Запад в огне

– Завтра с бойцами отнесите его в хозчасть, не лежать же ему здесь вечность. Я об его углы все ноги порасшибал. А сейчас вот плечо разбил!

– Есть отнести, товарищ капитан! – лихо козырнул Григоренко. – Может, еще какие-то распоряжения будут?

– Будут. – Присев за стол, Романцев вырвал из блокнота листок бумаги. Некоторое время он обдумывал, как следует написать пограмотнее, а потом быстро набросал текст. Свернув листок вчетверо, передал его Григоренко: – В тринадцатой армии служит мой боевой товарищ, младший лейтенант Ивашов. Тоже из военной контрразведки…

– Я о нем слышал. Недавно ему орден сам командующий вручил. Об этом в нашей газете писали.

– Возможно… Парень он боевой, уверен, что вполне заслужил награду, так что для нашей задачи он вполне подходит. Отнесешь записку в шифровальный отдел, пусть там ее зашифруют и отправят начальнику отдела контрразведки «СМЕРШ» полковнику Александрову… Ну, чего стоишь? Выполняй!

– Может, мне побыть с вами, а записку кто-то другой отнесет?

– Спасибо за заботу, но я уж как-нибудь сам. Письмо жене дописать нужно. А любовь, сам понимаешь, требует некоторой интимности. И потом, эту записку никому, как кроме тебя, доверить не могу, она секретная.

– Понял. Разрешите выполнять?

– Ступай!

Четко развернувшись, Григоренко вышел, а Тимофей сел за стол, стряхнул с бумаги кусочки штукатурки и вновь взялся за прерванное письмо.

«…Если бы не воспоминание о тебе, так я помер бы здесь от скуки! Все-таки я оперативник, мне хотелось бы больше заниматься вещами конкретными, важными, работать с людьми, а тут одна скукотища! Хожу по гарнизону и зеваю от скуки. – Посмотрев на зашторенное окно, продолжил: – Правда, сегодня немного похолодало. У нас здесь вечерами бывает ветрено, так что я предпочитаю спать при закрытых окнах. День уже подошел к концу, пора бы мне на покой, к тому же утомил я тебя своими долгими рассказами.

Спи, моя любимая, сегодня я тебя больше не потревожу, разве что во сне. Очень надеюсь, что ты мне приснишься.

Твой верный муж,Тимофей».

Привычно сложив письмо треугольником, капитан написал адрес. Завтра нужно будет отправить письмо в Москву. Это будет самым важным делом предстоящего дня.

Скинув сапоги, он аккуратно поставил их рядом и лег на расшатанную панцирную кровать. Взгляд упрямо возвращался в сторону окна. Поднявшись, Тимофей взял личный «ППШ», стоявший в углу кабинета, и поставил его у изголовья. Так оно как-то будет поспокойнее. После чего незаметно и крепко уснул.

Глава 8. Удачное «легендирование»

Романцев прошел в жаркую прачечную, где молодая миловидная девушка с толстой косой, аккуратно спрятанной под белый платок, полоскала белье в большом цинковом жбане. Посмотрев на вошедшего, она задорно улыбнулась:

– Ви щось хотили, пан?

Взгляд наивный, детский. Такую даже обижать грех.

– Как тебя звать?

– Агапия.

– Ты знаешь, кто я такой?

– Вийськовий.

– Хм… Все так, военный. Вот ответь мне откровенно, Агапия, за кем ты должна была следить в госпитале?

– Не за ким пан, ничого не знаю, – перепугалась девушка.

– Ни за кем, значит, а кому тогда записку передавала? Агапия, я человек не злой, зла тебе тоже не желаю, но, если ты будешь упрямиться, разговор будет суровый. За кем ты должна была следить? – строже спросил Романцев.

– Полонянкою спостеригати. И за тими, хто з нею рядом.

– Кто тебе сказал, чтобы ты за ними следила?

– Не знаю, як звати, а тильки вин сказав, що якщо я не зроблю цього, так вин моих родителй убьет. Так воно и було бы. Вони все злые!

– А записку кому передала?

– Ему и передала.

– Что было в той записке?

– Написала, скильки людина ие стережуть.

– И сколько же?

– Пятнадцять чоловик.

– А тех, что в левом крыле находятся, тоже сосчитала?

– Да.

– А ты, я смотрю, глазастая. Как он выглядел?

– Молодий такив, годков тридцять. Високий, як и ви. Що мени дальше робити?

– Ты ведь стирала? Вот и продолжай, – сказал Тимофей и вышел из душной прачечной.

Здание госпиталя было затемнено, горели окна только в углу первого этажа, там, где находилась пленница. Первый этаж караулил часовой, его можно было увидеть, когда он проходил по коридору вдоль освещенных окон. Иногда он заглядывал в палату к задержанной и, убедившись, что запястье крепко привязано к спинке кровати, следовал по привычному маршруту.

У входа позевывал второй часовой – крепкий, коренастый. Свернув цигарку, он сладенько затянулся и глянул на россыпь звезд. Затем в глубокой задумчивости посмотрел на густые заросли боярышника, разросшегося за оградой госпиталя. В глубокой тени госпитального двора стояла низенькая узкая скамеечка, на которой сидели молодой солдатик с перевязанным плечом и совсем юная сестричка. У девушки было ночное дежурство, и она, вырвавшись ненадолго, хотела скоротать с любимым хотя бы несколько минут.

Любовь на фронте – явление привычное. Чаще всего пронзительная, острая, нежданная, невесть откуда взявшаяся, способная разрыхлить даже самые черствые сердца. Такая любовь выворачивает душу наизнанку даже у тех, кто, казалось бы, пережил нечто подобное и посчитал, что неспособен на более сильные чувства.

А у этих двоих чувство было особенное, трепетное, потому что с любовью повстречались впервые. На фронте нередко встречается и такое. Скороспелая, в чем-то диковатая любовь накрыла их с головой обоих, и молодые, спрятавшись от чужих взглядов за беспросветную темноту и глухо вздыхая, не замечали вокруг никого: ни проходящих иной раз раненых, ни озороватых сестричек, бросавших веселые взгляды в их сторону, ни часового, стоявшего поодаль верстовым столбом и посматривавшего на них. Замкнулись в себе, как будто бы являлись сосредоточением вселенной. Хотя кто знает, быть может, так оно и было в действительности.

Засмотревшись, часовой не услышал, как к нему со спины неслышно подкрался человек в форме старшины Красной армии. Тюкнув его по темечку чем-то тяжелым, он подхватил падающее тело под руки и оттащил в сторону к густым зарослям. Тотчас из темноты вынырнул другой в такой же красноармейской форме и заторопился к зданию.

Дверь в госпиталь была открыта. Скрипнула разок на крыльце свежеструганая дощечка, предупреждая о нежданном визите, а потом вновь установилась тишина. Первым шел мужчина среднего роста, но очень крепкий, с мускулистыми руками. За ним, отставая на несколько шагов, шел молодой, на вид не более двадцати лет, с костистым лицом и тонкой шеей. Неизвестные бесшумно прошли по коридору и легко отыскали палату, в которой находилась пленница.

– Нам сюда… Не отставай, – поторопил крепыш и потянул на себя дверь.

Навстречу им шагнул часовой и с удивлением произнес:

– Вы кто такие?

Здоровяк с силой ткнул его под самую грудную клетку. Тот охнул и перегнулся пополам. Сцепив ладони в замок, крепыш с размаху ударил часового по затылку и, ухватив падающее тело под руки, втащил его в палату к задержанной.

– Теперь не поднимется, – уверенно сказал крепыш, посмотрел на девушку, оторопело на него таращившуюся, и поторопил: – Чего лежишь? Поднимайся! Не ровен час, подойдет кто-нибудь.

– Я не могу, пан, у меня рука пристегнута, – приподняла она руку.

– Вот злыдни! – выругался крепыш. – Дивчину привязать, кто же до такого додумался?

Вытащив из-за голенища нож, он разрезал ремень.

– Ой, спасибо, пан, руки занемели, – растерла девушка запястья.

– Идти сможешь?

– Смогу, – ответила Оксана, – только голова что-то закружилась.

Поддержав ее за локоть, здоровяк помог пленнице сойти с кровати. Тощий боец выглянул за дверь и взволнованно произнес:

– В коридоре никого нема! Можно выходить.

Небольшими шажками, держась за плечо крепыша, Оксана пересекла палату. Вышли в пустынный коридор. Худощавый, шедший впереди, остановился перед входной дверью, осторожно выглянул и осмотрел пустынный двор, убедившись в безопасности, махнул рукой:

– Виходимо[4].

Попридержав дверь, он дал возможность здоровяку с девушкой выйти во двор, после чего аккуратно прикрыл ее. Молодой парочки на скамеечке уже не было. Втроем пересекли больничный двор и вышли на дорогу, где стояла телега с сеном, запряженная крупным тяжеловозом.

– Сидай поудобнее, – сказал «старшина», хватаясь за вожжи, – ехать нужно, пока не хватились. Нам только отъехать, а далее нас не отыщут. Но, пошла!

– Ви от Остапа? – взволнованно спросила девушка.

– От него.

– Я знала, что он меня выручит с полону.

– Ты бы лучше сена пидклала, – предложил худощавый, – нам еще долго ехать.

Девушка послушно опустилась на сено и закрыла глаза.

– Пошла! – поторопил крепыш застоявшегося коня.

Лошадь энергично взмахнула гривой, всхрапнула разок и зацокала по дороге, устланной серым булыжником.

Отогнув ветку сирени, Тимофей Романцев внимательно наблюдал за милующейся парой. В тот самый момент, когда здоровяк оглушил часового, раненый паренек слегка отстранился от девушки и, подавшись немного назад, спрятался за глубокую тень кроны, слившись с растительностью. В приоткрытую дверь госпиталя шагнули двое: один был в форме офицера – крепкий, мускулистый, другой – тощий паренек лет двадцати в обмундировании красноармейца. Раненый вдруг поднялся со скамьи, что-то шепнул сестренке, и они быстрым шагом направились к воротам.

Еще через некоторое время из госпиталя вышел тощий красноармеец, а за ним Оксана, опиравшаяся на плечо здоровяка. Девушка что-то сказала крепышу, и тот, удовлетворенно кивнув, шагнул за деревья, связанные разросшимися кронами и растянувшиеся в длинную цепь.

Некоторое время Романцев выжидал, а когда стало ясно, что они ушли далеко вперед, подошел к распластанному часовому:

– Чего разлегся, Сорочан? Вставай! Еще простудишься ненароком.

Часовой, почесывая затылок, поднялся:

– Крепко меня старшина вдарил. Неужели только кулаком?

– Кулаком, не переживай. Шишку просто заработаешь.

– Тяжелая у него рука. Такое впечатление, что кувалдой лупанул! Ну, хоть за дело-то пострадал?

– Да, сержант, за дело.

– А кто видел, как я падал?

– Оксана видела через окно, а еще молодая пара, что за госпиталем наблюдала.

– Уж не тот ли раненый, что с сестричкой миловался?

– А ты глазастый, он самый!

– Как тут такое не заметить? Меня прямо завидки брали, когда деваха к нему все льнула и плечиком прижималась. Вот, думаю, почему так другим везет? Мне уже тридцать пять скоро, а вот такой дивчины, как эта, у меня отродясь не бывало. Значит, наш план сработал, товарищ капитан?

– Сработал, сержант, теперь дело за Игнатенко.

– Старший лейтенант Игнатенко не подведет, он свое дело знает.

Романцев вернулся в штаб, устроившись за столом, вытащил из папки несколько белых листочков и принялся составлять срочное сообщение в Главное управление.

Написав, внимательно перечитал:

«СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО»

«Начальнику 3-го отделаГУКР «СМЕРШ» НКО СССРполковнику Утехину Г. В.

Донесениео ходе операции «Чужой».

Жительница села Хватки Романюк Оксана Григорьевна, арестованная за убийство троих сотрудников НКВД, после ранения была помещена в госпиталь № 241 под присмотр оперативных сотрудников «СМЕРШ» – сержанта Сорочана и рядового Ткачука.

В результате оперативных мероприятий выяснилось, что на следующий день после помещения арестованной Романюк О. Г. в госпиталь за ней бандеровцами было установлено круглосуточное наблюдение.

«Легендированное» похищение Романюк О. Г. произошло успешно. В настоящее время операция «Чужой» переходит в завершающую стадию. Согласно разработанному плану, с ней работают старший лейтенант Игнатенко и старшина Щербак.

За ходом операции ведется скрытое наблюдение оперативниками военной контрразведки.

Начальник отделаконтрразведки «СМЕРШ» 71-й дивизиикапитан Романцев Т.».

Тимофей отнес донесение в шифровальный отдел и распорядился немедленно отправить его вГУКР «СМЕРШ».

Откуда-то навалилась усталость, прошедший день прошел нелегко. Сняв с вешалки телогрейку, Романцев сложил ее вчетверо и положил в изголовье. Затем стянул с раскаленных ног сапоги, лег на кушетку и почувствовал невероятное облегчение во всем теле. Ложе получилось небогатым, но большего он и не желал. Запоздало подумал о том, что не выключил настольную лампу, и вот теперь ее свет назойливо бил по глазам, а сил, чтобы подняться и погасить ее, у него более не оставалось. Еще через минуту Тимофей провалился в глубокую вязкую темноту и перестал замечать и невыключенный свет, и прочие неудобства.

Глава 9. Проклятые зрадники!

Почти всю ночь колесили через лес, к дороге выехали только под самое утро, когда на горизонте едва забрезжило. Порой ненадолго сворачивали к обочине, чтобы переждать движение бронетехники (на передовую двигалась немалая сила: танки, тягачи, самоходки) и лихо пылившую пехоту, а затем следовали дальше, погоняя приунывшую лошадку.

Всю дорогу Оксана ехала молча, лишь однажды, когда стороной обошли большое село, поинтересовалась:

– Де вы меня заховаете?

– Скоро узнаешь, – буркнул старшина.

На небольшой хутор, стоявший на пересечении двух проселочных дорог, приехали, когда было часов восемь утра. Девушка не спала почти всю дорогу, без конца посматривала по сторонам, на-деясь не пропустить появление Гамулы. Но милок так и не объявился. Когда бессонница и события прожитых дней вконец отобрали у нее силы, она задремала, укрывшись рогожей. Проснулась только тогда, когда возница бодро скомандовал:

– Стоять, родимая! Все, приехали, – показал он на дом, стоявший рядом.

В горницу Оксана вошла, едва волоча ноги. От предложенной тарелки с клецками отказалась, лишь испила из крынки холодного молока и спряталась в отгороженный занавесками закуток, где тихо уснула на громоздком сундуке, устеленном ватным одеялом. Иной раз, оказавшись во власти неведомых сновидений, она причмокивала губами и слегка улыбалась. Кто знает, может быть, в этот самый момент она миловалась со своим ненаглядным.

Хозяином хаты был крепкий жилистый старик, назвавшийся Демидом, типичный хохол, с седыми и длинными, едва не до самых плеч, усами. Несмотря на возраст, выглядел он щеголевато. Сорочка на нем была белая, с какими-то замысловатыми красными узорами и отложным воротником. Ее он носил поверх брюк, подпоясываясь широким кожаным ремнем, на котором тоже можно было рассмотреть вышитый трезубец. Крестик, запрятанный под рубаху, выдавал в нем униата. Было в нем что-то от былинного старца.

Себя он называл малороссом, националистов не любил, впрочем, Советскую власть тоже не привечал, наделяя ее остроумными нелицеприятными эпитетами. Чувствовалось, что выговаривает он их с большим удовольствием. Старшина Щербак внимательно посмотрел на деда и, вызывая его на откровенность, спросил:

– Послушай, старик, а чем тебе Советская власть так досадила?

– Хм… Да всем! – не стал отпираться дед Демид, хмуро посмотрев на старшину. – Прежде у меня хозяйство было, табун лошадей был, десять коров держал, козам и гусям счету не было, а теперь я как босяк живу. На старости-то лет…

Старшина лишь хмыкнул. Дед был непростой, с твердым характером. Невеселые думы предпочитал озвучивать прилюдно. Подобная вольность в нынешнее время может ему дорого обойтись.

– А к Бандере как ты относишься? – продолжал свои расспросы Богдан.

– Ненавижу! – процедил дед Демид сквозь пожелтевшие, но крепкие зубы. По тому, с каким чувством это было произнесено, верилось, что отвечал он искренне. Он вообще был не из тех, кто мог юлить.

– И почему?

– А погубит он Украину! Ты мне лучше вот что скажи… Так вы ее того… за остальными отправите?

– Послушай, дед, это не мне решать, – признался Богдан, – надо мной еще начальство имеется, как оно решит, так и будет.

Дед Демид лишь утвердительно кивнул и более вопросов не задавал.

Насчет босяка старик все-таки малость лукавил. Хата у старика была справная, стены из крепкого бруса, пол из широких сосновых досок (весьма редкая в этой полосе древесина). Горница гладенькая, чистая, не придерешься.

Домашним хозяйством занималась тощая жилистая старуха, без конца суетливо сновавшая по комнатам: поначалу принесла крынку с молоком, затем пареную картошку в котелке, в железной миске тонко нарезанный лучок, потом еще чего-то, перекинув полотенце через плечо, по какой-то надобности спустилась в погреб, где долго стучала котелками…

Приусадебное хозяйство тоже было немалое: в хлеву протяжно мычали две пегие буренки, у длинного корыта, энергично покрякивая, копошилось шесть свиней, бестолково сновали по двору куры с разноцветными крыльями.

По местным меркам, хозяин считался зажиточным. Бандеровцы его не трогали, видно, признавая за своего. Как старик ненароком сознался, в помощи им не отказывает, когда попросят, дает молоко и мясо, случалось, что и деньгами откупался.

– Как-то не складывается у тебя, старик, бандероцев не любишь, а сам им платишь, – осуждающе покачал головой Богдан.

– А у нас тут все им платят, – строго посмотрев на него, ответил старик.

Со стороны НКВД к старику претензий не возникало, он считался вполне надежным. Был одним из немногих, кто во время оккупации прятал в своем доме красноармейцев, бежавших из плена. А ведь их приходилось скрывать не только от немцев, но и от бандеровцев, которые никогда не жалели для бойцов пули. Через его хату прошло двенадцать солдат, влившихся позднее в партизанские отряды. Упрекать старика не хотелось даже в малом, после крепкой горилки мало ли чего можно наговорить. Уважение он заслужил, но Богдан не мог удержаться от следующего вопроса:

– А кому именно?

– Украинской повстанческой армии. И попробуй не отдать! Тогда заберут все силой, а то еще и убьют. – Старик вздохнул: – Вот такая у нас нынче жизнь… Даже не знаешь, от кого пулю можешь схлопотать.

Околица простиралась далеко, обозначенная высокими вешками, между которыми протянулись крепко сколоченные прутья. Вся земля перед вешками принадлежала старику, и вся она была засеяна пшеницей, отдельной широкой полоской вдоль самой ограды произрастал овес. Так что старик малость лукавил, ссылаясь на свою беспро-светную бедность.

В чернильной пустоте ночи прятался реденький лесок, зажатый по обе стороны пашнями с колосящимися хлебами.

Где-то там находилась группа прикрытия, на случай если Гамула надумает отбить пленницу.

В горнице было душно, оттого старшине Щербаку не спалось. Самое удивительное, усталости не ощущалось, а потому единственное, что ему оставалось, так это рассматривать узоры на стенах. Замысловатые, со всевозможными завитушками и кружевами, раскрашенные в яркие цвета, они невольно притягивали взор. Странная нераспутанная паутина, не имеющая ни начала, ни конца. Эдакий кусочек вселенной, перенесенный на стены украинской хаты. Вне всякого сомнения, расписывал стены непревзойденный мастер, осознававший, что его узоры будет разгадывать не одно поколение жильцов. Такие умельцы ценились во все времена, с ними расплачивались щедро, справедливо полагая, что вычурные мудреные линии передают настроение дома.

Побродив по Украине, старшина видел разные хаты: богатые и не очень, со средним достатком и вовсе без него. Всякий хозяин непременно старался украсить свое жилье. Особенность была такова: невозможно увидеть повторяющиеся узоры. Только на первый взгляд все они похожи, но в действительности каждый из них индивидуален, каким-то неведомым образом мастера подбирали их к характеру домочадцев.

Незаметно наступил рассвет. Сначала чернота отпустила из плена дальний лесок, темневший неровной полоской, затем заколосившуюся рожь, волной убегающую к горизонту. Солнечные лучи стали задираться, шаловливо светили в лицо. А вскоре взору предстала полная картина: проселочная дорога со следами недавних боев. Прямо через нее была вырыта траншея, а дальше, присыпанная кое-где песком, она представляла немалое препятствие для телег. По обе стороны от дороги из земли занозисто проглядывала колючая проволока, а на холме, изрытом взрывами и неровными проплешинами, произрастала трава.

Поднялась Оксана. После сна девушка выглядела посвежевшей, прехорошенькой.

– Чего ми чекаемо[5], пан? – подошла девушка к Богдану. – Когда мы пийдем до Остапа?

Старшина посмотрел на девушку. Глаза у нее темно-серого цвета, каким бывает только омут; в такой глубине легко утонуть, поэтому он суровее, чем того требовал случай, произнес:

– Ждем человека от волостного старшины. Скажет, как нам быть далее. – Девушка понимающе кивнула. – А вот и он, – облегченно произнес Богдан, глянув в окно.

Выскользнув из объятий утреннего тумана, в сторону хутора уверенно шагал коренастый человек в форме офицера Красной армии. Ступив на крыльцо мягкими яловыми сапогами, намокшими от воды, он постучал в дверь. Старик открыл ему и с чувством, какое можно наблюдать у верного человека, произнес:

– Проходите, пан, мы как раз вас ждали.

– Где беглянка? – громко поинтересовался, войдя в сени, гость.

На нем было ношеное армейское обмундирование, на плечах погоны старшего лейтенанта. Но к одежде он относился бережно: небольшие дырочки на рукавах гимнастерки аккуратно заштопаны, на ткани ни пятнышка. В движениях его присутствовала характерная сноровистость, хватка, в темных глазах затаился немалый жизненный опыт, ощущение такое, что собеседника видел насквозь. За портупею заткнута офицерская пилотка, на которой был закреплен трезубец. Сапоги яловые, матовые голенища надраены так старательно, что аж сверкали, низкие каблуки подбиты в ровную подкову.

– Я здесь, пан, – выскочила из горницы Оксана. – Остап с вами?

Вошедший офицер некоторое время смотрел в счастливые девичьи глаза, а потом с размаху отвесил ей крепкую оплеуху.

– За что, пан?! – невольно вскрикнула от обиды дивчина, прижав узенькую ладонь к обожженной щеке.

– Шлюха комиссарская! Всех сдала! И побратимов своих, и милова своего, Остапа!

– Про що ви говорите, пан? – в ужасе заморгала Оксана. – Ничого такого не було. Никого не предавала.

– Не предавала, говоришь? – закипел яростью гость. Приблизив к ней перекошенное от злобы лицо, он с ненавистью прошептал: – Тоди як же москали дозналися, де ховается Остап?

– Чаму вы ришили, що его заарештували?[6]

– Хата Елия, где вин ховался, вся перерита, а его самого нема! Куда ты ходила? Чому тебя не було з ним? Холовной старшина сказав там ждать наказу!

– Я пишла раньше с Яковом.

– Що за Якив? Почему мы о нем ничего не знаем?

– Это мой двоюридный брат. Прийшов позавчера до нас из сотни Барчука. Хотив у нас служити. И Остап його до меня приставив. – В комнату по каким-то своим надобностям заглянул старик, но, заслышав грозный рык доверенного лица волостного старшины, поспешно удалился. – Охраняти. Мама захворала, я проведати хотела… Может, москали Остапа и не зарештували.

– Що ты знаешь?

– Он должен був титку[7] свою повидати. Сказав, що на несколько дней останется.

– Що ему робити у титку? Дел у него нема, што ли?

– Десять чоловик в повстаньскую армию призвали. Он хотив с ними поговорити.

– Чому в центре про це ничо не знають?

– Мне неведомо, может, Остап забыв сказати?

Гость малость размяк. Девушка улыбнулась – гроза прошла стороной.

– Де живет це титка? Мы должны проверить.

– В сели Лугове. Крайня хата пид лесом.

– Як звати титку?

– Валентина Хват.

– Знаю эту бабу. Чертовка, а не баба, – как бы сам себе сказал суровый гость. – Все как-то уж очень зибко, Оксана. Что-то не все вяжется. После твоего отъезда курень был разгромлен. Во все хаты, где были ополченцы, наведались москали. Ратников постреляли, а хозяев заарестовали. И ты хочешь сказать, что ни при чем?

– Не предавала я! – воскликнула девушка. И уже тише, вытирая с крупных глаз проступившие слезы, продолжила: – Разве бы я могла предать своего коханого?[8]

– Може воно и так. А тильки меня сюда послали, чтобы я во всем этом разобрался. Нужно выявить зрадника. Ты должна мне рассказать все, тильки тоди тебя люди повирять.

– Вси знають, як я ненавижу москалей и комунистив, – запротестовала дивчина.

– Мы знаем… Но одной ненавистью москалей не одолеешь. Ты делом должна доказать свои слова. Утри слезы… – Девушка послушно утерла лицо рукавом. – Вот так оно будет лучше. Скильки чоловик было в курене?

– Пятьсот пятьдесят чоловик.

– Где же такая орава сховалась? В селе?

– Половина в станице Барановичи, а другая в соседних селах с атаманом Казимиром.

– Может, курень предал кто-то из местных?

– Не думаю… Прежде такого не бувало. Мы у них все время останавливаемся.