом негодяи процветают, а святые или просто честные, добрые люди подвергаются мучениям, насмешкам, их обманывают, предают, они умирают или живут так, что лучше умереть. Что ты на это скажешь?

– Что я скажу… – в растерянности проговорила она. – Скажу… скажу… что ты свинья неблагодарная! Ты честный человек, и ты живёшь хорошо. Тебя-то кто обидел? Бог дал тебе жизнь, и жену, и талант, и возможность жить безбедно честным трудом. Жена-то ещё ладно. Но талант… А ты ещё и недоволен – рассуждаешь о том, что… ну, по меньшей мере нас не касается.

– А если коснётся?

– Ну вот! – закатила глаза Таня. – Когда – и если – коснётся, тогда и будешь переживать. Да и с какого перепугу?

– А знаешь как написали Стругацкие? «Кто никого не трогает, того больше всех и трогают». Честный человек больше всех от нечестности и страдает – пока не придёт к выводу, что он один дурак, а все умные, и что честность выдумали для дураков, чтобы ими пользоваться и над ними же смеяться.

– Нет, нет, всё не так! – Таня тряхнула головой. – Ещё раз: ты здоров, сыт, обут, одет, любим и уважаем – да тебе самому себе завидовать нужно!

– Не спорю! Но ведь я только констатирую факты… Значит, Бог зачем-то сохраняет жизнь кому не следовало бы, и забирает тех, кому бы ещё жить и жить на радость людям. Вывода здесь два – либо он несправедлив (или его нет), либо жизнь такая штука, что излюбленных детей он побыстрее от неё избавляет. Есть даже такая фраза – «Бог забирает лучших». Слышала?

– И к чему мы приходим в итоге? Во-первых, то что Бог тебе подарил жизнь, не означает, что ты хороший и полезный человек; во-вторых, если вторично жизнь подарил – тем более не означает, наоборот, это прямое подтверждение, что ты подлец, тиран или убийца. То есть спасся в аварии, излечился от рака, кирпич мимо пролетел – и всё. Можно сажать по одному факту! Гениально! У меня сейчас пар из ушей повалит. И это называется мужской логикой? Сам себя в тупик какой-то завёл…

– Не так уж это и смешно. Гностики верят, что миром правит Дьявол, и что помогает он именно тем, кто служит ему. Соответственно, хороший человек обязательно будет мучиться. И разве мы не видим это своими глазами повсюду?

– Милый, ты слишком заморачиваешься. Ты просто расстроен из-за смерти Сергея.

Я вздохнул:

– Понимаешь… у каждого есть воспоминания, как ноющая незаживающая рана, источник постоянных мучений и угрызений, непоправимое упущение, роковая ошибка – это воспоминание о том, чего не сделал.

– Но с этим надо смириться. Он уже там, а мы здесь. Надо как-то жить дальше.

– Вместе с ним умерла часть меня. Я никак не могу взять в толк… вот я есть, а его нет. И что я чаще всего вспоминаю, как он ночью позвонил, хотел что-то сказать важное, а я ему: «Завтра поговорим». Понимаешь? Последнее, что он слышал в своей жизни: «Завтра поговорим».

– И ты себя винишь в его смерти? То есть, я так понимаю, ты один во всем виноват.

– Да, – горько сказал я. – Я чувствую себя так, будто я один во всём виноват.

– Женя… – она с сочувствием посмотрела на меня.

Я подошёл, сел с ней рядом и крепко обнял. Она прижалась щекой к моему плечу. Так мы сидели некоторое время; потом я посмотрел на неё. Она улыбнулась и потянулась тёплыми мягкими губами к моим.

Мы лежали в уютной тишине. Её рука покоилась у меня на груди.

– Как у тебя сердце бьётся…

– Это хорошо, – сказал я. – Это хорошо, что бьётся.

Какое-то время помолчали.

Она приподнялась на локте и посмотрела на меня. Глаза блестели в темноте.

– Скажи… вот то что ты говорил сегодня днём… ну, про Сергея… а вот если бы со мной…

– Таня!

– Если бы со мной что-нибудь случилось – ты бы чувствовал то же?

– Да, – успокоил я её. – Я бы чувствовал то же самое. Но сильнее.

– Допустим, тебе сообщили… такую новость. Какой будет твоя первая мысль?

– Я бы подумал: «Ну вот, умерла ещё одна часть меня. Что же осталось?». И ощутил внутри страшную пустоту, которую уже никогда не заполнить.

Она несколько секунд молча смотрела на меня, потом опять легла и положила руку мне на грудь.

– Мы всегда теряем части себя, – сказал я зачем-то. – Жизнь отрывает от нас по кусочку.

– Т-с-с-с… – она приложила палец к моим губам, придвинулась и ткнулась носиком в плечо. – Лучше помолчим.

– Ладно.

– Люблю тебя.

– Я тебя тоже.

Мы погрузились в сладкую полудрёму. В голове роились обрывки сновидений, и сквозь них, как сквозь колыхающиеся полупрозрачные занавески, я видел плачущий лик луны, такой яркий, выпуклый и огромный, будто он плыл прямо перед моим лицом; тоскливый ужас вдруг заполз в сердце, и я увидел, что у изножья стоит тёмная фигура, и с молчаливым осуждением взирает на меня, и его лицо, как у луны, полно скорби от увиденного за многие годы. Лицо знакомое; я хотел сказать этому человеку, как я рад видеть его, но губы словно склеились, а тело обвили невидимые путы. Он подошёл и начал меня душить; сердце затрепыхалось, как рыба, выброшенная из воды. И наконец лопнуло; я проснулся и жадно втянул воздух. Отдышавшись, я тихонько засмеялся в темноте и сел на кровати. Посмотрел на Таню; она мирно посапывала во сне. Нашарил ногами тапочки и пошёл в кабинет. Включил свет и рухнул в кресло. Руки дрожали. Что-то смутное копошилось внутри, какой-то червячок беспокойства, но я не мог определить, в чём проблема.