Над островом чёрный закат. Хроники исступлённых

Следом он провозгласил на первый взгляд странную, но, как оказалось позже, рациональную идею сосредоточенного развития, исключающего малейшие отвлечения на пустяки. Достаточно было исходную точку пути и вожделенную цель в сознании исполнителя связать не извилистой кривой, которая обязательно содержала элемент случайности и произвола, удлиняя путь и время, а красивой безукоризненной прямой, малейшие искривления которой на досадных препятствиях не допускались принципиально. И, как ни сомневались недоброжелатели, у него получилось. В результате внедрения этой идеи в сознание каждого гражданина стало легко и просто управлять огромным механизмом государства.

Время спустя, окончательно осмелев, он объяснил самому себе причину своего превращения: каждый властитель совершенно естественно стремится к тому, чтобы общество было единым и однородным. Его не должен смущать немедленно возникающий вопрос: а возможно ли такое общество, если оно состоит не из роботов с одинаковым программным обеспечением, а из живых людей? Ведь известно, что в природе не может быть ни однонаправленного усилия множества разнородных сил, ни единого восприятия окружающего мира, как не может быть единых для всех мышления, любви, страдания, счастья…

Постепенно он обрел уверенность, что люди в подавляющем большинстве незатейливы, терпеливы – такова их природа. Но проходит время и немыслимое давление, обрекающее поколение за поколением на беспросветное скудное существование, становится невыносимым, а лукавые разговоры о том, что нужно еще потерпеть, что скоро, очень скоро жизнь наладится и все будут счастливы, более не воспринимаются измученным человеческим стадом в качестве руководства к действию, а рассматриваются как издевательство над здравым смыслом.

И здесь после длительных рассуждений нашелся выход: достаточно проявить настойчивость и внушить суетливому человечеству, что о нем думают и заботятся, на самом же деле даже не помышляя о такой глупости, как оно добровольно соглашается с отступлениями от первоначального замысла о вожделенной счастливой жизни. И не успеешь оглянуться, как стадо начинает верить, что всеобщее счастье не более, чем красивый миф, недостижимый принципиально, и что смягчить этот грустный факт можно лишь искренним согласием на самоограничение. С этого момента, он заметил сразу же, начинается преобразование разрозненной толпы в сплоченное государство, способное предоставить своим гражданам более или менее достойное существование. В конце концов он твердо уверовал в то, что иначе не бывало, не бывает и никогда не будет.

Теперь, когда его жизнь подходит к концу, он отчетливо сознает всю жестокую сущность своего правления, пробует оправдаться тем, что старался – изо всех сил. Не всегда получалось – обстоятельства оказывались сильнее. Он превратился в человека, подтолкнуть которого в бездну не откажутся многие из живущих рядом.

Сколько сил поначалу пришлось положить, чтобы утихомирить муравейник, в котором каждый враждовал с каждым. Решительно и навсегда разделить исступленных и плебеев, предотвратив назревавшее смешение. Создать единый для всех скудный язык, поначалу яростно отвергаемый уцелевшими эстетами, но, как выяснилось позже, удобный для общения с автоматами. Правда, проблему эстетов все же пришлось решить кардинально – привыкнуть обходиться без них.

Удалось, преодолев яростное сопротивление, ввести систему ограничения жизни по здоровью – по способности к полноценному труду… Заодно выкорчевать корни, подавить память, разорвать связи…

Во имя чего? – спрашивал он себя в минуты откровенности. Это же, как лишить людей тени, которая может располагаться позади – прошлое, или впереди – будущее. Так было нужно, всякий раз строго отвечал он самому себе.

Что оставляет он, уходя? Совершенное государство, о котором мечталось в неловкой юности? Но разве то, что строилось трудно, без вдохновения, порой через силу может быть совершенным? Не успел заметить, как реальность – по преимуществу бессмысленная суета и вздор – перемолола бездну времени, обесценила мечты.

Только теперь, на закате, когда не осталось ни сил, ни желаний попытаться что-то исправить, он отчетливо осознал, что всему виной бесконечная власть, свалившаяся на голову слишком рано, поработившая без надежды. Власть, о которой осторожно мечталось в юности и которой, обретя ее, наконец, он не думал ни с кем делиться. Так ребенок не желает делиться любимой игрушкой, что совершенно естественно. Он вынужден был принимать решения и одновременно осуществлять их. Иногда приходилось полагаться на других, верить. Но он быстро понял, что верить нельзя – никому. Ведь поверить означает подпустить к себе другого человека настолько близко, что неразличимой размытой становится граница раздела, и полностью, как за самого себя, отвечать за этого человека. Чтобы реализоваться в полной мере человек должен быть одинок, у него не должно быть отвлечений в виде привязанностей к другим людям, которых настойчиво и неточно именуют близкими. Он был уверен, что нет более далеких людей, чем пресловутые близкие.

И все же, несмотря на досадные издержки, ему удалось выстроить государство, в котором присутствует простая гармония. Каждый гражданин, исступленный или плебей, точно знает, что ему делать в следующий момент жизни. Остро ощущает границы, переступать которые не стоит ни под каким предлогом. Не берется оспаривать истину, что время, отпущенное для жизни, конечно и трепещет в ожидании момента, когда его здоровье опустится до минимального уровня и он превратится в обузу.

А как сложно было довести до ума Систему? Знать, чем занят каждый отдельный человек, где он находится, о чем думает и не угрожает ли спокойствию окружающих, государству, наконец, самому себе.

Ограничили численность плебеев, вернувшись к стерилизации части мальчиков – будущих рабочих. Обуздали избыточное либидо в течение рабочего периода незаметным вмешательством химии в пищевой рацион. Проблемы экономики и промышленности разрешили ужесточением структуры производства и потребления. Развернули роботостроение для продовольственного сектора, высвободив капризный живой персонал и заменив его безответыми роботами.

Бесконечная череда частных проблем, в решении которых удавалось добиться успеха, сменилась проблемами планетарного масштаба. Земля умирает, сушу неумолимо поглощает Океан, осталось всего два острова, пригодных для жизни небольших колоний. Из семимиллиардного населения после Катастрофы уцелело не больше двухсот тысяч. Причем первым нескольким поколениям пришлось ютиться в невыносимых условиях, глубоко под поверхностью, в заброшенных шахтах, при недостатке кислорода и пищи. Но уцелели, выбрались на свет, освоили оставшиеся территории, организовали промышленное производство, добычу средств пропитания. Теперь предстоит все накопленное богатство бросить и пока не поздно убраться на далекую Терцию. По прогнозам ученых через десяток поколений Земля перестанет существовать. Земная цивилизация, казавшаяся вечной, доживает последние весны – будущего нет.

Массовое переселение на Терцию предопределено и в основном подготовлено. Мертвая планета почти без атмосферы, то перегретая, то ледяная, но в перспективе пригодная для жизни. В течение нескольких поколений предстоит жизнь в скафандрах, пока будут построены жилища, способные защитить от тепловой радиации днем и космического холода ночью.

Восемьдесят весен велись работы третьей экспедиции, результаты ничтожны. И никаких сил вмешаться, навести порядок – слишком долго летит информация. Опоздание четырнадцать весен – пропасть времени. Известно, что там накоплена атмосфера – почти двадцать процентов земной, есть вода, но немного и только соленая, редкие дожди, непрерывные ветры. Уже прижились простейшие растения, мхи, водоросли. Об этом, как о великой победе, неустанно трубят на всех перекрестках. Но недавно поток информации с Терции оборвался. Последние сообщения свидетельствуют, что живых людей в колонии не осталось – продолжают жить автоматы…

Ему повезло в отличие от тех, кто растет теперь. У него был отец, было детство. Но главное, был отец. Он все еще жив, его отец. Владетель точно знает, что старик живехонек и даже вполне здоров, хотя по Закону давно должен закрыть за собою дверь. Ему докладывают об отце – напоминают. Он не просит об этой услуге и всякий раз раздражается. Они не встречались с рождения сына – долгие двадцать весен. Пожалуй, они враги.

У него есть сын – его постоянная боль. Он увидел мальчика в момент появления на свет, видел небольшое время после… Сын вырос, ему и об этом докладывают. Теперь Адаму двадцать весен – взрослый мужчина. Интересно, каким он стал, лишенный семьи и любящего отца рядом? По Закону любящий отец самый страшный враг исступленного. Любящим отцам, этим презренным извращенцам, предлагалось немедленно закрыть дверь за собой. Их не осталось на Острове – любящих отцов. Вывелись. Нисколько не жаль. Жалость непростительна.

Он знал, что его отец, вопреки требованиям Закона, не таясь, принимает участие в жизни внука. Поведение отца раздражает – угнетает отчетливый привкус предательства.

И все же он жил. Как ни трудно, как ни опасно было жить. Он не только жил, он был счастлив. Его кратким ослепительным счастьем была Вера, плебейка, которую он встретил на Континенте, – обширном острове, оставшемся от бескрайней Евразии. Едва миновала шестнадцатая весна ее жизни – совершеннолетие. Она была избрана и готовилась к свадьбе.

Этот обычай – общие свадьбы – он завел вскоре после обретения высшей власти, когда впервые задумался о непомерно растущей численности плебеев. Предписано было девушек, выращенных в инкубаторах и достигших совершеннолетия, и через одну из свободного племени славов дважды в год отправлять в город и распределять между рабочими плебеями.

Забеременевших возвращали в инкубатор, где содержали до родов. После родов они закрывали за собой дверь. Так просто и организованно удалось решить проблему воспроизводства плебеев – поддержание численности едоков на определенном уровне.

Девушки, не сумевшие забеременеть сразу, задерживались еще на одну ночь и закрывали за собой дверь, если и вторая попытка оказывалась безрезультатной.

Посещение Континента через тридцать весен после его окончательного замирения потрясло Владетеля. Оказалось, что девушки у плебеев по преимуществу розовые и вызывающе живые. Он был поражен, они стали сниться ему. Особенно хороши были девушки-подростки, предназначенные для свадьбы. Как они смеются! У них полный рот прекрасных зубов и когда они смеются, их зубы сверкают. Они рвут пищу зубами, когда голодны, и смеются – во весь яркий рот… Смеются без оглядки, без устали. Тогда явилась ему крамольная мысль: только эти девушки истинно свободны и достойны продолжать человеческий род.

Женщины исступленных жалкие – первое, что бросается в глаза, когда сталкиваешься с этими существами. Их синеватые остроносые лица удручают, не люди – тени людей. Их скудная жизнь, скрытая от мужских глаз, обычно содержит три периода. Взросление до совершеннолетия в полной изоляции общественных инкубаторов, замужество, состоящее в торжественном слиянии в пробирке половых субстанций мужа и жены с последующим оплодотворением в той же пробирке. Зародыш развивается независимо, плавая в кювете до девятимесячного возраста, когда, по готовности, его извлекают на свет, – так рождается и начинает жить исступленный. Любые контакты с биологическими родителями исключены. Попытка разыскать собственного ребенка рассматривается как тяжкое преступление. В дальнейшем супругам разрешается жить вместе, некоторые пары, в которых уцелела остаточная память, так и поступают. А могут разойтись и больше никогда не встретиться. Наконец, третий период – учатся профессии, прозябают в изнурительной работе, живут как растения весну за весной, не тревожимы памятью.

Он не смог отказаться от счастья, преступил Закон – забрал Веру с собой на Остров. Спрятал в своем поместье и почти на весну отошел от дел. Тем же, кто доподлинно знал о его преступлении, повелел закрыть за собою дверь. Он умел защищать свои тайны.

Должное время спустя, произошло чудо – явился на свет мальчишка, его Адам. Он сам принимал роды, потрясенный протяженностью мук, которые на его глазах претерпела Вера. Когда же его сын отделился от матери, приветствуя мир отчаянным басовитым криком, он принял ребенка на руки. Сначала ему показалось, что мальчик истекает кровью, но, ощутив его сильные движения, он понял, что сын живой. Странно, он не испытал брезгливости, прижимая плотное, ускользающее тельце к груди сильно и нежно одновременно, – туника сразу же пропиталась кровью. Ребенок смолк, почувствовав его тепло, зачмокал губами, улыбнулся… Вера была без сил, она приготовилась покинуть мир. Он удержал ее – не позволил,. Позже с истовым удовольствием и удивлением он наблюдал, как она кормит сына грудью, как возится с ним, пеленает, купает…

Она скоро поправилась – расцвела. Он украдкой следил за нею, не желая признать, что отныне они связаны прочно и навсегда. Рассуждая рационально, он видел перед собой живое существо, заменившее кювету, подобную той, в которой вызревал каждый исступленный на протяжении последних сотен весен. Вера была живой кюветой, чувствующей и страдающей. Он знал, что кювету уничтожают после того, как она выполнит свою функцию. Никому не придет в голову использовать ее повторно. По Закону Вера должна была закрыть за собою дверь. Во-первых, потому, что была плебейкой, и, во-вторых, потому, что родила ребенка. Он был готов распорядиться, забывшись, но что-то не до конца осознанное, скорее всего предощущение тоски, уже подступавшей вплотную, удержало его от шага, за которым, он знал, больше ничего не будет. Он по-настоящему осознал тогда, что выйти за дверь можно только в одном направлении.

Сохранив Вере жизнь и тайно переправив на Континент, он повторно нарушил Закон. Он настоял, чтобы ей поручили управление инкубатором, в котором рождались и вызревали плебеи для обширных рудных разработок провинции. Больше он ее не видел. Сына вместе с роботом-нянькой отправил к отцу, профессору университета, ничего не объяснив и настрого запретив раскрывать внуку правду о его происхождении. Он был вынужден признаться самому себе, что на самом деле память о них не была затуманена старческой слабостью, она никогда не покидала его.

Теперь он думал о Вере и сыне не как о людях, с которыми когда—то соприкоснулся и которых должен бы уже забыть, он думал о них с такой достоверностью, настолько отчетливо видел их перед собой – мысленно, что едва сдерживался, чтобы не заговорить с ними.

Ему захотелось немедленно вернуть Веру и сына в свою жизнь, и это желание захватило его. Он решил связаться с отцом, с Континентом, напрямую узнать о них, более не скрываясь, не опасаясь, что кто-то посторонний проникнет в его тайну. Теперь эти игры были совершенно безразличны ему.

Он включил коммуникатор, набрал код отца и услышал его бодрый голос.

– Привет, привет, господин Владетель, рад слышать, а уж о том, чтобы видеть, и не мечтаю, недоступный ты наш. – Следом знакомый смешок превосходства и спокойной совести, неизменно раздражавший его. – Вот думаю, какое невероятное событие должно было стрястись, чтобы ты вспомнил о старике-отце? Шутка ли, двадцать весен миновало… Я вижу тебя только… на портретах и приветствую верноподданно. Положено – по Закону.

«Этот человек никогда не перестанет шутить, – подумал Владетель неприязненно. – Он, пожалуй, дошутится у меня…»

– Отец, – неуверенно выговорил он слово, которое когда-то давно заставил себя забыть, – я хочу знать, как живет… Адам, мой сын. Где он, что с ним? Мне о нем давно ничего не говорят.

– Адам? – старик вскрикнул от неожиданности, но, одолев волнение, продолжал, как ни в чем не бывало: – Адам в порядке. Окончил университет с отличием, выбирает специализацию. Мальчик умненький, да что там мальчик, – мужик. И, представь себе, удивительно похож на тебя. Как он до сих пор не догадался? Меня не забывает. Соскучится, нагрянет… А недавно даже ночевать оставался – выпросил разрешение у начальства на целые сутки. Вот уж мы наговорились всласть. Знаешь, его ждет прекрасное будущее, из него формируется незаурядный ученый.

– Здоров ли он? – нетерпеливо перебил Владетель.

– Вполне. По всем мыслимым параметрам.

– А кровь?

– Тебе следовало бы помнить, – обиделся Гор, – что в нашем роду кровь у всех превосходная.

«Не может без нравоучений», – подумал Владетель, заводясь.

– Кстати, – продолжал отец, – он три весны пропадал в лаборатории Антона, занимался кровью. До настоящего успеха далеко, но отдельные результаты, по словам учителя, обнадеживают… Вот только жаль, что Антона все-таки доконали твои прихвостни…

– Антон заслужил свою участь, – жестко выговорил Владетель. – Не нужно было лезть на рожон. – Но сбавил напор, помягчал: – А вот у меня дела совсем никуда… Врачи обещают месяц. Нужно решать немедленно. Пожалуйста, навести меня в ближайшие дни. Есть разговор. Буду ждать. Я распоряжусь, чтобы тебя доставили. Попрощаемся… на всякий случай.

Он прервал связь, не дождавшись ответа, и вызвал Континент. Отозвался робот. «Вот и хорошо, – подумал Владетель, – этому ничего объяснять не придется».

– Мне нужна информация.

– Я вас слушаю, господин. Прошу изложить вашу просьбу. Но… минутку. У меня по неведомой причине совсем не высвечивается ваш код подлинности. Вам должно быть известно, господин, что в подобных обстоятельствах я буду вынужден отказать вам в предоставлении услуг связи. Придется доложить начальству о вашем явлении. Извините, пожалуйста, вашего верного слугу, господин…

– Что ты несешь? – возмутился Владетель. – Повторяю, вызывает Остров.

– Вызывает Остров, – эхом отозвался робот и продолжал объяснять со смирением: – Господин, вам должно быть известно, что нам поручено регистрировать каждый сеанс связи и докладывать, если заметим отклонение от нормы. Таково распоряжение господина губернатора Верта по повелению самого господина Координатора… Мы, господин, служим исправно, можно сказать, изо всех наших малых сил. Так вот… объясняю вам еще раз: ваш код к великому сожалению не определяется. Если вы немедленно не назовете его, я ничего не смогу для вас сделать. Простите мое бессилие, господин.

– Прощаю. Хорошо. Тогда дай мне код Большого инкубатора.

– Это также невозможно. И все по той же причине, – невозмутимо выговорил робот. – К вашему сведению я очень занят, господин, мне недосуг с вами…

– Железка безмозглая, чтоб тебя, – выругался Владетель в отчаянии.

– Непотребные слова недопустимы в обществе не только людей, но и роботов, – все так же сдержанно объяснил робот. – К тому же вы нарушили правила приличия, господин. Я уже отправил наш разговор на коммуникатор господина губернатора Верта – слово в слово. Он разберется и примет к вам самые строгие меры, вплоть до…

Владетель прервал поток слов: никакого толка уговаривать железо. «Нужно найти другой путь, – думал он, успокаиваясь. – Попросить Фарна – вот что нужно сделать немедленно. Фарн быстро выправит извилистый путь от возникновения мысли до результата – большой мастер».

У него действительно нет и никогда не было кода подлинности, как нет его еще у трех человек в государстве исступленных, – у его отца Гора, Координатора Арона и Веры. Эти трое, как и он сам, в Систему не включены, их нельзя контролировать и, главное, невозможно без их согласия заставить закрыть за собою дверь.

Он поднялся, подошел к окну. Пространство перед дворцом было пустынно – первая смена рабочих уже прошла. Но в дальнем углу замаячил одинокий прохожий. Побежкой пересекал площадь наискосок – явно опаздывал. «Проспал. Теперь останется без завтрака, – подумал Владетель. – Будет терпеть до обеда, не сможет работать в полную силу. Непорядок. Обязательно разобраться и наказать. Большие проблемы начинаются с малого. Куда смотрит Координатор?»

8

Отшумели экзамены. Студентов вывезли на отдых в приморские санатории. Университет опустел.

Ректор Игор готовился на все лето перебраться в резиденцию, расположенную в предгорьях. Там его ожидали тишина и покой и, конечно же, непомерно разросшийся учебный трактат по основам драматического искусства. Над своей главной книгой он корпел последние двадцать весен – только в летние каникулы, потому завершения труда в ближайшее время не ожидалось. Работу, небольшие отрывки из которой были опубликованы, уже успели высоко оценить немногочисленные специалисты.

Книгу с нетерпением ожидали в единственном универсальном театре столицы, где ректор считался своим, хотя непосредственного участия в жизни заведения не принимал и на спектаклях которого, за редким исключением, предпочитал не появляться. Пользуясь высоким непререкаемым авторитетом в театральной среде, он по общему согласию считался внештатным цензором и арбитром – представителем общественности.

По устоявшейся традиции с произведений автора, недавно ушедшего из жизни, снимался запрет – его творения подвергались автоматической реабилитации. Их разрешалось представлять публике, разумеется, после тщательного удаления крамольных мыслей и двусмысленных выражений. Причем, именно ректору поручалась самая ответственная часть этого процесса: выбор конкретной пьесы из многообразного наследия почившего автора и ее продвижение на подмостки. Ему предоставлялось последнее слово.

Однако к его неудовольствию переезд со дня на день откладывался, а торжественный выпуск, которого все так ждали и к которому готовились, пришлось на целую неделю отсрочить – старшие группы в полном составе в последний раз вывозили в Дальнюю лабораторию, где им заменили кровь и выполнили основательные ежегодные исследования.

Никто толком не знал, почему медицинские процедуры не были проведены своевременно, все, точно сговорившись, твердили одно и то же: уж так сложилось. По той же непонятной причине задерживался ежегодный врачебный отчет, который для некоторых студентов становился, к сожалению, последним в жизни.

Эти короткие интервалы бездействия в заполненной до предела суетливой, но однообразной жизни университета воспринимались ректором как незаслуженное наказание. Его особенно угнетали дурные предчувствия, связанные с отчетом, – выпускников, чье здоровье за прошедшую весну опустилось ниже разрешенного уровня, предстояло списать на пороге самостоятельной жизни. Жить и функционировать дальше останутся только те из них, кто сможет в полную силу работать не менее трех четвертей времени, установленного Законом. Исступленным, ставшим по какой-либо причине инвалидами, предписывалось оставить этот светлый мир – закрыть за собою дверь. Подчинялись безропотно – привыкли.

С годами его все более тяготил долг быть последним в череде чиновников, которым в той или иной степени поручалось право и обязанность определять судьбу человека, основываясь на объективных рекомендациях врачей. «Грустно терять ребят, выросших на твоих глазах, – втихомолку сокрушался ректор. – Особенно когда знаешь, каких средств и трудов стоит их воспитание в течение долгих весен. Но ничего не изменишь – требования Закона неумолимы».

И хотя он понимал всю нелепость жестоких положений основного документа, ему даже на мгновенье не являлась в голову мысль выказать малейшее сомнение в их справедливости. И все же на этот раз во время своего выступления на торжестве он удержался и не напомнил о запаздывающем отчете, чтобы не испортить выпускникам общего приподнятого настроения.

– Можно, господин ректор? – На пороге кабинета стоял Адам.

– Заходи, Адам. Садись. – Ректор оживился, грустные мысли стушевались и отступили. – Вот сюда, поближе. Я слушаю тебя с превеликим удовольствием. Но сначала отвечай, почему ты до сих пор не выбрал специализацию?

– Никак не решу, чем мне заняться.

– Есть же у тебя какие-то предпочтения.

– Конечно. Проблемы кроветворения. Мне удалось немного поработать с профессором Антоном…

– Даже так? Очень интересно. А я и не знал. – Ректор заметно подобрался, но тотчас расслабился и продолжал сдержанно: – Впрочем, кто только не брался за эту проблему… Да и я, следует признаться, дерзал… в молодые годы. – Он замолчал, с нескрываемым удивлением рассматривая юного собеседника. – Скажи мне Адам, только честно, зачем ты связался с Антоном? Лучший ученик, ни одного замечания, и известный крамольник. Как-то не стыкуется… Антон смолоду страдал страстью к инакомыслию. К твоему сведению эта болезнь заразная, ты рисковал подхватить ее и тогда на тебе пятно, не отмоешься. Не удивительно, что он так печально завершил свою нелепую жизнь. Каждый должен помнить: терпение власти не беспредельно.

– Антон был настоящим ученым, – возразил Адам с той безоглядной запальчивостью, которая так нравилась ректору, и которой он особенно опасался в своих воспитанниках, полагая, что рассеянный свет крамолы, извечно свойственной молодости, может однажды пасть и на его седую голову. – То, что умел Антон, не умеет никто. И едва ли сумеет в обозримом будущем. Он был способен вылечить всех…