Каинова печать

– Так если рассуждать, то можно и мимо пройти, если на улице кого-то насилуют.

– По-своему и вы правы. Всё очень сложно, и готовых ответов нет… извините, что лезу тут со своими поучениями старца Зосимы, но я ведь много пожил и много повидал, и хочу вас предостеречь от… резких телодвижений.

– Хорошо, буду осторожен. Но знаете… вы говорите: не надо выяснять, что там творилось в душе у Сергея – но именно это-то мне спать не даёт! Если бы я раньше об этом задумался, я мог бы спасти его.

– Бросьте. Каждый сам куёт свою судьбу. Спасти можно того, кто хочет быть спасённым. Близкие Есенина годами всё делали, чтобы не допустить того, что произошло, но он сам сознательно – ну или бессознательно, в данном случае одно и то же – разрушал собственную жизнь, и все их старания были впустую. Иногда мы ничего не можем сделать, потому что это просто-напросто выше наших сил.

– Не знаю, это какая-то упадническая идеология…

Боголепов засмеялся:

– Ну да, и конечно же, вызвана старческим слабосилием и растущим с каждым ударом судьбы страхом перед жизнью. В молодости тяжелее всего смириться с мыслью, что наши силы ограничены, что мы чего-то не можем. Ключевое слово здесь – «смириться». Оставьте это на усмотрение Господа и заботьтесь о живых, а не о мёртвых. Делайте что в ваших силах, и не очень-то выпрыгивайте из штанов. Не претендуйте ни на святость, ни на героизм… если хотите жить долго и счастливо. А теперь извините, мне нужно кое с кем поговорить.

Он вышел из-за стола. Я какое-то время сидел, молча пережёвывая услышанное, потом пошёл в туалет. У меня болела голова. Я проглотил таблетки и вернувшись, посидел в задумчивости, вновь размышляя над его словами; затем незаметно перескочил на другие темы, и начав цепляться за разные мелочи, беспорядочно и расслабленно перескакивая с предмета на предмет, уплыл совсем далеко; мысли спутались, словно в голове перешёптывались призраки безумцев, вливаясь мутным потоком в многоголосый, но вместе с тем монотонный гомон, перезвон вилок, ножей и бокалов.

Все потихоньку оживились. Говорили о чём угодно – даже о том, как классно было бы сейчас покататься в Альпах на лыжах. Но не о Сергее и не о том, к а к он умер.

Я вспомнил, как впервые увидел его в ресторане ЦДЛ. Как легко и весело всё начиналось…

Я сидел за угловым столиком, когда в зал эдаким павлином вошёл Сергей Грановский. На пороге он замер, оглядывая собравшихся со спокойной уверенностью и широко, жизнерадостно улыбнулся; разговоры утихли, все повернулись к нему.

– Серёжа! – крупный холёный брюнет в сером пиджаке (я почему-то отчётливо представил его в красном) раскрыл ему навстречу объятия. – А мы тебя уже заждались!

– Терпение, Разин, терпение – вот что главное в жизни! Самое лакомое подают на десерт!

Я против воли улыбнулся. Он выделялся в толпе – спортивный блондин в джинсах и кожаной куртке, с сияющей мальчишеской улыбкой, заставлявшей сердце биться чаще и плавиться воском в груди. Тут же его обступили со всех сторон, дамы начали встряхивать волосами и поправлять бретельки лифчиков. Их глаза оживлённо заблестели, как у школьниц.

Только Таня смотрела на него внимательно, и как-то настороженно.

– Забавный тип, – усмехнулся я.

– Слишком хорошо причёсан, – она поднялась.

– Ты куда?

– В места не столь отдалённые, – улыбнулась она. – Я скоро.

Я поискал глазами в толпе забавного типа. На прежнем месте его и след простыл. Фигаро там, Фигаро тут. Вскоре он прошёл мимо меня, болтая с незнакомым мне человеком (это был Боголепов):

– … я в последнее время начал просекать эту фишку. В смысле, на людей не угодишь. Лукавишь – кричат: «Врунишка!»; режешь правду-матку – камнями забрасывают: «Хамло!». Живёшь тихо, приземленно – «Мечты у него нету, блеску в глазах!»; гонишься за мечтой – «Экой наивный дурачок, в облаках витает!». Скажи, чего же им надо?

– Всего понемногу.

– Точно! – засмеялся Сергей. – «И того и другого, и если можно без хлеба!»

– Ну что, значит, сделаем как договаривались?»

– Да-да, как знаешь, я соваться не буду. И смотри у меня, – Сергей погрозил пальцем. – Если что не так я тебе ухо оторву!

Смеясь, Боголепов пожал ему руку и растворился в толпе.

Сергей сел за столик и, смущённо кашлянув, постучал вилкой по бокалу. Из-под земли вырос сивка-бурка-официант.

– Старина, принеси мне шампуня.

– Чего, простите?

– Ну, блин, «Вдова Клико»! Есть ведь, наверное? Давай-давай-давай, принеси дяде Серёже «Вдову». Будешь в золоте купаться. А если чё не так – ухо отрублю! Этим вот ножом. Давай. Ж д у.

Официант ушёл, он начал смотреть по сторонам невинным чистым взглядом младенца, посасывающего бутылочку в манежике, поигрывая ножиком и насвистывая «Вдруг, как в сказке, скрипнула дверь». Потом вдруг улыбка сползла с его мгновенно омрачившегося лица, он весь разом как-то сник, устало ссутулился, задумался и застыл в этом положении минуты на две. Он как будто постарел лет на десять. Тут я заметил, что лоб его изрезан морщинами и не гармонирует с остальным лицом – юным и свежим. Почувствовав мой взгляд, он вздрогнул, посмотрел на меня и отвёл глаза. Вновь просвистел этот мотивчик, потом засмеялся и в открытую обратился ко мне:

– Хотите спросить, тот ли я Сергей Грановский? Да, это я!

Он перебрался за мой столик и протянул руку. Я пожал её.

– Женя.

– Серёга! А что это с тобой за прелесть сидела?

– Это Таня, моя жена.

– Я убью тебя из ревности! А, вот и товарищ «овсянка» с «Вдовой Кличко»!

Он быстро и ловко распечатал бутылку, открыл без выстрела, почти без хлопка.

– От так от! Поэтом можешь ты не быть, но в этом деле будь любезен!

Поднял бокал.

– За тебя и Таню.

– Аминь.

Он опрокинул в себя шампанское.

– Уф! Скажи, друг, читал ты мой последний шедевр – «Скоро наступят холода»?

– Н-нет… я мало читаю. Времени не хватает. Современников вообще плохо знаю. Наших особенно. Если я и открываю что-либо, изданное в последние десятилетия, то скорее с целью ещё раз вспомнить, чего не надо делать.

– Может быть, и правильно. Но я, должен заметить, бриллиантом сверкаю на общем сером и унылом фоне. Читать Грановского – это мода. И так уже лет десять!

– Надеюсь, со мной будет то же.

– Всё ясно! Решил обогатить литературу? Хвалю. Издаёшься у нас, в «Дионисе?

– Пока ещё нигде.

Я объяснил, зачем я здесь.

– Ах, вон как! Знаешь, с Разиным надо держать ухо востро. Эта скотина мне до сих пор очки втирает, а я тут вроде золотой курицы… то есть я несу золотые яйца… В общем, на мне тут всё держится. Нет, он так-то мужик нормальный – посидеть, побазарить о жизни за кружкой пива – но в деловых вопросах ему палец в рот не клади. Стой на своём, как наши под Сталинградом!

– Спасибо за совет, – засмеялся я. – Вот, кстати, и Таня возвращается.

Я их познакомил.

– Знаете, – сказала Таня, оглядывая его с головы до ног. – Вы совсем не похожи на писателя. Я думала, вы актёр, певец, художник, но уж никак не писатель.

– Однако же я настолько писатель, что это даже пугает.

Таня засмеялась – как мне показалось, искренне.

Переговоры прошли успешно – мне предложили сотрудничество, на приемлемых, не слишком кабальных условиях. Несколько часов спустя мы шли через парк к дому, держась за руки, словно выпускники.

– Ну, как тебе мой новый друг?

– Уже друг? Ты же медленно сходишься с людьми.

– Да, но он, по-видимому, ходячее исключение из всех правил, – улыбнулся я.

– Что ж… обаяния ему не занимать. Но обаятельны только бабники, алкоголики и проходимцы.

– Едва ли это о нём.

– А по-моему, он и то, и другое, и третье.

Вечер был сказочный, какой-то особо поэтический, волшебство и умиротворение было разлито в воздухе. И кроме того – я победил! И вся моя прошлая жизнь неудачника показалась мне страшным сном, валуном на дороге, и все мои сизифовы усилия последних лет, как оказалось, были лишь для того, чтобы его убрать. Говорят: твоё настоящее определяет твоё будущее. Но справедливо и другое: твоё настоящее определяет твоё прошлое.

Радость переполняла меня. Я решил утром непременно позвонить матери. Но тем же вечером позвонили мне. И сообщили: мама умерла…

Я вздрогнул, внезапно осознав, что кто-то сидит за моим столиком и бесцеремонно разглядывает меня, причём, судя по всему, уже порядочное время.

Доренко. Язвительная всезнающая улыбочка играла на его губах, глаза из—под блестевших в свете лампы очков таили в себе тот же насмешливый огонёк. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга, затем я сказал:

– Вы, кажется, по ошибке перепутали столики. Это не ваше место.

Он рассмеялся от души.

– Вы, кажется, не это хотели сказать? «Нечего тебе здесь делать», если говорить короче и прямее. Вы хоть с присущей вам деликатностью и удержались от подобных резких высказываний, но взгляд вас выдаёт. Вы кривитесь, как от касторки. Что ж, знаю, знаю – мне здесь не рады. По правде говоря, мне нигде не рады. Издержки профессии, – вздохнул он, картинно разводя руками.

– А вы не задумывались о причинах?

– Задумывался. Самым серьёзным образом проанализировал эту проблему. И лишь укрепился в своей правоте.

– Вы, конечно, сочли людей идиотами, не желающими выбираться из мира иллюзий. Вы всех считаете дерьмом. А кто вам дал такое право?

– О, думая так, я лишь констатирую факт.

– Бред. Раскройте глаза и увидите, что мир полон добрых людей.

– …которые готовы затоптать всякого, кто отказывается жить по их замечательным правилам и гладить их по шёрстке. А одно из главных и священных правил – никогда не говорить правду, а если говорить, то не всю. А скажешь – доброта разом сходит на нет. Не бойтесь: чтобы я ни раскопал о вашем друге, никто не станет слушать. А вот сказочкам о нём как раз-таки поверят. Человек-миф, так сказать! Он добился своего – фотография его, висящего на дереве, обошла весь мир, как в своё время фотографии застрелившегося Хемингуэя и Мисимы, сделавшего себе харакири. Великая посмертная слава. И это романтизируется! Слушают тех, кто говорит то, что хотят услышать, а не тех, кто говорит правду.

– За что вы презираете и ненавидите людей?

– Я?! Презираю и ненавижу?! – брови его поползли вверх в искреннем удивлении. – Что вы, что вы… за что же мне их ненавидеть и презирать? Неужели за то, что им нельзя довериться, что с ними нельзя быть собой, открывать слабые места, раскрыть душу – потому что они обязательно потом ткнут в эти самые больные места и используют мою откровенность против меня? Что касается вашего драгоценного друга, то я по-своему его очень даже люблю; я хочу очистить его светлый и неприкосновенный образ от шелухи, от той мишуры, которой его обвешали «друзья» и почитатели. В общем, я хочу знать Истину.

– Думаете, Истина на вашей стороне?

– Не знаю. Я знаю только, что я на её стороне.

– Вот мне всегда было интересно: почему если грязь и мерзость – так это сразу «правда», а как что-то светлое и чистое – так сразу розовые сопли, обман и иллюзия? Никогда не мог понять…

– А вы прислушайтесь к собственным словам: «светлое и чистое» – вот вам самому не смешно?

– Нет. Не смешно.

Он рассмеялся и стукнул кулаком по столу. Это выражало нечто вроде: «Ну ты и кадр!».

– Да ведь вы лжёте, вот в чём вся соль, – заявил он, отсмеявшись. – Лжёте… из добрых побуждений. Ради «добра, гармонии и света». Это когда муж говорит жене, что она прекрасно выглядит, хотя она похожа на старую курицу. Просто такова тактика всех «добрых людей» – прятать голову в песок, подобно птице страус.

– Извините, но не могли бы вы… всё-таки пересесть за свой столик?

– Подождите, – он поднял руку с раскрытой ладонью. – Я уже кончаю, как говорят наши политики. Как я уже сказал, я хочу знать правду. Я вижу в этом свою высшую миссию. Почему? Потому что правда – настоящая правда – слишком неприглядна и потому никогда не бывает высказана. Об этом ещё Марк Твен писал. Соответственно, она никогда не учитывается, не вносится в планы, теории и так далее. И мы, анализируя жизнь, никогда не можем полностью объективно оценить обстановку. Это всё равно что решать задачу с недостаточными условиями. И мы всегда промахиваемся, и никак не можем обнаружить главное, вырезать главную опухоль своей жизни… Извините за плохую метафору, я не литератор… В конце концов, нельзя излечить болезнь, если отрицать сам факт её наличия. Многие чувствуют эту правду, но даже те, кто знает её, бегут от неё, – он пристально и с торжеством посмотрел на меня. – И вы тоже бежите от страшной правды, которую знаете.

Я слегка отшатнулся и впился в него взглядом:

– О чём вы говорите?

На его губы наползла медленная змеиная усмешка. Он снисходительно сощурился:

– А вы подумайте.

Я онемел и лихорадочно задумался, хоть и старался сохранять невозмутимость. Что он имел в виду? Он чувствовал оказанный эффект и самодовольно продолжал:

– Что ж, я рад, что Сергей Грановский умер в 36. Во цвете лет, можно сказать. Знаете, каким я его вижу в 50? Постаревшим, обрюзгшим, потасканным, одиноким и никому не нужным. Этот парень только и занимался саморазрушением. А между делом, ради разнообразия, разрушал чужие жизни. Но об этом говорить как-то не принято. Его ещё и жалеют! А я всю эту мерзость вытащу на свет божий, чего бы мне это ни стоило. Но я буду копать. И копать глубоко. Так глубоко, что света белого не взвижу.

– Только ногти не обломайте.

Я встал и ушёл.

Обыкновенные небесные осколки, падая, сгорают в воздухе; вспышка – и всё, и даже памяти о них не остаётся.

А есть глыбы настолько гигантские, что их гибель отзывается на всём живущем: мир содрогается, в пожарищах гибнут целые леса, солнце закрывают тучи пепла.

22 сентября я приехал в Питер, чтобы принять участие в передаче Алексея Морозова «Круглый стол», выходящей по будням на Пятом канале. Смерть Сергея – самая горячая сенсация последних месяцев. «Вам необходимо высказать свою точку зрения, чтобы пресечь грязные инсинуации СМИ на эту тему».

В «предбаннике» я ожидал начала эфира. На диванчике под сенью пальмы сидел священник с печальным и самоуглублённым взглядом. Вдруг он пристально посмотрел на меня.

– Скажите, вы друг покойного?

– Да.

Он кивнул с грустной улыбкой.

– Я сразу вас узнал… скорбите?

– Очень. Я… в состоянии клинической смерти. Я не знаю, как жить без него дальше.

– Что ж, по-всякому можно жить. Есть такая мука, что превыше сил человеческих. Тогда только вера и спасает.

– Но как говорится, на Бога надейся, а сам не плошай. Не более ли благородно не ждать манны небесной и опираться на собственные силы?

Он вновь пристально посмотрел на меня:

– Вы ницшеанец?

– Нет. У Ницше я обнаружил кричащие противоречия. Кроме того, я убеждён, что каждый должен создавать личную философию, искать собственный путь к истине. Первая задача человеческого ума – мыслить самостоятельно, на мой взгляд.

– Ага, личная философия, значит… Она у вас, по-видимому, не завершена. Так, какие-то обрывки, цельной картины не получается. Но это общая болезнь нашего времени. Каждый у нас теперь эзотерик-любитель: понадёргает цитат из Коэльо, Кастанеды, Ницше, Юнга, Наполеона. Карнеги смешает с Библией, Конфуция с Фрейдом. Солянка, да ещё из ворованных продуктов. И никакого, как вы выражаетесь, «самостоятельного» мышления. Сейчас ничего нет самостоятельного. Девиз сегодняшнего времени: «Верь в себя. Полагайся только на себя». А не кажется ли вам, что сейчас человек меньше всего в себя верит, меньше всего по собственной воле действует? Но даже если и умеет… вот вы умный человек, и думаете, что умнее других проживёте?

– Думаю, я в некотором роде должен быть примером для других – ведь не зря же талант мне дан, я должен нести ответственность, нести людям истину, если позволите мне такое пафосное выражение. А в этом случае важны не столько слова, сколько дела.

Он засмеялся:

– Знаете, как сказал Пушкин: «Кто хочет людям истину нести, не должен кушать больше чем они». Ну так значит, вы писатель, мыслитель. Властитель дум! Но что, если вы глупее других и проживёте? По-моему, подлинное взросление приходит, когда человек осознаёт: несмотря ни на какие таланты, или красоту, или силу, человек вовсе не проживёт ни умнее, ни счастливее других. Даже может быть, наоборот. Первая задача человеческого ума – осознать ограниченность человеческого ума. Мы на самом деле редко можем понять, почему происходит то или иное.

– Да, я многого не понимаю… особенно в последнее время.

– Почитайте Библию, – уголки его губ раздвинулись в улыбке. – Может, что-нибудь и поймёте получше.

– Я читал.

– И?..

– Прямо скажем, впечатляет. Многое в жизни стало яснее, несмотря на то, что некоторые важные моменты в этой книге я так до конца и не понял.

– Это, пожалуй, и должно быть так. До понимания божьего замысла дорасти нужно. Жизнь всей шкурой прочувствовать, пройти огни и воды. В ней весь мир, вся история; в ней каждый себя найдёт и себя узнает, свою судьбу. Все книги – даже величайшие – лишь сноски к ней. Страшные времена грядут, и у ж е страшное время наступило. Хуже, чем при Достоевском. Тогда хотя бы вопрос стоял «Есть Бог или нет», а теперь и вопросом таким не задаются. Кричат: «Бог умер!», «Религия – смешные предрассудки!», и думают, что свободу обрели. Они только идола себе нового нашли, в новое рабство себя отдали. Нового идола – деньги, власть, секс, Ницше, Наполеона, Джима Моррисона, Сатану. Если бы они не нашли идола, они бы с ума сошли. Абсолютная свобода – это висение в безвоздушном пространстве без верха и низа, от чего голова кружится и тошнит. Человеку необходима какая-то опора, твёрдая почва, чёткие ориентиры в запутанном лабиринте жизни. Иначе в ловушку попадёт, в волчью яму. Заплутает.

– Да, я тоже очень недалеко ещё этой дорожкой прошёл. Я не знаю, что такое душевное равновесие, и думаю, что никогда не достигну окончательного «просветления». Мне чего-то не хватает, не знаю чего. Я чувствую, что Бог есть, но когда пытаюсь думать, вижу, что всё абсурд. Получается прямо по Тертуллиану: «верую, ибо бессмысленно». И я понимаю, почему люди сейчас не могут верить, над всем насмехаются… Они заявляют: «Христианство – религия рабов». Истинное христианство – это смирение и мудрость, но в то же время правда, бунт и благородство. Истинный христианин – это рыцарь чести, аристократ духа, да что там говорить – как ни забавно, но христианин—то как раз и является ницшеанским «сверхчеловеком» в большей степени чем кто-либо, потому что преодолевает звериные инстинкты, то есть человеческую природу. Истинный христианин – герой, защитник слабых и обездоленных. Это не «религия рабов», как считают обыватели, «религия рабов» – это как раз-таки обывательщина, мещанство, поклонение золотому тельцу и идолам – поп-звёздам, моделям и так далее. При этом они презирают тех, кто не добился внешнего успеха, всех «униженных и оскорблённых» – и рабски преклоняются перед сильными мира сего. Христианин склоняет голову перед падшими, возвышает их, сохраняя достоинство, бросает вызов сильным, а преклоняется же только перед Всевышним. Так кто смелее? Кто благороднее? Кто сильнее духом? И разве дураками были все великие святые, мученики, богословы и философы, разве зря прошли века величайшего напряжения человеческой мысли? Эти люди умирали за свои убеждения под пытками и на кострах – да это высшее проявление человеческого духа, высший тип людей! Я ещё полон сомнений, и кроме того, мой идеал, по сути мещанский: жена, дом, дети, достаток – но с этаким флёром «духовности». Я мало в чём разбираюсь. Не проник достаточно глубоко в суть явлений, даже в свою собственную суть. Если бы я мог пройти до конца, если бы я мог быть святым, я не стал бы писателем. А раз Бог дал талант, значит моя миссия в этом. Но я стараюсь как можно больше «одухотворить» свою жизнь. Я согласен с Достоевским: без высшего идеала не может жить ни нация, ни человек. Я считаю высшей задачей искусства – дать правильные ориентиры, высокие образцы жизни. Или показать трагический путь ложной идеи, её крах. Но я это могу делать не как достигший высшего просветления, а как тёмный, непросвещённый, заблудший человек из народа. Я, наверное, таким и должен быть, потому что к таким и обращаюсь. Я пишу от лица людей, которые ещё только пытаются найти истину.

Он слушая меня очень сосредоточенно, изредка кивая и печально улыбаясь. После некоторого молчания он сказал:

– Что ж, не мне вас судить. Единственное, что могу сказать – вы на правильном пути… но вам ещё много мук и сомнений предстоит.

– А можно сомнения т а к разрешить, без мук?

Он тихонько засмеялся и покачал головой.

– Боюсь, что нет, без мук-то как раз и нельзя. Ведь это-то и есть главный камень преткновения. Особенно для современных людей. Они не могут и не хотят верить, потому что страданий боятся и ничем не хотят жертвовать. Главный бич современного общества – тяга к развлечениям и удовольствиям. Будто бес в людей вселился – везде грязь, разврат, порок, ложь, лицемерие, расчёт, хамство. Вот у нас в Белокаменске церковь осквернили.

– Когда это?

– Года три назад.

– Не слышал.

– Об этом мало говорят… это прошло практически незамеченным. Пришлось закрывать и новую строить.

Я хотел подробнее расспросить об этом, но к нам подошёл низенький и худой, с иголочки одетый человечек и тонким, спокойным и приятным голосом спросил, долго ли ещё ждать.

– Пять минут, – ответил я, и под изучающим взглядом пронзительных карих глаз, не гармонирующих с нежными чертами лица и приветливой улыбочкой, я почувствовал себя подопытным кроликом.

– Спасибо.

Он удалился.

– Кто это? – спросил священник.

– Павел Костомаров, самый популярный психотерапевт страны. Не знал, что он тоже здесь.

– Да, психология… «наука о душе»… душу разложили по полочкам, всю душевную деятельность свели к рефлексам лягушачьей лапки. Ну прям всё расписали, как по нотам. И как грубо, как грубо смотрят на вещи! Любовь у них – это болезнь вроде наркомании, представляете? Искусство и религия гораздо больше знают о душе. Только в вере истина…

Хотя я лично всегда уважал психологию и психологов – у современного писателя просто нет другого выбора – я не стал возражать.

– Значит, что я хотел сказать? – мой собеседник задумчиво нахмурился. – Ах, да! Ваши сомнения – это почти всегда так, – успокоил он меня. – И даже должно быть так. Нужно пережить все крушения и заблуждения молодости, чтобы прийти к мудрости. Так, что-то я вас хотел спросить… А! Так что вам, например, непонятно в Библии?

– Ну, скажем… история Каина и Авеля.

– А поподробнее?

– Авель любил Бога. Превозносил его. Каин отрицал, отвергал Бога, он устанавливал собственное «Я». И он совершил тяжкий грех. Убийство, убил Божьего человека. И струсив, начал молить о прощении или смягчении наказания. И Бог отпустил его! Оставил в живых, да ещё и сделал так, что никто не мог убить его! Вопроса у меня сразу два: почему он оставил его в живых и отпустил, и почему он вообще позволил убить ни в чём не повинного и более праведного человека? Почему Он допустил это?

– А вы хотите, чтобы он поразил его молнией? Очередного убийства? Возмездия? Око за око, зуб за зуб? О, я бы мог вам долго объяснять, что такое «мещанская справедливость» и в чём отличие её от Божьей справедливости, но времени, видимо, уже не остаётся…

Вошёл гостевой редактор и сообщил, что пора идти в студию.

– Вот что. Приходите как-нибудь ко мне в церковь. Мы с вами поговорим о чём захотите.

– Спасибо, – улыбнулся я. – Непременно приду.

Все уже расселись за круглым столом. Я узнал Морозова, Боголепова, Костомарова… К моему неприятному удивлению, рядом с ведущим важно восседал Константин Доренко. По другую руку сидел неизвестный мне человек – пожилой, в сером костюме и водолазке, почти лысый, только у висков и на затылке серебрится щетина. Аскетическое лицо: тонкие губы со скорбными складками в уголках, мрачный взгляд. При виде него сердце кольнула тревога.

Морозов поправил галстук, крикнул кому-то у меня за спиной: «Толя, на меня! Ещё, ещё! Хорош!».

Заставка.

– Итак, – начал он. – На днях. Всю страну. Поразила новость. О. Безвременной кончине. Известного писателя. Сергея Грановского. Господа, – обратился он к нам. – Господа, я прошу вас встать. Почтим минутой молчания. Ушедшего до срока. Великого человека.

Встаём. В голове звон. Напротив меня Доренко застёгивает пуговки своего пиджака. Что он здесь делает? Можно и не спрашивать. Это буревестник. Стервятник-падальщик. Где бы ни явился Доренко, летят головы и свергаются идолы. Self-made man, заявивший когда-то: «Я навязал себя этой стране», вот уже 20 лет никому не даёт покоя: частные расследования, газета «Фемида», цикл передач «Судный день», скандальные книги с разоблачениями. Посыл всегда один и тот же: «всё плохо» и «вас дурят». Он рыскал по стране, выявляя гнойные язвы вроде продажи наркотиков в аптеках, коррупции всех масштабов и превышения полномочий чиновниками всех мастей. Его язвительно величали «совестью нации» и «занозой в заднице президента». Сам он называл себя «ассенизатором от политики».