Наследство

Ночами тёмными сидит над Ваняткой да шепчет ему на ушко:

"Всё стерплю, никогда больше не разлучусь с тобой, никому тебя не отдам".

И на мужа теперь Пелагея через раз смотрит, обязанности свои как во сне выполняет. Спать теперь не с мужем ложится, а в другой комнате с ребёнком. И не сидят теперь они с любимой вечерами тёплыми на лавочке, тесно прижавшись друг к другу. Каждую свободную минуту Пелагея теперь с младенцем проводит.

А Мирон и не настаивает, за любую работу берётся, только бы из дома на подольше сбежать:

невмоготу видеть, как младенец за ним смотрит пристально, одними глазами водит да не шевелится.

В один из вечеров воротился Мирон с поля, поужинал, с женой о делах предстоящих поговорил да и спать ушёл. Проснулся ночью, а не поймёт отчего. Душно в доме, темнота; и вдруг звук странный ему слышится. Хотел было подняться с кровати, а не может. Лежит, словно расслабленный, тела не чувствует, одна голова да глаза шевелятся.

И опять этот звук странный повторился, будто по полу что ползёт. Склонил голову, глаза скосил набок, да так и обомлел. Ползёт на четвереньках к нему Ванятка, глаза в темноте поблёскивают, как бусины стеклянные. Страшно стало Мирону, а младенец всё ближе подползает. Закричать захотелось, жену позвать, а и этого не может. Как ребёнок совсем рядом с кроватью оказался, взялся рукой за край одеяла, второй ручонкой за ногу уцепился и пополз вверх, а рука-то как лёд студит.

Влез Ванятка на кровать, на грудь Мирону уселся и смотрит внимательно, рассматривает. И вдруг ребёнок наклоняться стал, своё лицо к лицу отца ближе и ближе подвигает. Да будто порыкивать стал, как собака злобная. Губку верхнюю вверх приподнимает, а во рту ряды зубов маленьких, острых, словно иголки.

Заколотилось сердце у Мирона, душа в пятки ушла, всю силу в жест собрал, поднял руку, три пальца щепотью сложил да и осенил себя крёстным знамением. "Господи, помоги!" – крикнул, весь страх свой в мольбу эту вложил. Зашипел младенец, как котёнок дикий, и враз исчезло всё.

Лежит Мирон один впотьмах на кровати, никого рядом нет, тишина в доме. Сердце бешено колотится. Мало-помалу в ноги, руки сила вернулась. Сел мужик на кровати, пот по спине ручьём льёт, не поймёт: то ли явь была, то ли сон страшный приснился. Встал, стараясь не шуметь, и вышел из комнаты. Подошёл к кровати, где Пелагея с сыном спала. Лежит жена, сон крепкий, грудь мерно вздымается. Вытянул шею Мирон – посмотреть на ребёнка, а тот лежит с глазами открытыми, сам на отца смотрит. Поплохело Мирону; держась за стены, на улицу вышел, присел на крыльцо. Холодный воздух ночной в чувство привёл. Посидел мужчина ещё чуть-чуть да и вернулся к себе в комнату, но до утра глаз так и не сомкнул.

Много передумал Мирон за остаток ночи. И решил, что жене ничего не скажет, а утром к бабке Агафье сходит да поделится тайной.

Едва забрезжил рассвет, Мирон вышел из комнаты.

Пелагею он застал сидящей на кровати, бледную, с синяками под глазами.

– Пелагеюшка, хорошо ли себя чувствуешь? – спросил он жену.

– Ночь спала плохо, будто и не отдохнула совсем, – ответила девушка.

В поле в этот день Мирон не пошёл, по дому жене помогал. Скотину накормил, воды натаскал. Пелагея по дому еле ноги волочила, тенью ходила, шаталась.

– Палаша, – начал Мирон, глядя на жену, – нехорошо тебе совсем, я вижу. Давай я бабку Агафью позову. Посмотрит, травки какие даст.

– Что ты! – вскрикнула Пелагея. – Она Ванятку увидит, нельзя его показывать никому!

– А когда же можно будет, Пелагея? – спросил Мирон. – Ведь он расти будет, чай не иголка, в кармане не пронесёшь. Всё одно рано или поздно люди увидят.

– Не рви мне душу, Мирон, – ответила Пелагея, – пусть всё своим чередом идёт.

– Хорошо, – продолжил муж, – про ребёнка никому говорить не буду, но к Агафье за травами тебе всё одно схожу. Боюсь за тебя.

С таким условием Пелагея дала мужу добро сходить к знахарке.

Ближе к обеду Мирон стоял в избе Агафьи. Был у него свой умысел: понял, что дело тут нечисто, что не их ребёнок назад воротился.

Перед Агафьей и вывалил всё. Все свои мысли, страхи, да и про ночь прошедшую рассказал.

– Батюшки святы, – всплеснула руками знахарка, – знать, исполнила Пелагея задумку свою.

Сходила-таки в Гиблый лес на болото.

– Так то разве не сказки стариковские? – спросил опешивший Мирон.

– Сказки, милый мой, тоже не на пустом месте слагаются, – ответила знахарка со вздохом. – Что ж делать-то теперь?

– Ума не приложу, – произнёс мужчина. – Палаша как тень ходит.

– Знамо дело, – пояснила Агафья, – нежить из ей силы тянет, а то и похуже чего.

– А чего похуже? – спросил Мирон.

– А похуже, Мироша, это когда упырь до кровушки добраться захочет. А Палашка твоя и не заметит этого, без чувств ночью спать будет.

Глаза Мирона расширились от услышанного.

– Это как же так, бабка Агафья? Что ж делать теперь?

– Эх, дура девка, не послушалась, – запричитала знахарка. – Думать надо теперь, как от упыря избавиться. А пока на вот, – знахарка ушла в другую комнату и через минуту вернулась, держа в руке мешочек. – Заваривай ей, да почаще пить давай. Чем больше она сейчас спать будет, тем для неё же и лучше.

Придя домой, Мирон застал жену сидящей у стола. Ребёнок сидел рядом, на полу.

– Пелагея, – начал мужчина, – Агафья травок тебе дала, чтоб силы восстановить. Сказала пить почаще.

– Сдержал ли слово? – спросила Пелагея мужа.

– Будь спокойна, – ответил Мирон.

Пелагея вышла в кухню, заварила в кружке травы. По кухне тут же разошёлся ароматный, пряный запах.

Ещё не успела девушка и всю кружку испить, как тело налилось приятной тяжестью, потянуло в сон.

Заметив, что жена осоловела, Мирон сказал:

– Ты приляг, Пелагеюшка, отдохни часок-другой, а я за ребёночком догляжу.

Встала девушка и пошла на постель.

Сел Мирон на её место и стал малыша разглядывать.

Внимательно смотрит: вроде малыш как малыш, от обычного ребёнка не отличить. Да вот глаза страшные: взгляд совсем не детский, по коже от него мороз продирает.

Проспала Пелагея почти до вечера. Травки Агафьины словно силушку вернули, проснулась отдохнувшая.

Всё это время Мирон рядом сидел. Любил он свою Пелагеюшку, и сейчас на душе такая тоска была, хоть вой. Понимал, что вдвойне жене тяжелее станет, когда глаза откроются да поймёт, что не её ребятёнок с того света воротился.

Так жалко её, бедолажную, стало, что подошёл он к жене, руками сзади обнял, прижался к любимой.

Кровь горячая, тело молодое. Ласкает жену, в шейку целует, да вдруг обратил внимание, что шнурочка на шее нет.

– А где ж крест твой, Пелагея? – спросил он.

Вспыхнула девка, что сказать, не знает.

– Третьего дня как потеряла, – соврала она и к мужу поближе прижалась, к губам прильнула, лишь бы тему больше не продолжать.

Наутро по дороге в поле Мирон повстречал Агафью, рассказал, что травка её помогла да посетовал, что крест жена потеряла.

– Давно ли крест потеряла? – заострила внимание знахарка.

– Сказала, что три дня как, теперь надобно новый приобрести, – ответил Мирон, прощаясь с Агафьей.

Ещё долго стояла знахарка, смотря вслед мужчине, гоняя в голове мысли о крестике потерянном. А потом, развернувшись, пошла к храму.

Вечером того же дня шёл Мирон домой. Медленно брёл, не тянуло его туда. Меньше всего хотелось вновь ощутить на себе взгляд того, кто пришёл к ним в семью в обличии ребёнка.

– Мирон! – вдруг окликнул его кто-то. Остановившись, мужчина обернулся и увидел, что к нему спешит знахарка с большой корзиной в руках.

– Ох, чуть не пропустила тебя, – произнесла она, нагнав Мирона. – Дело, милок, серьёзное, через пару дней луна в полную силу войдёт, а значит, и нечисть будет сильнее. До полнолуния нам нужно успеть оторвать нежить от Пелагеи да обратно в болото его снести.

– Как в болото? – дрогнуло сердце Мирона. – Дитя же.

– Да какое дитя, Мирон! – воскликнула Агафья. – Нечисть в твоём доме поселилась. Пелагея беду на себя накликала. Кабы ума хватило меня послушать, – дак ведь не услышала, крест свой в уплату отдала!

– Как отдала? – спросил ошарашенный Мирон.

– А так и отдала! Или ты думаешь, за такие дела чёрные можно яблоками расплатиться?!

Виданное ли дело, супротив воли Божьей переть. Ох, Мирошка, наворотила она дел. Теперь весь свой страх да мысли далеко спрячь. Исправлять её грех надо да в церкви каяться.

И, развернувшись, Агафья пошла в сторону дома Мирона и Пелагеи. Мирон пошёл следом.

Подойдя к калитке и бросив взгляд на дом, сердце мужчины тревожно заныло. Ни одно окошко не освещалось, внутри изба была полностью погружена во мрак.

Поставив корзину на землю, знахарка достала из неё белую простыню и протянула её Мирону.

На ощупь она оказалась слегка влажная. Мужчина вопросительно взглянул на Агафью.

– Водой Крещенской смочена, – пояснила она. – На ребёнка накинуть нужно, да так, чтоб с головой и нос наружу не казал. Замотаешь и мне его отдашь, а дальше уж моя забота.

Мирон взял простынь, стараясь не шуметь, вошёл внутрь дома и замер. В комнате, на полу, лежала Пелагея, а рядом с ней, прильнув головой к шее, склонилась маленькая тень.

Вечерний сумрак окутал пространство дома. Через окна почти не проходил свет. В тишине раздавалось тихое хлюпанье.

От этого Мирона затрясло. Страх вперемешку со злобой обрушились на сознание. Мужчина развернул простынь и в два прыжка оказался рядом с лежащей женой.

Белая материя опустилась на тень ребёнка. Взвизгнув, словно маленький поросёнок, существо под простынёй начало яростно крутиться и извиваться. Мирону едва хватало сил, чтобы удержать его. Навалившись всем телом, он смог затянуть простыню узлами и, схватив извивающийся кулёк, выбежал на крыльцо, где его ждала знахарка.

Агафья сдёрнула платок с корзины, дно которой оказалось устлано сухими травами. Как только Мирон опустил нежить внутрь корзины, существо замерло, затихло, перестав подавать признаки жизни и сопротивляться.

– Возвращайся, Мирон, к жене, – произнесла Агафья, вновь укрывая корзину платком, на котором был вышит крест, – а я позже к вам ворочусь, довершим начатое.

Мирон вернулся в дом, а Агафья побрела в сторону Гиблого леса.

Подняв жену на руки, мужчина уложил её на кровать и затеплил свечку. Лицо Пелагеи было мертвенно-бледным, на шее оставила след тонкая струйка крови. Девушка едва заметно дышала.

***

Брела старая знахарка в темноте леса, про себя читала молитовки, дорогу тонкой свечой церковной себе освещала. Видела тени подступающие, чувствовала прикосновения ледяных рук – тех, кто, не имея плоти, навеки в этих местах гиблых своё пристанище нашёл. Слышала голоса, в темноту зовущие.

Чем ближе Агафья к болоту подходила, тем громче молитвы произносила, крёстным знамением себя осеняла. И шёл мрак по пятам, а в нём те, кто обычному человеку погибель сулят, но ничего они ей сделать не могли. За всю жизнь Агафья ни пятна на душе своей не поставила. Хвори людские травами да заботой лечила. Постом да молитвами Бога на помощь призывала. Оттого и не могла нечисть к ней лапы цепкие протягивать.

У самой топи остановилась знахарка, корзину на землю опустила, нежить спелёнутую в руки взяла и произнесла:

"Из воды чёрной

Из земли сырой

На свет Божий вышел,

Зло принёс.

Воротись туда, где ветер не веет,

Где солнце не греет.

В темноте тебе волю держать,

Жизнь не занимать.

В тьму воротись,

Со света пропади,

От мира отойди".

С каждым произнесённым словом чувствовала знахарка, как свёрток в руках легче становится. В нужный момент развернула простынь, а в ней кукла тряпичная лежит, сеном набитая. Не раздумывая швырнула Агафья куклу в середину топи и, запихнув простынь обратно в корзину, не оглядываясь прочь из леса пошла.

Вернувшись в деревню, Агафья в свой дом для начала сходила, а потом уж направилась к Мирону и Пелагее.

В доме супружеской пары стояла тишина. Знахарка тихо вошла внутрь. Пелагея лежала на кровати, грудь девушки еле заметно вздымалась. Мирон сидел рядом и держал руку жены в своей руке. Увидев Агафью, он вскочил и пошёл к ней навстречу.

– Тётка Агафья, – начал он, – она холодная вся, иногда и не дышит вовсе, словно Богу душу отдала.

– Богу ли? – ответила Агафья, шумно вздохнув. – Не в этом мире она сейчас, потому и холодная. Ты вот что, Мироша: воду святую неси, что в доме есть, лампадку затепли да иди погуляй куда-нибудь.

Мирон сделал просимое и, тихонько затворив за собой дверь, вышел из дома.

Агафья просидела ещё с пару минут не двигаясь. Что было в голове у знахарки, о чём она думала – одному Богу известно. Шумно вздохнув, старуха поднялась со стула и, подойдя к углу с образами, опустилась перед ними на колени.

Молитвы читала, из глубины души исходившие, слёзы ручьём лились от осознания слабости людской да хитрости дьявольской, которая с лёгкостью в свои сети заманивает, и нет уж сил выбраться назад…

Кланялась, плакала, просила душу из лап нечисти вырвать, да попутно вставала и воду святую в рот Пелагее вливала. С каждым глотком девка всё ровнее дышала, кровь к лицу приливать начала, руки чуть теплее стали.

До самого полудня Агафья перед образами стояла, поднялась только, когда дверь в дом отворилась и внутрь вошёл священник.

Старый батюшка молча подошёл к Пелагее. Положа руку ей на лоб, он по-отечески погладил девушку по голове. Взгляд священника был лучист и светел, губы слегка тронула улыбка.

Обернувшись в Агафье, он спросил:

– Всю ночь молилась?

Знахарка утвердительно кивнула и осенила себя крёстным знамением.

– Отмолила, – вновь улыбнулся батюшка и опять погладил Пелагею по голове. – Крест одевала?

Спохватившись, Агафья вытащила из кармана деревянный нательный крестик на ниточке и, подойдя к кровати, протянула его священнику.

Взяв крест, святой отец одел его на девушку. Сев рядом, он взял её за руку и, подняв лицо к потолку, закрыл глаза. Его губы еле заметно шевелились; стоящая рядом Агафья затихла.

Спустя пару минут полной тишины ресницы Пелагеи затрепыхались, и девушка с трудом разлепила веки.

– Узнаёшь меня? – наклонившись к ней, спросил священник.

– Да, батюшка, – еле слышно ответила она.

– Как же ты так? Разве ж можно крестом Христовым разбрасываться?

Пелагея молчала, из глаз потекли слёзы.

– Ну, не расстраивайся, – увещевал батюшка, – всё хорошо будет. Ты приподнимись, а мы тебя сейчас причастим.

Пелагея села в постели, батюшка, облачившись подобающим образом и подойдя к девушке с чашей, громко прочитал молитву.

Причастившись, Пелагея вновь легла.

– Страшно поди было, в забытьи-то? – спросил священник.

– Страшно, – ответила девушка. – Лапы чёрные когтистые в топь тянули, воздуха не давали.

– Вот этот чёрный да когтистый к тебе и пришёл в облике ребёнка. Теперь-то поняла это? – вновь задал вопрос батюшка.

Пелагея кивнула и, закрыв лицо руками, горько заплакала.

– Ты поплачь, поплачь, – произнёс священник, погладив Пелагею по голове, – искренние слёзы, они завсегда душу омывают. Да на службу следующую тебя с мужем жду.

Поднявшись, батюшка направился к двери. Агафья подошла к Пелагее:

– На столе трава лежит, пей, да о плохом не думай, – сказала она. – Бог милостив, всё уравняет. Мужу спасибо скажи, что вовремя спохватился. Наведаюсь к вам на днях о здоровьице справиться.

Выйдя на крыльцо, Агафья застала Мирона, беседующего со священником.

Бледный, с тёмными кругами под глазами от бессонной ночи, он часто кивал, выслушивая старческие наставления.

– Спасибо, тётка Агафья, – произнёс Мирон, когда знахарка подошла к ним.

– Богу спасибо скажете, когда в храм придёте, – ответила она ему. – А сейчас к жене иди, да в тишине побудьте, души свои послушайте. Поймите, как быстро сети свои лукавый расставляет и как легко в них попасть, с пути правильного сбиться. Чтоб больше никогда не возникало желание к черноте обращаться.

На этих словах они и разошлись. Мирон пошёл к жене, старый батюшка в храм, а Агафья к себе домой…

Пелагея своё слово сдержала, на каждую службу бегала. И коли тоска и уныние по ребёночку умершему на сердце ложились, неслась девка в храм, своими словами, как могла, у Бога милости просила. А спустя пару месяцев поняла, что понесла. То-то радости было!

Знахарка частенько к молодым захаживала. Пелагея её теперь как мать почитала, за советом да помощью – только к ней.

Ко времени разродилась, дочку Агафьей нарекли. Мирон в ней души не чаял, и крестил её старый деревенский священник.

А окрестивши, сказал матери – вот оно, главное доказательство милости Божией к тебе!

Женские Судьбы. Любава

– Ох, Любава, Богом тебя заклинаю, забери моего Андрейку к себе, – причитала Дарья. – Чует моё сердце, нехорошее случиться может. Лучше разлука, чем смерть моего мальчика.

Любава повернула голову и посмотрела на тщедушного Андрейку, сидящего на скамейке у печки и по-детски болтающего тонкими ножками.

Когда-то сёстры жили вместе, но года подошли, и старшая Дарья вышла замуж за Никодима и переехала к мужу в дальнюю деревню. А младшая Любава осталась с больной матерью, которая вскорости померла. Отец их от чахотки помер задолго до замужества дочери. Мать хорошо сестёр воспитала. Добрые, трудолюбивые, на всякую беду отзывчивые. Правда, хоть Дарья и была старшей, а всё ж Любава главенство в семье держала. Старшая сестра мягкая, как глина, – лепи из неё, что хочешь. На это Никодим и купился. Хорошая семья у них была.

Муж на жену не нарадовался.

А вот Любаве, в отличие от сестры, палец в рот не клади: мигом всю руку оттяпает.

Высокомерна, строга, – правда, что уж говорить, красы неписаной девка. Лучшие ребята с окрестных деревень к ней свататься приезжали, только всем от ворот поворот давала.

Пока маменька жива была, всё охала:

– Ох, доченька моя, унаследовала ты прабабкин характер, так смотри судьбу её не унаследуй.

Так вековухой и останешься, кому в старости нужна станешь? Любава на эти причитания с улыбкой смотрела. Не вступала в пререкания с матерью, старость уважала, да и мысли свои на этот счёт имела.

Прабабка Любавина не простая была. И хоть век без мужа да дитё в подоле принесла, а всё ж счастливую жизнь прожила. Лекарствовала помаленьку. Травками да молитвами от хворей и страстей лечила. За чёрные делишки не бралась, людям не навязывалась. Побаивались её в деревне: характер был не сахар.

Вот Любава норов прабабкин и унаследовала. Да не только норов! Тоже знахарничала помаленьку. В травах хорошо разбиралась. За заговоры бралась. А уж кого на помощь призывала, то кто ж знает. Люди разное говорят, да она не перечит. Что хотят, то пусть и думают. Гордо девка по деревне ходила, цену себе знала. В беде никому не отказывала, детишек завсегда лечить бралась. Сколь её боялись, столь и уважали.

– Не пойму тебя, Дарья, – сказала Любава, посматривая на Андрейку, – чего тебе не так, глянь: парень здоров, а ты прям в мертвяки его записала.

– Ой, боюсь, сестрица, – али не слыхала, что нынче в нашей Семёновке делается? – спросила Дарья.

– Не слыхала, – ответила Любава.

– Дак детишки как мухи мрут. Болеют подолгу, а потом Господь и прибирает.

– А Господь ли? – подняв бровь, произнесла Любава.

– И не знаю, милая. Только уж как несколько лет на деревню словно хворь какая напала. Уж и двора не найдёшь, в котором ребятёнок бы не помер, – перекрестившись, сказала Дарья.

– Так от чего ж мрут-то, почему ко мне не обращались?

– А кто ж знает? Бегает дитя, здорово, а ко времени сохнет ребёнок, да лежит всё больше.

Силушка по капельке вытекает, а потом и вовсе издыхает. А к тебе не шли – так далече же, да и своя знахарка в деревне имеется, – простодушно ответила Даша.

– А давно ль имеется? – вскинув брови, спросила сестра.

– Так я к Никодиму переехала уже, и была она там.

– А что ж ты мне раньше про неё не сказывала? – не унималась Любава.

– А что говорить-то. Бабка как бабка, лечит помаленьку, злого не творит. И скотинку хворую к жизни возвернуть может. Только вот с детишками беда не даёт совладать. Не помогают ни травки, ни шепотки. Да и не спрашивала ты про неё, а сейчас вот к разговору пришлось. Ну так что? Заберёшь Андрейку погостить?

– А что ж не забрать, – улыбнулась Любава, глядя на племянника. – Такое чудушко пусть погостит, – сказала она, взъерошивая соломенную шевелюру. Чмокнув сына в макушку и перекрестив, ушла Дарья восвояси.

– Ну, – обратилась Любава к ребёнку, – пошли в сад, покажу, как в поленнице горихвостка гнёздышко свила. Андрейка растянул кривозубый рот в широкой улыбке и протянул тётке руку.

***

– Принимайте гостей, – громко сказала Даша, входя в дом к сестре.

– Мамка пришла! – с радостью взвизгнул Андрейка, бросаясь к ней обниматься.

С момента, когда Дарья оставила сына у родной сестры, прошло полгода. Поздняя осень хмурила небо, окрашивая его в тёмно-серые тона. Она по несколько раз в месяц приходила навещать мальчика, и каждый раз встречи были со слезами и объятьями.

– Ой, любименький мой, – причитала женщина, обнимая и целуя ребёнка. – А уж соскучилась как, миленький мой! Папка весь извёлся, когда, спрашивает, сына домой ворочу. В комнату вошла Любава, вытирая руки о передник. Тоже расцеловались с сестрой.

– Ну как вы тут, хорошие мои? – спросила Даша, не спуская любящих глаз с сына.

– Хорошо, мамка. Тётя Любава котёнка мне подарила, хошь покажу? – восторженно воскликнул Андрей и, не дожидаясь ответа, улетел на улицу.

– Да хорошо всё, сестрица, – спокойно ответила Любава, – с чем пожаловала?

– Да уж время пришло, столько времени Андрейка у тебя, скоро уж тебя мамкой вместо меня называть будет, – улыбнулась Дарья. – И Никодим наседает, мол, вертай сына домой.

– Забрать, значит, хочешь? – спросила Любава. – А на деревне как дела обстоят?

– Да не сглазить бы, слава Богу, хорошо всё. За то время, как Андрей у тебя был, ни одной смерти не случилось. Дверь распахнулась, и в комнату влетел Андрейка, держа на руках котёнка.

– Мама, я его Васькой назвал. Он теперь мой друг, – в глазах ребёнка горели искры счастья.

– Ну что ж, мышей в хлеву много, найдёт, чем заняться, – ответила мать, – с собой заберём.

Собирайся, милый, домой пойдём.

Пока Андрейка запихивал вещички в мешок, Любава и Дарья разговаривали о насущном.

Старшая сестра всё охала и спрашивала, когда же младшая семью собралась создавать.

– Полно тебе, Дашка, – возмутилась Любава, – ты как матушка! Время придёт, и муж сыщется, а пока незачем мне! У меня племянник золотой, мне и с ним потетешкаться достаточно.

Слышь, Андрей, ты не забывай меня, – как в гости захочется, так говори мамке, я всегда тебе рада и жду тебя.

За эти полгода, что племянник провёл у Любавы, было видно, что с неохотой она отпускает его:

привыкла к мальчонке. К смеху заливистому да дурашливости детской.

– Ты вот что, Дарья, – вдруг сказала сестра, – кота береги да не обижай. Мой подарок Андрейке, пусть с ним и находится.

– Да разве ж я когда скотинку обижала? – насупилась Дарья. – Я завсегда твари Божьей миску молока налью.

– Ну, полно обижаться, – проговорила сестра, – я просто так сказала. В сенях корзинка стоит, вот в неё Ваську и посадим. До деревни путь не близкий, пора вам. Дотемна добраться постарайтесь.

Расцеловались сёстры, Любава племянника обняла и, перекрестив на дорожку, отпустила с Богом.

И пошла жизнь своим чередом, настала пора зиме осени на пятки наступать. Зимние дни ох коротенечки, зато вечера да ночи глубоки да темны.

Густые сугробы дороги замели. Снега в этот раз было – еле калитку поутру открыть можно, заметало до половины. Медленно жизнь деревенская зимой течёт. Да Любаве завсегда работа найдётся. Кто младенчика принесёт захворавшего, кто для родителя своего за травкой: болят руки натруженные. Так и дни потихоньку шли. Ко времени солнце всё чаще выглядывать начало, владения зимушкины подтапливать. Ручьи зажурчали, птицы защебетали. И глядишь, вот уж и весна – ворота распахивай да тепло впускай!

В один из дней работает Любава в огороде, землю под гряды готовит, вдруг слышит: "Мяв".

Обернулась – стоит Васька.

– Ты как здесь? – вскинула руки девушка. – Неужто с Андрейкой что стряслось? Мявкнув ещё раз, кот подошёл к ней и начал тереться о ноги лобастой головой. Не стала Любава раздумывать, в дом пошла, собрала вещи нужные. К соседке старенькой сходила, попросила за курями доглядеть, коли не воротится завтра.

– Знать, у сестрицы решу погостить остаться, – объяснила она старушке, – ты уж пригляди, баб Глаш.

Заручившись согласием, отправилась девушка в путь.

Идёт вдоль леса, – птицы голосят, весной пахнет, благодать! Да на душе муторно, шаг сам собой ускоряется. Ещё солнце клониться к земле не начало, а уж крыши домов показались.