Наследство

Как ошпаренная девка бежала, дорогу вмиг одолела. К сестре в избу влетела, отдышаться не может.

– Любавушка, – вскрикнула Дарья, увидев сестру. – Горе-то какое, – заголосила она и бросилась к сестре в объятья. Схватила её за руку и в комнату дольнюю потянула. Зашла Любава и ахнула.

Лежит на постели Андрейка, что мёртвый. Губки синие, кожица будто прозрачная. Дышит тяжело.

Через Дарьины всхлипы смогла она разобрать, что сразу после Рождества мальчик начал себя плохо чувствовать. Вроде и бегал, прыгал, а всё силёнок не хватало. А с неделю назад так вообще слёг.

– Почему ко мне не прибежала? – сердито прикрикнула на сестру Любава, положа руку на лоб племянника.

– Да не знаю я-аа, – голосила Дарья, – словно дороги кто закрывал. Только за порог, так случается что-нибудь. Мы поначалу думали, что подзастыл он. Давеча с горки вернулся, в сугробах с ребятнёй навалялся. А опосля и я слегла, с неделю валялась. Малиной да отварами отпаивались.

Вроде и полегче сделалось. А когда он совсем занемог, тогда и пыталась к тебе добраться.

Так ведь сама видела, зима какая нонче была. Метели да вьюги, на улицу не выйдешь, не то что через лес до тебя добраться.

Я и побежала к Пелагее. Травы она мне давала, домой приходила, над Андрейкой шептала.

Да всё хуже и хуже только-ть. Думала, как снег чуть спадёт, за тобой побегу, да ведь завтра и собиралась.

А ты сама пришла. Беда ведь ещё какая – Васька наш пропал, как в воду канул. Андрейка как в себя приходит, так кота просит позвать, а его нет. Помоги, сестрица милая! Помрёт Андрейка, так и я жить не буду, наложу руки на себя!

Воет Дарья, руками голову обхватила, качается из стороны в сторону.

– За кота не печалься, это он меня к вам сюда позвал. Да смотрю, вовремя, – поумней тебя, бестолковой, оказался, – рыкнула Любава. Даша глаза распахнула, аж слезинки просохли.

– Как кот привёл? – спрашивает.

– А так и привёл, – ответила сестра и задумалась. – Так, говоришь, как дороги ко мне кто закрывал?

– Закрывал, Любавушка: я только собираться зачну, так Андрейке хуже. Испариной покрывается, трясёт всего. Я и бегу к нему.

– А скажи-ка, сестрица – брал чего у чужих Андрейка? Может, кушал что? – спросила младшая сестра.

– Дык как же не кушал, ведь колядовать по избам бегали с ребятами. Рождество же, – ответила

Даша.

– По всем избам бегал? – не унималась Любава. – По всем. А особливо пироги бабки Пелагеи нахваливал.

Смотрит Любава на племянника, лицо хмурое, сощурила глаза и говорит:

– А сбегай-ка ты, сестрица, за этой Пелагеей-знахаркой, скажи, пусть над Андрейкой ещё разок что-нибудь пошепчет. Да не сказывай, что я объявилась. Посмотреть хочу, чем помочь может.

Дарья перечить сестре не стала, оделась и выбежала из дома. А Любава тем временем узелок свой развязала да две иглы большие из него вытащила. И в кухне схоронилась, чтоб её не заметил никто. Тем временем Дарья с Пелагеей в избу вернулись.

– Ну что ты, Дарьюшка, ох и хочется мне тебе помочь, да сама видишь, не выходит у меня.

Видать, за что-то Господь научает меня, раз деткам помочь не могу, – елейно пела знахарка.

Разделась и скрылась в комнате. Вышла Любава с кухни да две иглы свои аккурат над головой крест-накрест в дверной косяк и воткнула. И опять в кухне спряталась.

Прошло время, стала Пелагея домой собираться. Оделась, к двери подошла и встала как вкопанная. И хочет выйти, а никак. Спохватилась, сделала вид, будто ещё что над ребёнком пошептать хочет, ушла в комнату. Через минуту обратно воротилась и опять у двери встала.

Головой крутит, испариной лоб покрылся. Повернётся к двери и обратно к Дарье оборачивается.

– Да что с тобой, бабка Пелагея? – спрашивает женщина.

– Плохо мне что-то, Дарьюшка, – отвечает знахарка.

– Так давай я тебя до дому провожу.

– Ты мне лучше водички принеси, нехорошо мне. Ушла Даша в кухню, а там ей Любава шепчет, чтоб она старуху от двери в комнату увела. Подошла Дарья к знахарке и говорит:

– Ты пройди в комнату, бабка Пелагея, посиди чуть, глядишь, и полегчает. Ушли они с сеней, вынырнула Любава из кухни, иглы вынула и опять схоронилась. Попила старуха водички, посидела ещё с минуту и опять к двери пошла. Почуяла, что выйти может, да как рванула из дома. Дарья за ней, – забытый бабкой платок вернуть.

Вернулась Даша, вошла в комнату к сыну, а там Любава сидит на постели рядом с Андрейкой.

Рядом её узелок лежит.

– Старая паучиха, – бубнит себе под нос сестра младшая, – ишь удумала, малых деток изводить. Я тебе покажу, ведьма! И сплетает Любава три свечи между собой, ставит в изголовье кровати Андрейкиной.

– Что ж это делается, Любава? Не пойму, к чему клонишь? – услышав слова сестры, спрашивает Дарья.

– А к тому и клоню, что знахарка ваша в смертях детских виновата! Детки малые, жизнь через край в них плещется. А у ведьмы года к закату подходят! Вот она за их счёт и продляет себе жизнь.

Стоит Дарья, рот ладошкой прикрыла, от слов сестрицыных волосы на голове шевелятся.

– Ты вот что, Даша: сейчас из комнаты выйди. Мужа встречай, дела свои делай. А ближе к вечеру зайди да помоги мне до постели добраться. И увидев немой вопрос в глазах сестры, добавила:

– Силу свою Андрейке отдам, вырву из лап паучихи проклятой! А уж как восполнится силушка, тогда и думать буду. От слов этих покатились слёзы из глаз Дарьиных. Молча сестра вышла из комнаты и дверь затворила.

Зажгла Любава свечи, молитву прошептала да и накрыла Андрейку собой, как птица крылами чад своих укрывает да от опасности прячет. Сколько времени прошло, Любава не знала, – очнулась от лёгкого прикосновения.

Открыла глаза – стоит рядом Даша. Помогла сестре подняться, довела до постели. Уложила её и укрыла одеялом пуховым. Тишина в доме, сумрак ночной. Лампадка в углу перед образами теплится, мягким светом комнату освещает. И задремала Любава, крепким сном забылась, зная, что племянника спасти успела. Проснулась – свет в окошки льётся, по дому запах хлеба тёплого.

Пение тихое доносится. Вышла из комнаты – Дарья по дому хлопочет.

– Как себя Андрейка чувствует? – спрашивает. Бросилась к сестре в объятья Даша. Обнимает её, целует.

– Спасибо, Любавушка, сыночка моего к жизни вернула! Проснулся утром, поесть попросил.

Заглянула Любава к Андрею. Мальчик спал, по его слегка порозовевшим щекам было видно, что жизнь потихоньку к нему возвращалась.

– Вот что, Дарья, – сказала Любава, – поживу у тебя пару дней. Да подумаю, что сделать можно, чтобы знахарку вашу на чистую воду вывести.

***

– Ох, нехорошо мне, бабушка, – вещала Любава, сидя в избе Пелагеи. – Точит меня злоба чёрная.

Сил нет видеть, как эта гадюка на моего милого вешается, – на ходу выдумывала девка.

Пришла она в дом знахарки, якобы за помощью. Единственное, что ей нужно было, так это узнать, как она жизнь с детишек высасывает.

– Ой не знаю, милая, – ответила Пелагея, – я ж ведь за чёрные дела-то не берусь. Грех это, – говорила бабка с самым невинным видом. – Я же людям помогаю.

– А вот и мне помоги, – настаивала Любава. – Нешто это по-честному?! Я с ним столько лет живу, терплю его, окаянного, а она появилась и увести хочет. Никому не скажу, что помочь мне взялась.

Отплачу по-царски. Ненавижу её, гадину, ничего для тебя не пожалею.

– Ну хорошо, – согласилась Пелагея, – вижу я, одинаковы мы с тобой по духу. Незачем на самотёк пускать, если несправедливость такая. Да смотри, не сказывай никому! А в оплату мне самую малость потребую. Напеку хлебца да тебе отдам, а ты в своей деревне деткам раздашь.

– А зачем? – спросила Любава.

– Да ни к чему тебе знать это, – ответила старуха. – Ты о своей разлучнице лучше подумай. Как мы её изводить будем? – чуть помолчала Пелагея, а потом и говорит: – А давай-ка мы ей мертвяка подселим.

– А как это? – притворялась несведущей девушка. – А дам тебе хлебов поминальных. У меня к каждому кусочку по мертвяку наговорено. Уговор у меня с ними. Я им души живые, чтоб силушку их поедать, а они мне услужение, да года продлевают за это.

Согласилась Любава. Взяла хлеб и пошла восвояси, оставляя ведьму в уверенности, что пойдёт угощать разлучницу, которой на самом деле и не было. Пришла в дом Дарьи, вывалила перед ней хлеба на стол и говорит:

– Вот смотри, чем ваша знахарка детушек потчует!

– Хлеб, – произнесла Дарья, – нешто запрещено это? Хлебом деток угощать.

– Простым хлебом не запрещено, – пояснила Любава, – только-ть эти хлеба поминальные, да на мертвяков заговорённые. Вскрикнула Дарья, рот ладошкой прикрыла.

– Да как же это? – спрашивает.

– А так! Уговор у неё с нечистью. Она им тех, чью жизнь выжрать можно, а они ей года долгие.

– Почему ж она, окаянная, ребяток им жертвовала? – прошептала старшая сестра.

– Так душа же непорочная, и любовь к жизни сильнее, – пояснила младшая. От речей таких волосы на голове Даши всё выше поднимались.

– От хлебов нам избавиться нужно, – продолжила Любава, – да так, чтоб мертвяки, которых ведьма прикормила, её же и сожрали. Но это потом уж, а пока… – хитро сощурив глаза, закончила она.

Собрав все хлеба, девушка раскрошила их на мелкие кусочки, отнесла курам и стала ждать. К утру следующего дня Дарья, ходившая за водой и встретившая местных кумушек у колодца, принесла весть.

– Ох Любава, Антонина говорит, что поутру Пелагею видела. И что-то страшное с ней случилось.

Почернела вся и будто на много лет постарела. Хотела Тоня к ней подойти поговорить, а та как рявкнет на неё, чтоб не лезла со своей жалостью.

– Значит, в точку я попала, – засмеялась Любава. – Знать, пришли черти за добавкой, а пожрать некого. Вот они хозяюшкой и попотчевались. Услышав это, Дарья креститься начала.

– Право, сестрица, – начала Даша, – у меня от твоих слов сердце заходится. Всё ж живая она.

– Ох, Дарья, – закатила глаза Любава, – вот ведь ты как маменька наша, ни дать ни взять!

Любого чёрта жалеть будешь, ежели ему больно станет. Дарья смущённо потупила взор.

– Ну да ладно, поиграли, теперь и дело до конца довести нужно. Ты не заходи пока, сестрица, в комнату, – сказала Любава и скрылась за дверью.

Занавесила окна, зажгла две свечи, вытащила из своего мешка старый, ржавый замок и села за стол. Тихонько губы шевелились:

"Ежели скажешь – сгинешь.

Ежели сделаешь – в прах.

На замок я закрою силы,

Что были в твоих руках".

Еле слышно было, как читала девка заговор, который должен был лишить Пелагею силы.

Ближе к вечеру взяла Любава замок и направилась к дому ведьмы.

– Бабка Пелагея, дома ли ты? – крикнула она. Ответом ей была тишина. Открыв дверь, вошла девушка в дом. Скрипнули половицы под ногами.

– Кого там чёрт приволок? – донеслось из комнаты.

– Почему же чёрт, бабушка? – спросила Любава, появляясь перед старухой.

– Аа, ты? – устало произнесла ведьма. – Ну чего тебе? Нехорошо мне. Нет сил возиться с тобой, приболела я.

– Конечно, приболела, – надменно произнесла девушка. – Чертей кормить дело нелёгкое.

Вытаращила глаза Пелагея, ртом воздух хватает.

– Так это ты, гадина! – зло прошипела ведьма. – Из-за тебя меня черти всю ночь мотали, чуть душу не вытрясли!

– Душу? – заливисто рассмеялась Любава. – Дык разве ж она у тебя есть?! Душа-то! Паучиха проклятая, скольких деток сгубила! Жизни вечной захотелось? Так и будешь вечно, только в аду!

И, развернувшись, направилась к выходу. Поднялась ведьма с постели, бросилась вслед.

Выскочила за ней на крыльцо и кричит:

– Прокляну подлюку! Всех чертей на тебя повешу!

– Ой ли?! – надменно произнесла Любава. – Или думаешь, только тебе чары колдовские подвластны? А глянь-ка на дверь, что это там на ручке болтается? Обернулась старуха к двери, а там на скобе замок закрытый висит.

Взревела Пелагея, в волосы свои руками вцепилась, – поняла, что на закрытие сил Любава заговор сотворила.

– Думала, всю жизнь дела свои чёрные творить будешь, паучиха проклятая?! – злобно произнесла Любава, сощурив глаза. – Так знай же, что коли словом или делом за старое возьмёшься, раньше времени прахом станешь! Ох и рады же тебе твои черти будут! И, развернувшись, ушла прочь от старухиного дома. Слышала, как та выла в злобе бессильной, но и бровью не повела.

***

С того дня прошло два месяца. Андрейка быстро поправился.

Пелагея спустя месяц померла. С чертями как обет нарушила да кормить их перестала, так они за неё и взялись. Мучительно помирала, кричала долго и страшно. Любава с той поры единственной знахаркой на несколько деревень стала. Справно свою ношу несла. И хоть могла с силами тёмными сговориться, да не брала греха на душу. Лечила люд деревенский да скот. Пакостей не творила. Подходящего мужа себе сыскать не могла. Да и не сильно-то расстраивалась. Такой норов не каждый выдержит.

– Ох Любавушка, – вздыхала сестра старшая, – уже б уняла ты свой гонор да покладистой стала.

Глядишь, и муж бы сыскался. Да детки появились.

– Покладистой, да без гонора с чертями не справиться, Дарьюшка, – смеялась в ответ та. – А что деток нет, так не расстраиваюсь, – знать, судьба такая, – сказала она, чмокнув в макушку любимого племянника. Андрейка как выздоровел, на дальнюю деревню к тётке, почитай, по несколько раз в месяц бегал, а то и вовсе гостить оставался.  С лихвой тётку детской любовью одаривая…

Женские судьбы. Мавра

Мерзкий моросящий дождик впитывался в землю, словно в губку, превращая её в жидкое месиво.

Обдуваемые ветрами, стояли перед толпой мужчина, женщина и трёхлетняя малышка.

– Да что ж это делается, люди добрые! – раздался из толпы женский голос.

Трое мужчин в немецком обмундировании резко обернулись на звук. Толпа затихла.

Из-за немцев вперёд вышел человек с белой повязкой на рукаве.

– Говорил я тебе, Тимофей, не доведёт до добра твоя деятельность! – обратился он к главе семейства.

– Как был ты, Никодим, всю жизнь гнидой, так и…

Договорить мужчина не успел: автоматная очередь прервала его. Женщина, стоявшая рядом с мужем, дико закричала и бросилась к нему. Один из стоящих немцев подошёл ближе и выстрелил ей в голову. Малышка заплакала и кинулась к матери.

– Тимофей Рыков наказан за то, что оказывал помощь партизанам, – громко произнёс Никодим. – И вам всем нужно уяснить, что так будет с каждым, кто посмеет ослушаться. А сейчас расходимся! – гаркнул он.

Из толпы вышла пожилая женщина и направилась к заходящейся криком девочке.

И снова раздалась автоматная очередь. Женщина повалилась навзничь.

– Враг великого рейха, – на ломаном русском произнёс один из немцев. – Дефчонкаумирайт сам, забирать нихт, она есть враг.

– Быстро все по домам! – снова заорал Никодим.

Гудящая толпа, тяжело ступая по размыленной грязи, разбредалась по деревне. Три мёртвых тела остались лежать под сгущающейся моросью как предостережение для тех, кто ещё осмелится оказать помощь партизанам.

Сжавшись в комочек на земле рядом с мёртвой матерью, поскуливала от страха маленькая Варвара.

На деревню опускалась ночь.

В домах зажигался свет, раздавался пьяный хохот немцев. Девочка дёргалась от каждого шороха, словно испуганная мышка.

Совсем рядом раздались шаги. Варя подняла головку и со страхом вгляделась в темноту.

Высокая фигура в чёрном стремительно шла мимо лежащих на земле трупов и вдруг остановилась, разглядев трясущуюся от холода девочку.

"Твари бессердечные, – раздался громкий шёпот, – нехристи проклятые".

Из черноты облачения высунулась рука и тронула ребёнка за плечико.

– Вставай, дитя, – произнесла она и взяла Варю за руку.

В этот момент настежь распахнулась дверь дома, и яркий свет из проёма осветил место казни.

На крыльцо вышел пьяный Никодим. Он молча уставился на фигуру в чёрном, рядом с которой стояла перепачканная кровью родителей Варя.

– Кто посмел ослушаться? – рявкнул он, фокусируя пьяный взгляд.

Женщина сдёрнула с головы капюшон.

– Мавра! – не то удивившись, не то возмутившись, прикрикнул он.

– Закрой рот, Никодим, – произнесла женщина, – не бери большего греха на душу.

– Оставь девку, – произнёс мужчина, – она – дочь врага.

– Чьего врага, Никодим? Побойся Бога!

Полицай громко рассмеялся.

– Кто мне говорит про Бога?! – хохотал он. – Чёрная ведьма, что от добрых людей по болотам прячется.

Глаза Мавры сверкнули гневом.

– От того и прячусь, – прошипела она, – что люди добрые. Дай мне уйти с ребёнком.

– А иди, – вдруг произнёс полицай.

Женщина подняла Варю на руки.

– Только уступку тебе даю – пять минут. Успеешь убежать?

Ничего ему женщина не ответила, молча развернулась и стремительно пошла прочь.

Подойдя к кромке леса, услышала Мавра, как со стороны деревни раздались крики и собачий лай.

Женщина резко остановилась и, опустив малышку на землю, достала из кармана небольшой пучок сухой травы. Чиркнув спичкой, подожгла его.

"Приходи, морока,

Да с любого бока,

Кольцами вейся, в очах ряби,

В ушах гуди, на любую тропку

Не давай пути".

Прошептала ведьма заклинание, потрясла пучком чадящим и, подхватив малышку, скрылась в темноте леса.

Убегая, слышала и голос Никодима, и обрывки немецких слов, – только не боялась уже, что нагонят. Мавра своё дело крепко знала.

– Кто забрать дефчонка? Почему не кричать? – орал молодой фриц на Никодима.

– Не серчайте, господин офицер, – лебезил тот, – забрала девчонку местная знахарка. Она рядом живёт, на болотах. Как рассветёт, вмиг найдём и возвернём.

– Расстрелять дефчонкасо старуха, – горячился офицер, сдобренный крепкой выпивкой, уходя обратно в дом.

– Тьфу, ведьма проклятая, – в сердцах воскликнул полицай. – Под монастырь подвести захотела! И как я дал ей уйти? Ну, завтра устрою тебе!

Побубнив ещё какое-то время, Никодим со злобой метнул взгляд на место казни и тоже пошёл в дом.

***

– Ну что ты, моя лапонька, – успокаивала Мавра всхлипывающего ребёнка, смывая с её лица и рук кровь родителей.

"Ох ты, горе горькое, что ж делать-то теперь с тобой", – бормотала себе под нос женщина.

Мавра потомственной ведьмой была. Их род из деревни на болота выгнали, когда самой Мавры ещё и в помине не было.

Что мать, что бабка чёрными делами не брезговали, за что и были изгнаны.

Да они не особо-то и расстраивались.

Люди их хоть на болота и сослали, а тропу-то к ним всё ж натаптывали. Они и за повитух, и за травниц, да и вообще от хворобы любой помочь могли. А то, что чёрные, так то ж по просьбе.

На любой товар спрос есть. Кое-кто и за ворожбой к ним бегал.

А кое-кого они и сами к себе зазывали, так сказать, для продолжения рода.

В отличие от бабки и матери, Мавра совсем нелюдимой была. Не ведал никто да не проверял, связывалась она с чёрной магией или нет. Крайне редко Мавра к людям выходила.

Те, кто помладше в деревне жил, так вообще не знали, что при болотах лесных ведьма обитает.

А из старожилов никто её не чурался – если с просьбой обращалась, шли на уступки. Знали, что с ведьмой ссориться – себе дороже.

Да к тому ж, как прознала Мавра, что в деревню немцы пришли, так вообще по ночам передвигаться начала по делам своим ведьмовским. Людям на глаза попадаться вовсе перестала.

А в этот раз шла она в один из домов на конце деревни. Давеча сговорилась с хозяйкой, заприметив у неё несколько чёрных куриц. Пучок перьев да пара яиц надобны ей были. Да только дойти не успела. Зацепился взгляд за малышку плачущую, без вины за вину осуждённую.

Дрогнуло сердце ведьмино, мимо дитя запуганного пройти не смогла.

Как отмывать девочку закончила, раздела Мавра малышку, напоила её отваром травяным да спать уложила. А сама рядом села: думать, что дальше делать придётся.

В том, что Никодим к ней со своими прихвостнями заявится, она не сомневалась.

Всю ночь думала, глаз не сомкнула, глядя, как маленькая Варвара во сне вскрикивает да плачет…

***

Наутро, охолонувшись водой колодезной, собрал Никодим тех, кто с ним немецкими прихвостнями заделались: Ваньку Косого и Митрофана.

Что тот, что другой по жизни гадёнышами были. Недолюбленные неудачники, сейчас, распрямив крылья, козыряли по деревне своей вседозволенностью.

– И девку, и ведьму надобно доставить в деревню. Немцы их судить будут, – басил Никодим, обращаясь к своим помощникам.

– А как же ведьму-то? – подал голос Ванька. – А ежели она чего супротив нас удумает?

– Чего она удумает? – отозвался Митрошка. – Чай, не добрый молодец она, сдюжим.

– Да не о том я, – продолжил Иван. – Ежели она дела колдовские применит.

Митрофан громко расхохотался.

– Слышь, Косой, ты что ль совсем допился? – ухмыльнулся он. – Какие дела колдовские? Баба она и есть баба! Подумаешь, в травах разбирается. За шкирку прихватить да хворостиной отстегать – вмиг станет шёлковой.

Ничего не ответил Ванька. Он рос в полной семье, в отличие от друга, которого одна мать растила, и помнил бабкины присказки о болотных ведьмах и их делах чёрных.

– Будя лясы точить, – подал голос Никодим, – топать пора.

Низкие серые облака цеплялись за верхушки деревьев. В лесу было сумрачно и хмуро.

Трое мужчин шли по тропинке друг за другом.

– Никодим, зря мы здесь пошли, – начал Иван.

– Какая, к чёрту, разница? – буркнул полицай.

– Впереди могильник будет. Нужно было в обход идти, – словно пояснял Ванька.

– Эко ты, Косой, название дал громкое – могильник! – мерзко хохотнул Митрошка. – Ну вырыли яму, ну сбросили сюда мертвяков, кто супротив власти новой попёр. Так сколько ещё этих ям будет.

– Я смотрю, ты, Митрофан, на всё своё мнение имеешь, – злобно осклабился Иван.

– А я смотрю, что ты, Ваня, будто чистеньким перед всеми остаться хочешь! – выдал Никодим, остановившись и вперив хмурый взгляд в Ивана. – То ты ведьму испужался, теперь вот мимо мёртвых идти не хочешь. Думаешь, за тебя дела сделаем, а ты на опушке отсидишься?! Нет уж, впрягся, так иди до конца.

Ванька вжал голову в плечи и обиженно засопел. Дальше пошли молча…

***

Рано поутру проснулась Варя и лежит молча. Рассматривает жилище незнакомое. С осторожностью на Мавру поглядывает.

– Мама, – тихонько произнесла девочка, вспомнив вчерашний вечер, и вновь заревела.

Женщина подошла к ребёнку и легонько приобняла.

– Нету мамки, – тихо сказала она и поцеловала малышку в макушку. – Ох, мало дело твоё, да оно и к лучшему, – бормотала себе под нос ведьма, скручивая в тугой пучок сухую траву.

Поднесла к свече горящей. Повалил дым густой, белый, зачадил всю комнату. Девочка пару раз вдохнула и опять на постель повалилась, словно без чувств.

Подошла Мавра к ребёнку, руку ей на лоб положила и шепчет:

"Имена, голоса, касания,

Всё, что память хранила в сознании,

В сундуках своих, что сокрыла,

Судьбы прошлого – всё позабыла".

– Может, и не права я, – поговорила Мавра вслух, на девочку глядя, – но о родителях помнить не будешь. Да только нужна ли она, такая память?!

И, отойдя от спящего ребёнка, настежь отворила дверь, чтоб запах травы оморочной выветрился.

Вышла женщина на крыльцо. Тишина в лесу, покой. Словно не доходят до избы Мавриной ветра злые, что по деревням да весям землю студят.

И вдруг напряглась она. Глаза сузила и в глубину леса взгляд вперила. Потом подняла лицо к небу и, шумно втянув воздух, словно волчица, учуявшая чужака, произнесла:

"Не отступился, значит?! Ну, смотри, Никодим, как бы не оказался мой приём пострашнее немецких плёток!"

***

– Что это за запах? – спросил Митрофан, принюхиваясь.

– Гнилью болотной тянет, – отозвался Никодим.

– Да что я, не знаю, как болото пахнет! – отозвался Митрошка. – Тут другое что-то.

– Посмотрите, что там лежит? – вдруг подал голос Иван и указал пальцем в сторону.

Мужики остановились. В нескольких метрах от них лежала куча тряпья. Митрофан отделился от группы и подошёл к куче.

– Тьфу, пропасть, – бросил он, отворачиваясь. Под ногами лежал почти разложившийся труп мужчины. Тело лежало вниз лицом.

– Сдох кто-то, – прикрикнул он. Никодим и Иван направились к нему.

– Интересно, кто? – буркнул Ванька. – Местный иль пришлый?

– С деревни вроде никто не убегал, – задумчиво произнес Никодим. – Давно лежит, сгнил почти.

И вдруг тело пошевелилось. Медленно, оставляя на лесном мху остатки плоти, мертвец приподнялся на руках.

Первым заорал Митрофан и бросился бежать. Ванька стоял как вкопанный. Вспоминая всё, чему в детстве учила бабка, он начал неистово креститься.

Никодим, не веря в происходящее, шарил глазами по земле в надежде найти что-то, чем можно защититься.

Меж тем, издавая неприятный хруст, покойник сел. Сквозь сгнившую плоть проглядывали желтоватые кости позвоночника.