Над островом чёрный закат. Хроники исступлённых

– А приемник?

– Разумеется, вместе с приемником.

– Договорились, – сказал Координатор. – А теперь, простите, дела, дела…

10

Цель командировки была определена четко и коротко: ознакомиться с условиями существования рабочих плебеев и, главное, выяснить, чем объясняется неуклонное в последние весны уменьшение численности подрастающей смены. И сразу же, как только новая задача овладела сознанием, память отпустила – Тея стушевалась и отошла – забылась.

Он легко преодолел формальности, принял в память коммуникатора деньги на расходы, представительские документы были уже отправлены в ведомство губернатора Континента, где его ждали.

«Ничего не поделаешь, – думал он опустошенно, – нужно все принимать как должное, терпеть. Но почему так неловко начинается моя жизнь? Мне всего двадцать весен, я молод, полон сил, позади долгий изнурительный труд, бесконечные лекции, лабораторные занятия. В результате успех – я лучший выпускник года, у меня высокий коэффициент интеллекта и полное право на выбор любого из вариантов предстоящей жизни. Я не смею терять ни минуты, ведь каждая потерянная минута, это утраченный шанс на успех, а, оказывается, я всегда, всем своим существом жаждал успеха – самозабвенно, яростно. И искренне удивлялся, когда не добивался своего, и, конечно же, не мог представить себе, что однажды придет время и удача отвернется, когда совершенно не ждешь, и я окажусь вторым или даже третьим в ряду равных, и всем станет ясно, что я, безусловный претендент на высокое положение в предстоящей жизни, на самом деле мальчишка и так же, как остальные коллеги, глубоко переживаю и даже страдаю из-за такой-то мелочи. Как же получилось, что я трусливо бегу прочь, подальше от этого города, от своего прошлого, от жалкой изнуренной девушки, бережно сохранившей в памяти событие, наверное, главное в ее жизни. Почему в моей изощренной памяти, вместившей огромный объем самой разнообразной информации, не нашлось места, чтобы хотя бы намеком удержать давние события. Ничего из того времени не уцелело – память моя пуста, и от этого мне почему-то грустно».

Впереди новая жизнь, так не похожая на прежнюю, и в этой новой жизни нет места Тее – в этом он был уверен. И еще, он знал, что вернется из командировки другим человеком.

Он собрался быстро – поездка предполагалась всего на четырнадцать дней. Пара рубашек, запасной комбинезон, мелочи нижней одежды, коммуникатор с усиленным аккумулятором, заряженным под завязку, пачка визиток на случай, если придется бывать в официальной обстановке, сухие напутствия университетского куратора, которого Адам счел нужным навестить и попрощаться, – вот и все обязанности молодого выпускника, не имевшего прочных связей с остальными людьми, не отягощенного никакой собственностью.

Был у Адама родной человек, с которым ему время от времени удавалось общаться, – дед Гор.

Он, конечно, знал, что дед это отец его отца. Но тогда почему из цепочки родственных связей выпало обязательное звено – отец? Когда он был мал и впервые задал вопрос об отце, предположив, что отец обязательно должен быть у каждого человека, дед помолчав, стал расспрашивать, откуда он узнал об отце, и не получив вразумительного ответа, мягко попросил потерпеть, строго объяснив следом, что время говорить об отце еще не наступило. Если бы дед сказал, что отец умер, вопрос о нем немедленно отпал бы как неуместный, но дед ничего такого не говорил, из чего Адам заключил, что его отец жив. Существование деда нарушало равновесие в рассуждениях, придавало им неопределенность. Потому он давно не задает этот вопрос – за ним отчетливо ощущается пустота. Иногда он склонялся к мысли, что отца у него не было вовсе. Но это против природы, о которой Адам все же имел некоторые представления. Рядом с ним жили сверстники, у которых отцов тоже не было, но также не было дедов. Разумеется, в биологическом смысле отцы были у всех, но определить их, назвать по имени, не мог никто. Все они были детьми-анонимами. Таков обычай исступленных, объясняли им взрослые, и, главное, таково требование Закона.

Дед жил уединенно в горном районе Острова, куда проще всего было добраться на давно отжившей свой век открытой колесной тележке, какой не встретишь в городе, – на городские улицы их не допускали. Неказистые внешне, они были незаменимы для недальних перемещений по старинным дорогам глухой провинции, и хотя давно не производились, отдельные экземпляры на всякий случай сохраняли в гараже университета и поддерживали в рабочем состоянии.

Получив разрешение на поездку, он отправился в гараж и велел приготовить индивидуальный транспорт. Дежурный робот проверил и снарядил для недальней дороги приземистый четырехколесный экипаж и выкатил его из ангара. Адам уселся на место водителя, утонув в податливом кресле, немедленно обнявшем его тело. Включил двигатель, на малых оборотах сделал пробный круг по центральной площади университетского городка. Мотор работал бесшумно, уверенно тянул. Кивком головы он поблагодарил робота-механика за отличную работу, тот в ответ молча приподнял широкополую шляпу – Адам уже знал, что гаражных роботов лишили голосовых синтезаторов с тех пор, как кто-то из больших начальников обвинил их в излишней болтливости в рабочее время.

Дед был единственным человеком, к которому Адам питал родственные чувства – так называл эти чувства дед. Однако официально именно этих чувств следовало стыдиться – они презрительно отвергались его окружением. Он не искал объяснений странным обычаям, главным в которых было подчеркнутое безразличие, понимая, что объяснения находятся в столь далеком запретном прошлом, куда даже мысленно отправляться не следует, тем более, не стоит обсуждать эти вопросы с другими.

Он послушно принимал то, что ему предлагалось в качестве образца общепринятого поведения. Однако такое поведение вызывало в нем скрытый протест и, конечно же, не распространялось на его отношения с дедом. С дедом они были по-настоящему дружны.

Включив коммуникатор, Адам назначил координаты цели поездки и перевел управление с ручного на автопилот. Тележка неспешно вынесла его за пределы города, а по старой разбитой дороге, проложенной по горному склону, рванула, строго придерживаясь осевой линии и автоматически выбирая оптимальную скорость.

Спустя час движения, напоминающего полет, слева, на восходящем склоне зеленой горы проявилась светлая крыша поместья деда с возвышающимся над нею размашистым ветряком-трудягой. Дорога совершила последний крутой поворот налево, распрямилась и поднесла Адама к крыльцу дедова дома.

На пороге стоял дед Гор, щурил глаза от солнца, бьющего в лицо, и широко улыбался.

– Не ждал, не ждал, – заговорил он. Подошел, обнял Адама, прижался к нему. – Как же ты вовремя приехал, милый, если бы ты только знал. Пойдем в дом.

Адам любил уединенное жилище деда, расположенное в предгорьях, где даже в летний зной, было прохладно, где тишину нарушал только шелест древесных листьев, тревожимых налетавшим ветерком.

Жилая часть дома состояла из двух скудно обставленных комнат и общей гостиной, расположенных в первом этаже. Небольшая комната со скошенным потолком, в которую вела узкая винтовая лестница, помещалась в мансарде и особенно нравилась Адаму. Крыша из гладкого серебристого металла накрывала дом двумя наклонными крыльями, и из-за больших выпусков была намного шире собственно дома. Потому на внешний взгляд сооружение казалось значительным по размерам. Над крышей в верхней ее части высилась мачта ветряной электростанции – допотопное сооружение, которое почему-то деду нравилось, и отказываться от которого он никак не соглашался. Окна дома от пола до потолка были из цельных стекол и не представляли преград для света. Человек, находящийся в доме, чувствовал себя одновременно как бы вне его, так неразрывно были связаны внутреннее пространство жилища и окружающая природа. В доме не было ничего лишнего, только те предметы, без которых невозможно представить загородное жилье.

Вокруг дома ожерельем выстроилась рощица пышных малорослых деревьев – яблонь, слив, абрикосов. Их ветви, отягощенные дозревающими плодами, клонились к земле и оставались целыми лишь потому, что были искусно подкреплены множеством аккуратных подпорок. Между стволами деревьев зеленела трава. Такой буйной яркой зелени Адам не встречал нигде в городе. Там по непонятному требованию Закона траву старательно истребляли и этому странному обычаю обязаны были следовать все жители Острова. Здесь же трава росла вопреки принятым правилам, как хотела, ее никто не преследовал и даже не косил, что было неявным вызовом деда по отношению к властям.

И еще, у деда были книги, множество книг на открытых стеллажах, покрывавших стены гостиной. В книгах были сосредоточены знания о цивилизациях, существовавших на планете в незапамятные времена. Правда, книги были на столь древних, давно забытых языках, что читать их мог только дед, да еще несколько стариков – университетских профессоров. К тому же по Закону сведения, заключенные в томиках и томах, считались крамольными и для обывателей были малодоступны.

В прежние времена, когда Адам был мал, друзья деда регулярно собирались в поместье и предавались любимому времяпрепровождению: говорили и говорили на древних наречиях, звучавших чудно, загадочно. Адам не раз бывал свидетелем этих бесед. Едва он успевал привыкнуть к одному языку, обнаруживая корешки знакомых слов и начиная улавливать первый смысл, как они переходили на другой язык, в котором знакомые слова встречались реже, и напоследок звучал язык, в гортанных звуках которого не было ни одного знакомого слова, но была музыка, говорящая больше слов.

Адам испытывал счастье, наблюдая кружок убеленных редеющими сединами стариков, которым по всеобщему убеждению давно было пора на покой. Но так думали молодые исступленные, еще не испытавшие угроз возраста, так не думал дед, самый старший из них, единственный, кто был способен защитить своих немногочисленных друзей. Когда-то он выторговал у Владетеля неслыханную привилегию – расставаться с друзьями разрешалось ему одному, никто не смел нарушить тихое таинство их общения, а тем более понудить стариков помимо их воли закрыть за собой дверь…

Старики, помнил Адам, жили надеждой на возрождение в университете кафедры мертвых языков. Мечтали набрать студентов, основательно выучить их. Однако сенаторы во главе с Владетелем при каждом обсуждении проекта решительно выступали против. Свое несогласие они объясняли просто и довольно логично. Во-первых, тем, что от туманной затеи не ожидается никакой практической пользы, что делает ее по меньшей мере сомнительной. Во-вторых, прибавится хлопот службам надзора, ведь крамольные мысли, содержащиеся в книгах, постепенно станут достоянием растущего числа носителей, а этого допустить нельзя ни в коем случае. И, в-третьих, уж если народ примет крамольные мысли, как свои, обязательно жди беды. Итогом таких обсуждений было общее положение, возведенное в Закон, о самом жестком запрете любых попыток вывести ум исступленных из состояния тихой спячки.

Менее же заметным для народа итогом последнего обсуждения проекта стариков стал полный запрет на общение, к которому они привыкли. Гору было предписано оставаться безвыездно в уединении, его друзьям категорически запрещалось навещать его, а Антону – выходить за границы университетской территории.

Разделенные старцы за несколько весен догорели один за другим. В живых остался последний – дед Гор.

– Мои преданные друзья, – говорил дед, оглаживая корешки бесценных переплетов. – Я мечтал, что они переживут меня, и будут жить, когда я уйду… Скоро конец, Адам. Иногда представлю, что книги погибнут, и меня охватывает ужас. Неужели они обречены? Мне случайно стало известно, что их исключили из перечня ценностей, подлежащих упаковке. Видно, власти решили полностью оторваться от родины, от предков. Вытравить память, как нечто ненужное, противное природе. А ведь нет, мальчик, ничего страшнее, чем утрата памяти. Это говорю тебе я, человек, принимавший самое активное участие в избавлении от памяти, наивно доказывавший выгоду, которую можно получить, если жить одним днем и ничего не знать о том, что было до тебя. Стыдно, что я приложил руку к этой бредовой затее. Теперь каюсь, но уже ничего не исправишь… Идеология государства дело важное, долгоживущее, особенно если ее удалось умело внедрить в сознание народа.

– Мы что же, действительно должны покинуть Землю?

– Вынуждены, так будет точнее. Решение было принято давно, сразу же после того, как Владетелем был избран… нынешний наш владыка – за тридцать весен до твоего рождения. Миновало три сотни весен с тех пор, как открыли Терцию. Первую экспедицию посещения постигла неудача – сбой в системе навигации. На обратном пути они сбились с курса – не смогли удержаться на траектории возврата, а вскоре закончилось горючее. Однако информация была получена, из нее стало понятно, что Терция похожа на Землю, но почти без атмосферы и с ничтожным количеством воды. Последующие посещения, всего их было три, удались. Уже восемьдесят весен Терцию обживают, формируют атмосферу. Трудности колоссальные. Насколько мне известно, атмосфера еще не накоплена, всего около двадцати процентов земной, но уже прижились и размножаются растения высокогорий, завезенные с Земли. Для их жизни пригоден низкий уровень кислорода. Первые сотни вёсен предстоит жить в скафандрах. Иного выхода нет. Суша Земли продолжает тонуть, ресурсы исчерпаны, ископаемые выбраны. Главное, истреблена растительность, леса уцелели только в резервациях Континента, но и к ним уже подбираются и скоро сведут окончательно. Впереди тупик, если сидеть и ждать. По расчетам экономиков близок момент, когда промедление только усложнит ситуацию. Если переселение отсрочить сейчас, едва ли удастся подготовить его в обозримом будущем. Через два-три десятка весен о переселении придется забыть. Мне нужно найти того, кому я смогу передать мои сокровища. Сколько я еще протяну?

– Кому же ты доверишь свое богатство? – спросил Адам.

Дед не ответил. Сидел, съежившись в старом своем кресле, в котором Адам так любил засыпать после обеда, когда был маленьким и целиком помещался в неизменно теплое его нутро.

– С этим справится только… плебей, – нарушил молчание дед.

– Кто же позволит плебею?

– Позволят. Найти бы подходящего… Мы отняли у них возможность учиться. В резервациях давно нет настоящих школ. Формально школы есть, но учатся в них только два года и изучают единственный предмет – Закон. Точнее перечень наказаний, которым подвергают плебея, нарушившего Закон.

– Ты никогда не говорил мне об этом… – сказал Адам.

– Я боялся за тебя.

– Расскажи, дед. Я постараюсь понять.

– Ты вырос у меня на глазах, Адам. Я всегда относился к тебе как к самому близкому родному человеку. Я мечтал, чтобы ты, как все наши люди, став мужчиной, завел женщину на одну или две весны. Чтобы исполнил свой долг и чтобы после тебя появилась новая жизнь… Но теперь, на старости лет, я стал понимать, так поздно… разве можно связать свою жизнь с одной из этих… синеватых курочек? – Дед возвысил голос, он почти кричал. – Да, я утверждаю, они синеватые… и удивительно пошлые. – Он помолчал и заговорил вновь, но теперь едва слышно: – Терпеть не могу пошлых, синеватых девиц… Девица должна быть жизнерадостной и открытой. Она должна охотно идти навстречу, должна быть насыщена жизненной силой, в ней должно быть будущее… – договорил он, не спуская внимательных глаз с Адама. – Ты должен знать, внук, только плебейка тебе ровня. Запомни это, мальчик.

– Не слишком ли, дед?

– Нисколько.

– Такие разговоры, мне кажется, не следует вести…

– Плевать! – Гор продолжал строго смотреть на Адама, в его глазах не осталось смеха, его глаза были цвета стали. – А ты, оказывается, тоже отравлен, внук. Я не заметил. Теперь поздно…

– Я никогда не встречал плебеев, – оправдался Адам. – Как я могу судить о них? Тем более, об их девушках…

– Ну да, ведь плебеев не пускают на Остров. Тайком завозят женщин, родивших ребенка. Используют как доноров крови. Органы для пересадки… выращивают в живых здоровых людях. Дальняя лаборатория работает на крови и органах несчастных.

– Меня посылают в командировку на Континент. Я там во всем разберусь. Обещаю, дед.

– Может быть, разберешься… если позволят. Мы виноваты перед ними. Когда-то, очень давно плебеи были угрозой для исступленных. Никто не знал, что с ними делать. Находились деятели, предлагавшие радикальный выход, – уничтожить. К счастью оголтелым кретинам не удалось добиться большинства в Сенате. С тех пор решение судьбы плебеев откладывают каждую полную сотню весен. Пока договорились оставить все как есть и больше к этому вопросу не возвращаться. Их обрекли на изнурительный труд, на скудную пищу, едва способную восстанавливать затраченные силы. Находились, смельчаки, предлагавшие отпустить их с миром, пусть живут, как смогут. Но такой вариант показался чреватым большими проблемами в будущем. Понимали, что исходно плебеи совершенно здоровы, и если их поставить в одни условия с исступленными, они скоро возьмут верх. Тогда же возникла идея тотального контроля. Придумали сережки – биологические контроллеры, способные существовать в симбиозе с живым организмом. Их имплантируют в ушные мочки в совершеннолетие и плебей немедленно на всю короткую жизнь попадает под надзор. Контролируют все: перемещение в пространстве каждого взрослого плебея, физиологические отправления организма, интенсивность мыслительной работы… Людей превратили в биологических роботов. Автоматически фиксируется, например, возбужденное состояние – верный признак назревающего бунта. Управляют плебеями сами плебеи, выделившиеся из их общей среды и получившие неслыханные привилегии. Им разрешают жениться, вести вне службы самостоятельный, домашний образ жизни. Пока не разрешают иметь детей в традиционном понимании, то есть заводить, пожалуйста, заводите, но воспитывать – ни в коем случае. Многие живут в собственных жилищах с постоянными женами, причем поощряется многоженство. Однако забеременевших женщин и у них, как правило, отбирают. Те рожают в инкубаторе и исчезают – навсегда. Лучшие попадают в Дальнюю лабораторию. – Дед замолчал. Он сидел, понурившись, закрыв глаза. Но встрепенулся и продолжал: – И все же плебеи, как я говорил, имеют серьезные преимущества по сравнению с исступленными – они совершенно здоровы, у них нормальная кровь, они сильны физически. Сегодня они воспроизводятся в ограниченном количестве, ровно таком, какое нужно промышленности, причем для подавляющего большинства размножение происходит самым невероятным образом. Применительно к животным это называется спариванием, случкой, осеменением. Для них – свадьбой. Берутся девушки шестнадцати лет и парни из рабочих – женихи и невесты. Девушек не спрашивает, согласны ли они вступить в брак с назначенным партнером. Они беременеют, их заключают в инкубатор до родов, там рождаются дети, здоровых оставляют жить… И только славы, которых также причисляют к плебеям, сохраняют традиции нормальной семейной жизни – один муж, одна жена и при них дети. Но и у славов через одного отбирают подростков: девушек на свадьбу, юношей в шахты. Ты, верно, заметил, что ни я, ни ты не страдаем от болезни крови?

– Заметил. А почему, не знаю.

– Открою тайну: мы с тобой вопреки Закону рождены… плебейками. Из племени славов. Они дали нам жизнь и вместе с ней здоровую кровь. Выносили нас в собственном чреве, не в пробирке и кювете, родили в муках, оставили жить на земле. А сами ушли, закрыв за собой дверь…

– Получается, что у меня была настоящая мать? Ты мне никогда не говорил, дед. Никто не говорил… Теперь я понимаю, почему на меня смотрят, как на чужака, даже сторонятся… И еще эта странная Тея. Утверждает, будто нас обручили в детстве. А я ничего не помню. Оказалось, она дочь самого Координатора…

– Ты прости меня, мальчик, я так виноват перед тобой. Я был вынужден согласиться и упросил тебя, а если быть честным, вынудил пойти на этот шаг. Он настаивал – с ножом к горлу. Дело в том, что ему известна некая тайна, бросающая тень на дорогого мне человека. Я не выдержал давления. Теперь дочь Координатора выросла и предъявляет свои права… Тебя заставят согласиться…

– Ни за что. Эту задачу, дед, я уже решил – окончательно и возвращаться к ней не намерен, несмотря на угрозы. Я не поддамся. А Тея? Немного погорюет, найдет себе подходящую пару, успокоится. Я заметил, что некоторые мои сверстники внимательно поглядывают на нее… Рассчитывают, что Тея обеспечит им, по крайней мере, надежную карьеру. Так что о Тее, дед, больше не говорим, считаем, что ее нет и никогда не было. На самом деле у меня совершенно другая проблема. Я хочу, чтобы ты, наконец, ответил на единственный вопрос, который меня по-настоящему интересует: кто мой отец? Но ты молчишь. Что остается мне? Разобраться самостоятельно в проблеме? Надеюсь, у меня есть право знать?..

– Разумеется, есть, – сказал Гор, помолчав. – Но, прошу тебя, не спеши. Придет время, ты все узнаешь. Оно придет довольно скоро, не торопи его. Все тайное рано или поздно становится явным. Потерпи. Пока же я не имею права говорить. Я обещал, а обещания нужно выполнять… Так-то, мой мальчик… И еще: я уверен, незнание в твоих интересах. Ничего не поделаешь, к сожалению…

До позднего вечера Адам оставался в доме деда. Они провели время в спокойной беседе, но больше, сговорившись, не возвращались к странному утреннему разговору.

– Напоследок я вот что скажу тебе, внук, – сказал дед, прощаясь. – Найди свою любовь на Континенте. Ты еще не знаешь, что такое любовь. Ты рискуешь никогда не узнать и это печально… Я верю в тебя, Адам, и люблю…

11

Опасность, как всегда, первой обнаружила Кони, старшая жена губернатора Континента Верта, бесконечно благодарная ему за все, что он для нее сделал.

Во-первых, перечисляла она мысленно, как ежеутреннюю молитву, за то, что он выбрал ее на весенней свадьбе, где созревших девчонок распределяли между работягами. Уже была решена ее участь, даже успели назвать имя напарника на предстоящую ночь, когда заявился он на смотрины и в последний момент своей властью переиграл решение, уже объявленное жюри. И, пропустив мимо ушей отчаянные вопли назначенного партнера, увел с собой. Так она избежала пропахшей потом подстилки долговязого лысого плебея в драной спецовке. Она последовала за Вертом охотно, да так и осталась при нем на долгую жизнь.

Во-вторых, он не отнял у нее сына, которого она вопреки Закону родила дома, а не в инкубаторе, где было предписано рожать женщинам Континента. Мальчику посчастливилось прожить при отце и матери первые восемь весен жизни и только тогда его затребовали в инкубатор. Позже он выучился на горного мастера. Теперь живет обеспеченной сытой жизнью в далеком поселке шахтеров. Он даже сделал попытку отпустить мать на свое иждивение, но Верт воспротивился, не позволил, и она покорно осталась при нем.

В-третьих, он не избавился от нее, когда взял в дом вторую жену, и у нее родилась девочка, которую сразу же после рождения пришлось поместить в инкубатор.

И вторую жену Верт удержал в доме, женившись в третий и четвертый раз. И опять рождались дети. Их сразу же отправляли в инкубатор, а юные жены оставались под его кровом и защитой.

Именно за эту странность Кони любила и почитала Верта, хотя он давно не останавливал на ней свой взгляд – попросту не замечал. Она же внимательно наблюдала за всем, происходящим вокруг, обо всем имела независимое суждение, и, будучи человеком скромным, добровольно смирившимся с отведенным ей местом, никогда ни во что не вмешивалась, старательно избегая любого общения.

Особенно чутко она отмечала малейшие перемены в настроении мужа – ей и в голову не могла прийти мысль назвать его бывшим мужем. Она была буквально настроена на анализ его энергетики. Иногда ей казалось даже, что ей удается с легкостью проникать в самые потаенные мысли Верта.

Последнее время они общались редко – от случая к случаю. Она жила обособленно в дальней комнате дома. Но однажды, не выдержав, набралась смелости, явилась к Верту без вызова и выложила ему все свои опасения. По его благодарному отклику она поняла, что поступила правильно. Он и сам извелся от предчувствия опасности, сознавая, что копится нечто серьезное, что может изменить и даже разрушить их устоявшуюся счастливую жизнь. Он верил в предчувствия вообще, а в предчувствия первой своей жены верил особенно. И сумма предчувствий близкой беды порождала тихую панику.

Его высокое положение действительно пошатнулось после того, как дела на Континенте, которым он управлял в течение непостижимой бездны времени, заметно пошли на спад. Начались небывалые неприятности – перебои с поставками стратегического сырья для фабрик Острова, чего никогда не случалось прежде. Снизился выход новых рабочих из инкубаторов, что было одной из главных его забот. Выросло число неучтенных плебеев, что также настораживало.