Сроки службы

Марко Клоос

Сроки службы

Marko Kloos

TERMS OF ENLISTMENT

Revised edition: Text copyright © 2014 by Marko Kloos

All rights reserved.

© Роман Демидов, перевод, 2018

© Михаил Емельянов, иллюстрация, 2020

© ООО «Издательство АСТ», 2020

* * *

Посвящается Робин: жене, лучшему другу и самому талантливому из известных мне людей

Глава 1. Прощание

– Тебе стоит повидаться с отцом, – говорит мама с кухни.

Я отрываюсь от читалки и смотрю на мать. Та ставит лоток с едой в печь для подогрева и не видит адресованной ей ухмылки. Я возвращаюсь к чтению о гибели «Пекода», которая сейчас интересует меня куда сильнее.

– Ты меня слышишь, Эндрю?

– Я слышу, мам. Просто я тебя игнорирую.

– Не умничай. Ты что, собираешься улететь не попрощавшись?

– А на фига мне прощаться-то? Он все равно будет под лекарствами и ничего не поймет.

Мама достает лоток с едой из печи. Подходит к столу и демонстративно ставит его передо мной.

– Убери эту штуку на время обеда, пожалуйста.

Я вздыхаю – тоже демонстративно – и выключаю читалку.

– Ты будешь проходить подготовку несколько месяцев, Эндрю. Его рак развивается быстро, и ты можешь никогда больше его не увидеть.

– И хорошо, – говорю я.

Мама смотрит на меня, на лице ее смешиваются печаль и ярость, и на секунду кажется, что сейчас она залепит мне пощечину, чего не делала с тех пор, как мне было десять. Потом ее взгляд смягчается, и она выглядывает в окно. Дождь падает широкими лентами на бетонный кротовник нашего Коммунального Кластера. Ненавижу дождливые дни – от сырости запах становится еще хуже. Моча и разлагающийся мусор – вездесущий аромат города на соцобеспечении.

– Все-таки он твой отец, – говорит она. – У вас больше не будет возможности поговорить. Если не сходишь и не увидишься с ним сейчас, когда-нибудь об этом пожалеешь.

– Ты сломала ему нос, когда уходила от него, – напоминаю я. – И как-то не особо расстроилась, когда узнала про рак. Какого черта я должен беспокоиться?

– Это было семь лет назад, – говорит мама. Она выдвигает стул и садится к столу. – Много всего случилось за это время. Знаешь, он был горд за тебя, когда я рассказала, что ты получил письмо о зачислении.

Она смотрит на меня, а я пытаюсь игнорировать это, снимая пленку с лотка. Вкус дня – курица с рисом. Не столь уж многое можно сделать с переработанным белком Стандартного Пищевого Пайка, чтобы он стал аппетитнее. Тыкаю фальшивую куриную котлету вилкой и поднимаю глаза на маму, а та понуро глядит на меня и хочет, чтобы я почувствовал себя виноватым. Пару секунд я держусь, а потом пожимаю плечами.

– Я схожу к нему, – говорю я. – И если по пути меня ограбят и убьют, надеюсь, ты будешь раскаиваться.

* * *

В моей комнате как раз хватает места для кровати, письменного стола и шкафа. Мебель сделана из нержавеющей стали и прикручена к полу, чтобы мы не могли сдать ее в металлолом. Шкаф наполовину пуст. У меня не хватает вещей, чтобы его заполнить.

Открываю верхнее отделение, где ютится жалкая стопка одежды, и бросаю сверху читалку. В прошлом году я отдал за нее коробку старых патронов кольцевого воспламенения, и парень, с которым я менялся, подумал, что я полный лопух. Наклейки «Имущество школы» свести невозможно, но домовая полиция прыгает от восторга далеко не при виде школьной техники. Во время рейдов по квартирам ищут только оружие и наркотики. Я мог бы спрятать читалку, если бы захотел, но копы становятся подозрительными, когда не находят совсем ничего недозволенного.

Прохожу через квартиру ко входной двери, и мама высовывает голову из кухонного закутка.

– Эндрю?

– Да, мама.

– Сегодня воскресенье. Зайдешь на пищевую станцию за своим недельным пайком?

– Завтра я уезжаю на подготовку. Я не смогу его съесть.

Мама просто смотрит на меня и выглядит так, будто ей почти стыдно. Тогда я просекаю, в чем дело, и пожимаю плечами.

– Я заберу свой паек, мам.

Она открывает рот, хочет что-то сказать, но я разворачиваюсь и выхожу за порог, так что ее ответ тонет в глухом хлопке закрывшейся двери.

* * *

Внашем подъезде снова сломался лифт. Я открываю дверь на лестничную клетку и прислушиваюсь. Лестницы – пристанище многочисленных шаек начинающих отморозков, потому что в узких пространствах удобно окружать людей. Домовая полиция вламывается сюда только в поисках пушек и наркоты. В остальное время они обходят многоквартирки стороной. На каждом этаже есть камеры наблюдения, но бо́льшая их часть сломана. Всем чхать на коммунальных крыс.

Мы живем на двенадцатом этаже тридцатиэтажного дома. Я спускаюсь, проскакивая три-четыре ступеньки за раз, жертвуя тишиной ради скорости. Внизу я еще раз останавливаюсь и прислушиваюсь. Потом открываю дверь в холл и выскальзываю из здания, чтобы забрать свое оружие.

Пушки запрещены в коммунальных домах, но все равно почти у всех они есть. Я не держу свою дома из-за внезапных проверок, и потом, маму удар хватит, если она ее найдет. Прячу ствол в водонепроницаемой трубе, которую засунул в трещину на огромном передвижном мусоросжигателе около дома. Это отличный тайник – никто никогда туда не заглядывает, контейнер всегда на одном и том же месте, – но из-за него меня легко сцапать, пока я не вышел из здания. Убеждаюсь, что никто не смотрит, и подхожу к мусорному баку.

Каждый раз, когда я тянусь к трещине, ожидаю, что она пуста. Моя рука касается прохладного металла магнитной коробки – и я каждый раз вздыхаю с облегчением. Откидываю крышку и достаю свою пушку. Это древний револьвер под унитарный патрон, сделан века полтора назад. В него влезает только шесть зарядов, но зато он работает даже с самыми дрянными боеприпасами, которых куда больше, чем хороших. Бо́льшая часть моего скромного запаса амуниции сделана вручную из старых латунных гильз и выклянченных кусочков свинца. Револьверы популярнее автоматики, потому что осечка их не тормозит.

Засовываю револьвер в штаны, к тазовой кости, где его удержит натяжение пояса. Ходить с нелегальным оружием опасно, но шляться по Коммунальному Кластеру безоружным куда опаснее.

Одно преимущество у дождя. Из-за него люди сидят по домам, даже хищники. Когда снаружи льет, город становится почти мирным. Я натягиваю капюшон куртки и шагаю по улице.

За пять минут вода пробирает до костей. Можно остаться сухим, если прятаться под навесами и козырьками зданий, но я лучше промокну. Двери и прочие темные места возле зданий опасны. Пройдешь там, где околачиваются юные головорезы, – и конец прогулке. В прошлом году меня дважды чуть не ограбили, а я осторожнее многих.

Отец живет почти на другом конце КК. Рядом есть остановка общественного транспорта, но, если я туда сунусь, сработают оружейные сканеры, поэтому топаю пешком.

Я вырос здесь. Никогда не был за пределами Бостонского метроплекса. Завтра я отбываю на Начальную подготовку, и если не засыплюсь на ней, то никогда больше не увижу этого места. Оставлю позади все, что знал, и всех, кто знал меня, и я не могу этого дождаться.

* * *

Папа открывает дверь после третьего звонка. Последний раз мы виделись больше года назад, и я потрясен тем, как сильно он изменился с тех пор. У него изможденное лицо. В молодости он был очень красивым мужчиной, но рак съел почти всю его плоть. Зубы отвратительны настолько, что мне хочется отшатнуться, когда он улыбается.

– Надо же, – говорит он. – Пришел попрощаться, да?

– Мама меня послала, – говорю я.

– Еще бы она этого не сделала.

Мы смотрим друг на друга, и мое сердце успевает сделать несколько ударов, прежде чем он поворачивается и уходит внутрь.

– Ты заходи, заходи.

Я шагаю в прихожую и закрываю за собой дверь. Отец проходит в комнату, где со вздохом падает на диван. На столе перед ним огромная груда лекарств. Он ловит мой взгляд и пожимает плечами.

– И все это бесполезно. Коновал в клинике говорит, что через полгода мне кормить червей.

Я хочу съязвить в ответ, но почему-то не могу себя заставить. В комнате пахнет болезнью, а отец выглядит жалким. Рак пожирает его изнутри, и он умрет в этом доме, где лестницы воняют мочой. Что бы я ни сказал, ему от этого не станет хуже, а мне – лучше.

Когда мне было четырнадцать, я отдал бы все что угодно за возможность прикончить своего папашу, отомстить за побои и унижения. Теперь он передо мной, настолько слабый, что мне даже револьвер за поясом не нужен, а у меня не осталось ненависти к нему.

– Я думал, твоя мать мне наврала, – говорит он. – Не верил, что ты пройдешь. С твоими-то вечными книжками.

– Может, я поэтому и прошел, – говорю я. – Люди с мозгами им тоже нужны.

– Будешь жать кнопки где-нибудь. Не пошлют тебя убивать других людей. Ты на это не способен.

«Потому что не давал сдачи, когда ты использовал меня вместо боксерской груши?»

Эти слова – отличный повод, чтобы рявкнуть на отца, но я понимаю, что он провоцирует меня, и не хочу доставлять ему удовольствие.

– Посмотрим, – отвечаю я, и он шлет мне еле заметную улыбку. Я до ужаса похож на него. Если я засыплюсь, то вернусь сюда, в КК, и когда-нибудь кончу точно так же, одинокий и напуганный, запертый на паре десятков квадратных метров посреди коммунального города. Квартиры в КК недолго пустуют после смерти жильца. Твои вещи выбрасывают, проводят химчистку помещения, забивают в дверь новый код доступа и в тот же день передают помещение новому государственному иждивенцу.

– Когда ты отправляешься?

– Завтра вечером, – отвечаю я. – Должен явиться на призывной пункт к восьми.

– Смотри не влипни. Если тебя арестуют, твое место займет следующий по списку.

– Не беспокойся, – говорю я. – Если я в чем-то сомневаюсь, то думаю, как поступил бы ты, – и делаю наоборот.

Отец отвечает хриплым смешком. Когда еще мы жили под одной крышей, за такую агрессию он бы меня отколошматил, но рак выпил весь его гнев.

– Ты вырос маленьким засранцем, – говорит он. – Только о себе и думаешь. Веришь, я был таким же в твоем возрасте.

– Я не такой, как ты, папа. Совсем не такой.

Потешаясь, он смотрит, как я иду к выходу из квартиры.

У двери оборачиваюсь.

– Да иди уже, – говорит он, не дав мне попрощаться. – Увидимся, когда тебя признают негодным.

Я смотрю на него, человека, от которого мне досталась половина генетического кода. Говорю себе, что вижу его в последний раз – и должен сказать что-то, почувствовать, что точка поставлена. Вместо этого я просто разворачиваюсь и ухожу.

Иду к лестнице по обшарпанному коридору. Уже на ступеньках я слышу, как тихо закрывается дверь в квартиру моего отца.

* * *

По пути домой я захожу на пищевую станцию, чтобы забрать свою еженедельную баланду. Она выдается в запечатанных одноразовых лотках, двадцать одна штука в коробке. Каждый государственный иждивенец получает по коробке в неделю, четырнадцать тысяч калорий Стандартного Пищевого Пайка.

СПП делают из переработанного белка, обогащенного питательными веществами, витаминами и искусственными ароматизаторами, чтобы сделать еду терпимой. Говорят, его специально готовят так, чтобы вкус был приемлемым и только чтобы не допустить избыточного потребления, но мне кажется, что никакой научный процесс не способен сделать из СПП кулинарный шедевр. Все равно вкус будет таким, словно на протеин пустили копыта и хвосты, что, скорее всего, недалеко от правды. Один мой школьный друг утверждал, что СПП частично готовят из разведенного человеческого дерьма, добытого из водоочистных установок, что, скорее всего, тоже близко к правде. Раз уж питьевая вода делается из очищенной мочи, то и остальное можно вообразить без особой натяжки.

Дождь все еще льет без устали. Под козырьком соседней с нашей многоквартирки толкутся какие-то парни. Когда я прохожу мимо, они замечают коробку у меня под мышкой, но, видимо, никому из них не хочется мокнуть ради нескольких лотков с малоаппетитной соей, так что они не трогаются с места.

Поднимаясь по ступенькам к двери нашего дома, я вспоминаю о пушке у себя за поясом.

Сегодня вечером придется сделать еще кое-что.

* * *

Явстречаюсь с Эдди в грязном переулке между двумя жилыми башнями. Эдди покупает и продает практически все что угодно – оружие, лекарства, талоны в магазины за пределами КК, а также поддельные ИД-карты, которые иногда выдерживают проверку.

– Сколько у тебя патронов для этой штуки?

– Восемь фабричных и двадцать семь самодельных, – говорю я.

Эдди открывает барабан и крутит его уже в третий раз за время нашего торга. Мне почти больно видеть свою пушку в чужих руках. Я знаю, что никогда больше не дотронусь до нее, если сделка состоится.

– Они, конечно же, идут в комплекте, – говорит он.

– Естественно. Зачем мне пули без револьвера?

– Тридцать восьмой калибр есть у многих, – говорит Эдди. – Ты можешь продать патроны кому-то еще.

– Завтра я ухожу в армию. Мне некогда искать покупателей. Считай это пакетной сделкой.

– Пакетной сделкой, – повторяет Эдди. – Хорошо.

Он снова осматривает пушку и кивает:

– Два продуктовых талона и две унции сухой канадской. Хватит на неделю или больше, если не станешь делиться с кем попало.

Я качаю головой.

– Без травки. Меня вышвырнут, если тест покажет наркоту. Четыре продуктовых талона.

Эдди медленно трет подбородок большим и указательным пальцами. Я знаю, что он понял, чем ответить на мое предложение, как только я его сделал, но позволяю ему закончить ритуал.

– Три талона и десять таблеток – обычных лекарств, каких захочешь.

Я притворяюсь, что задумался.

– Три талона, пятнадцать таблеток, – говорю я.

– Заметано.

Эдди протягивает ладонь. Мы скрепляем сделку рукопожатием, и мой револьвер исчезает где-то под одеждой Эдди.

– Какие у тебя есть таблетки?

– Посмотрим, – говорит он. – Обезболивающие, антибиотики, от высокого давления, стимуляторы, немножко транков.

– Обезболивающие хорошие?

– Для головы и всякого такого. Если тебя подстрелят, – не пригодятся.

– Нормально, – говорю я. – Давай их.

Эдди копается в пальто, достает баночку с таблетками и отсчитывает пятнадцать штук мне в ладонь.

– Ну смотри, если они будут ненастоящими… – говорю я, ссыпая их себе в карман.

– Конечно, они настоящие, – говорит Эдди с легкой обидой в голосе. – У меня репутация, знаешь ли. Если кто получит подделку – он же больше ничего у меня не купит.

Он снова копается в кармане и эффектно, как выигрышную карточную комбинацию, предъявляет мне три продуктовых талона.

– Рад иметь с тобой дело, – говорит он, пока я убираю талоны.

– Еще увидимся, Эдди, – говорю я, зная без всякого сомнения, что этого никогда не случится.

* * *

Когда я вхожу в квартиру, мама отрывается от сетевого шоу.

– Как все прошло?

– Бестолково, – отвечаю я.

Подхожу к столу в общей комнате и высыпаю на него горсть таблеток. Мама осматривает их и поднимает бровь.

– Ничего противозаконного, мам, – говорю я. – Просто немножко болеутоляющих. Тебе должны пригодиться, для зубов.

Она наклоняется и собирает таблетки.

– Где ты достал их, Эндрю?

– Обменял кое-что.

Достаю из кармана продуктовые талоны и кладу перед мамой. Она наклоняется, чтобы их осмотреть, и закрывает рот руками.

– Эндрю! А это ты где взял?

– Я кое-что обменял, мам, – повторяю я.

Она поднимает талоны осторожно, словно боится повредить бумагу. За каждый из них можно получить продуктов на сто новых долларов в магазине за пределами КК. Правительство выпускает эти талоны ежемесячно, их раздают по принципу лотереи в укрепленных бетонных будках возле транспортных станций.

– Используй их или обменяй на что-нибудь, – говорю я. – Только смотри, чтобы у тебя их не выманили.

– Об этом не беспокойся, – говорит мама, собирая талоны и пряча в карман. – Полтора года нам не доставалось талона. Убить готова за кусочек хлеба с сыром.

Я готов уже наплести ей какой-нибудь чепухи о том, что я обменял на эти талоны, но она так обрадована, что не углубляется в подробности.

– Спокойной ночи, – говорю я, отправляясь в свою комнату. Мама улыбается мне, впервые за много дней.

Потом снова поворачивается к плазменной панели на стене, где тихо продолжается какое-то идиотское шоу.

– Эндрю? – говорит она, когда я касаюсь двери. Я оборачиваюсь, и она опять улыбается.

– Завтра с утра я постараюсь дойти до магазина. Может быть, нам удастся прилично пообедать перед твоим отлетом.

– Было бы хорошо, мам.

* * *

Япровожу свою последнюю ночь в КК Бостон-7, добивая заключительные пятьдесят страниц «Моби Дика». Завтра мне придется оставить электронную книжку здесь. Я читал «Моби Дика» уже раз десять или больше, но не хочу бросать сейчас, с вечной закладкой на том месте, где «Пекод» исчезает под водой.

«На второй день вдали показался парус, стал расти, приближаться, и наконец меня подобрал чужой корабль. То была неутешная „Рахиль“, которая, блуждая в поисках своих пропавших детей, нашла только еще одного сироту».[1]

Глава 2. Призыв

– Не делай этого, – говорит женщина.

Я – очевидная цель для протестующих, что собрались перед призывным пунктом. У меня в руке потрепанная сумка, и я обрил голову, чтобы армия не тратилась на мою стрижку.

– Простите, что? – спрашиваю я.

У женщины доброе лицо и длинные волосы, местами седые. Перед военкоматом стоит целая стая недовольных, они держат плакаты и скандируют антивоенные лозунги. Протестующие держатся подальше от дверей, которые охраняют два солдата в боевой броне, они же проверяют повестки у призывников. У солдат есть пистолеты и шокеры для контроля толпы, и хотя они не удостаивают демонстрацию даже взглядом, никто из протестующих не подходит к желтой линии, отделяющей военкомат от тротуара, ближе, чем на пять метров.

– Не делай этого, – повторяет она. – Им наплевать на тебя. Им просто нужно пушечное мясо. Ты погибнешь.

– Все когда-нибудь умрут, – говорю я. Это изречение звучит слишком пафосно даже для меня самого. Мне двадцать один, женщине, кажется, больше шестидесяти, и она наверняка знает о жизни и смерти куда больше меня.

– Не в твоем возрасте, – говорит она. – Они будут трясти перед твоим носом вкусной морковкой, но все, что ты от них получишь, – гроб, накрытый флагом. Не делай этого. Ничто не стоит твоей жизни.

– Я уже зачислен.

– Но ты же знаешь, что имеешь право отказаться в любой момент? Если ты развернешься и уйдешь прямо сейчас, они ничего не смогут с этим поделать.

И тут я понимаю, что она никогда не подходила к коммунальному жилью ближе, чем на десять миль. Уйти сейчас и вернуться в эту дыру?

– Я не хочу, мэм. Я сделал свой выбор.

Она смотрит на меня грустными глазами, улыбается, и я чувствую легкий укол стыда.

– Подумай, – говорит женщина. – Не разменивай свою жизнь на банковский счет.

Она протягивает руку и нежно кладет ее мне на плечо.

Секундой позже пожилая дама оказывается на земле, на нее наваливаются солдаты, охранявшие вход. Я даже не заметил, как они покинули пост. Женщина кричит от удивления и боли. Ее товарищи бросают скандировать лозунги и разражаются протестующими криками, но солдаты игнорируют их присутствие.

– Физическое препятствование доступу в призывной пункт является преступлением класса D, – говорит один из солдат, доставая гибкие наручники. Женщину поднимают с асфальта и ставят на ноги. Один солдат заводит ее внутрь, а второй снова занимает пост на входе. Тот, что грубо тащит даму за руку, тяжелее ее раза в два в своей массивной броне, и женщина выглядит рядом с ним очень хрупкой. Она оглядывается на меня через плечо и вновь печально улыбается, и я отворачиваюсь.

* * *

– Здание построено из стали и бетона, – говорит сержант. – Оно абсолютно устойчиво. Необязательно подпирать его плечом.

Парень сбоку от меня отходит от стены, к которой прислонялся, и ухмыляется сержанту. Но та уже ушла, явно не желая тратить время на дальнейшее общение.

Мы ждем в очереди в коридоре военкомата. В конце коридора установлен раскладной столик, за которым сканируют ИД-карты новобранцев. Очередь движется медленно. Когда наконец-то наступает мой черед, дело идет к ночи. Я пришел сюда за час до назначенных мне восьми вечера, а сейчас почти десять.

Сержант за столиком протягивает руку, и я отдаю ему ИД-карту и письмо о зачислении.

– Грейсон, Эндрю, – говорит он сидящему рядом солдату, который просматривает старомодную распечатку, а после делает пометку возле моего имени.

Сержант вставляет мою карту в сканер.

– Закончил общественный колледж, а? – говорит он со смесью удивления и ехидства в голосе. – Гигант мысли. Может, тебя когда-нибудь и офицером назначат.

Он усмехается. Потом вытаскивает карту из сканера и бросает в ведро у стола, на груду других ИД-карт. Принтер его терминала гудит и выплевывает скромную полоску бумаги, которую мне и вручают.

– Вот твое назначение, профессор. Не потеряй. Иди в эту дверь и ищи шлюз, указанный на бумажке. Рапортуешь местному сержанту, он посадит тебя в нужный шаттл. Следующий!

Мой шаттл на базу Начальной подготовки забит до отказа. Кресла просижены, ремни безопасности изношены, ковровая дорожка в проходе превратилась в путаницу волокон, давно утративших какие-либо порядок и узор. Видимо, они используют самое старое оборудование, какое могут найти, чтобы не тратить на рекрутов ни на доллар больше необходимого.

Двигатель шаттла заставляет корпус вибрировать, и через несколько минут нас поднимают в грязное вечернее небо. Некоторые новобранцы вытягивают шеи, чтобы выглянуть в исцарапанные окна, но я этим не заморачиваюсь. Если там что и видно, то только то, что хочется оставить в прошлом: одинаковые высотки, они складываются в огромную бетонную массу, и та похожа на жилище грызунов, вот только пахнет в пять раз хуже и выглядит куда грязнее.

Я провел всю свою жизнь в КК, который мы покидаем, и если бы прямо сейчас Сино-Русский Альянс сбросил на него ядерку и в ночном небе позади шаттла вспыхнул взрыв, я ничего бы не почувствовал.

* * *

Мы прибываем на базу в четыре утра.

Шаттл провел в воздухе четыре часа. Мы можем находиться где угодно в Североамериканском Содружестве, от севера Канады до Панамского канала. Мне в общем-то наплевать. Главное – что мы в четырех часах полета от КК Бостон-7.

На выходе из шаттла нас запихивают в ожидающий гидроавтобус. Пока он выруливает со станции, я замечаю, что мы в городской черте, но поблизости нет никаких высоток, а на горизонте за домами – заснеженные горные вершины. Здесь царит чистота, уют, порядок – полная противоположность КК. Все настолько непривычно, что кажется, будто я попал в другой мир.

Поездка на автобусе занимает еще два часа. Мы оставляем позади чистенькие улицы незнакомого города, и пейзаж за его пределами выглядит чуждым в своей неосвоенности, как поверхность странной и далекой планеты-колонии. Я вижу невысокие каменистые холмы, и кустарники кое-где покрывают их склоны.

Потом мы достигаем цели.

Въезд на военную базу шокирует внезапностью. Вот мы смотрим на непривычно пустынный ландшафт, а в следующий миг попадаем в охранный шлюз, появившийся словно из ниоткуда. Перед въездом в шлюз я успеваю заметить мили и мили ограждения, уходящего вдаль.

Еще пятнадцать минут мы едем мимо одинаковых строений и искусственных газонов. Наконец, несколько раз свернув на все менее и менее оживленные дорожки, мы подъезжаем к невысокому, невзрачному одноэтажному зданию, похожему на огромный склад.

Двери автобуса открываются, и, прежде чем мы успеваем понять, оставаться нам на местах или проявить инициативу и выйти, в переднюю дверь входит военный. Его рукава аккуратно закатаны, сгибы выделяются ровными линиями, а манжета прикрывает складки так, что камуфляжный рисунок прячет более светлую подкладку форменной куртки. На воротничке – эмблема ранга, и на ней куда больше шевронов и дуг, чем у сержанта, принявшего мои документы в военкомате. На лице его читается легкое раздражение, будто наш приезд оторвал его от какого-то более приятного занятия.

– Так, – говорит он. – Сейчас вы по одному выходите из автобуса. Снаружи на бетоне нарисованы желтые следы. Каждый из вас занимает два следа. Не говорить, не дергаться, не чесаться. Если у вас во рту что-то есть, достать и оставить в мусороприемнике на сиденье. Выполнять, – заканчивает он категоричным тоном и уходит не оглядываясь, будто не сомневается, что мы сделаем в точности, как приказано.

Мы выбираемся из кресел и оказываемся на бетонной площадке. Она покрыта рядами желтых следов, и каждый находит себе место. Когда мы все выстраиваемся неровными шеренгами, все тот же военный встает перед нашей разношерстной группой, резким движением оправляет свою форму, убирает руки за спину и ставит ноги на ширину плеч.