«…Так исчезают заблуждения». Том II

К чему мне петь? под кленом полевымОставил я пустынному зефируУж навсегда покинутую лиру,И слабый дар как легкий скрылся дым.

Наследник библейских Адама и Евы, одинаково верящий в Перуна и второму лицу Святой Троицы, признающий «души высокие порывы», уважение к себе и милосердие к людям самыми восхитительными творениями седого мироздания: «Создав Адама и Еву, сказал Бог: «…наполняйте землю и обладайте ею» (Бытие). И для которого земной рай (иначе – цветущий оазис души) – это «Древо Познанья» и моральная квинтэссенция Христа, давшего нам право на выбор, а не на грех, однажды прозвучавшее приблизительно так – я приду подобно молнии… и сотворю ваше милосердное будущее.

Прикоснешься осторожно к стихам Пушкина и забываются «прелести святынь» и «повязанных ангелов», смягчается сердце любой дуэньи и мифические идолопоклонницы (девушки с горы Ида) молятся за тебя перед Юпитером в присутствии мудрых жрецов – это потому, что весь функционал поэзии мастера, как утренняя звезда Венера, переиначенная синодическим переводом в «Денницу» («белое сияние») не в развлечении нас (как бы время скоротать?), он в другом целеполагании – помочь нам понять Жизнь. Свои цели. Свои дороги. Превозмочь судьбы немилость и времени урок заучить: в твоем монашьем житие всегда есть миг для доблести и для славы:

Он любит песнь свою, поет он для забавы,Без дальных умыслов; не ведает ни славы,Ни страха, ни надежд, и, тихой музы полн,Умеет услаждать свой путь над бездной волн

Это значит, дойди до самых сокровенных и будоражащих ее «копий», чувств далеко минувшего и пережить их вновь в легендарном ответе князя Киевского Владимира на предложение принять веру мусульманскую: «Кто познал сладкое, тот никогда не захочет горького!» и мерцание свечи своей жизни усилить от наказа архонта «…всея земли Русской, …князя на стол отчий и дедов» Владимира Мономаха: «…поелику чтоб солнце не застало тебя в постели..»:

Поэзия – — это в особой поэтической форме мерцающий и бурлящий океан, загадочный Солярис и Южный Крест, этимологически олицетворяющие небесную стихию, атмосферу, где нет никаких пунктирных границ, красных буйков и территориальных споров, а есть только единая, эсхатологическая по своей глубине, золотоносная вера в прародину русского человека, в Отечество, в Русь, Россию, в русинов, в нас, современников, близкая по идейной направленности идеологии принципата, «нравственного Рима» (в определении Достоевского) и простолюдина: «Строй выше себе пирамиду, бедный человек», – говорит как будто полный этих ощущений Гоголь; Пушкин выражает все мерцание жизни в идее, в грани, в художественном пределе. Кладет в основание Отечества краеугольный, закладной камень веры:

Пожарский, Минин, Гермоген, илиСпасенная Россия.

Он берет своей густой поэзией самый насущный вопрос об устройстве мира и саму решительность найти ответ, чтобы с толком истратить дарованную наличность – яркую жизнь индивидуальности; как в Древнем мире между Тигром и Ефратом его искал ветхозаветный пророк Иоиля, прознавший, «когда Солнце и луна померкнут и звезды потеряют блеск свой» (Библ.), а в двадцатом веке, с нескрываемой двойственностью правды и лжи, гласности и угарности, озарения и ядовитости, поэт Высоцкий, первый росток искренности и откровения той эпохи: « Я стою, как перед вечною загадкою…»

И ответ у поэта находится в человеческой и божественной сферах, на стыке которых и вспыхнул яркий свет первой месопотамской цивилизации, когда стали любить людей, а не время в них, в ощущениях изменчивости окружающего мира, хрупкого, но стройного балансирования реального и иллюзорного, когда радость не тушится и горе не крушит, постоянного перетекания небесного в душу, кровь и капилляры землянина, на метафоричном языке А. Фета, в «… плач сладострастный… как первого иудея, на рубеже земли обетованной», в колоритном звучании Л. Толстого, это как «…небо по жилам протекает», в сжатой мудрости А. де Сент – Экзюпери: «Тогда суди сам себя, – сказал король – Это самое трудное. Себя судить куда труднее, чем других. Если ты сумеешь правильно судить себя, значит, ты поистине мудр».

Он врывается как «полыни дурманящий запах» со своим простым словом, воплощающим искренние мысли и чувства, яркой метафоричной образностью, притчивостью. В его поэзии красочность и живописность, соль и мед, горе и ликование. Его духовный ориентир, моральная инструкция бытия – жест молитвенный, подобием секир, точный, нацеленный в сердце православного: «дерзнул говорить в пользу людей, при одном имени которых бледнел оскорбленный властелин». (Бестужев о Грибоедове).

Он соединил разрозненные звенья метаистории. Увидел человек и понял, что мир не так уж плох. И жить надо любя и любить жизнь каждой кожицей и каждой молекулой. Да потому, что у Времени мгновение жизни короткое, как вздох:

в беспечном колпаке,С гремушкой, лаврами и с розгами в руке.

Он явил себя из корпуса тех, кто стремится совершить невероятное и невозможное: «… милый друг, какая цель? Скажи, чего ты хочешь от своего гения? Какую память хочешь оставить о себе отечеству, которому так нужно высокое?» – вопрос, адресованный Жуковским в 1825 г. Пушкину семантически ассоциируется с предназначением его поэзии, ее высшего состояния, становятся метафорой творческого мира, метафорой души поэта и подразумевает понимание его творчества как божественного дарования, обнимающего целые области жизни во всех ее поразительных и предельных совпадениях и контрастах. У него разлив жизни по Тютчеву: « Жизнь как океан безбрежный,// Вся в настоящем разлита».

Он вышел из корпуса тех, кто не хочет просто быть, просто думать и исчезнуть, как дым: «Не из мышиной норы, а с высоты птичьего полета следует смотреть» -Л. Гумилев. Кто протестует и не принимает отрицательных сценариев жизни: «Распни его» (крик толпы, требовавшей казни Иисуса).

Кто не хочет быть детонатором насилия и разрушения надо всем, что слабо и беззащитно, что зовется простым человеческим счастьем: «Остерегайся раны наносить Душе,// Которая тебя хранит и любит.// Остерегайся раны наносить Тому,// Кто грубой силой не ответит» – О. Хайям.

Иногда думаешь, возможно, Пушкин забирает твои чувства, навсегда завоевывает сердце, настолько строки стихов сливаются гармонично с твоей натурой, природой:

Люблю ваш сумрак неизвестныйИ ваши тайные цветы, О вы, поэзии прелестной Благословенные мечты!

Глубинный энциклопедист истории древнего Отечества нашего, кто в поисках ключей и разгадок начал «рыться в ранних снах», буквально ветхозаветной божественной литургией, циклом духовных стихов воспевает мощь и красоту Руси и русской жизни, семантически венчает их («житие по воле») в фольклорно – культурном образе, лингвинистическом меме «Мой друг, отчизне посвятим//Души прекрасные порывы!»

Во всем у Пушкина -непосредственность, искренность. И в чистом энтузиазме – сильно сказать о нравственной Реформации даже тем, кто «…до любви не дорос// Состраданья лишен// И к сочувствию не расположен»:

Зима!.. Крестьянин, торжествуя,На дровнях обновляет путь;Его лошадка, снег почуя,Плетется рысью как-нибудь;

На этой поэтической дороге прозрения вздымается торосами удивленная Память, растерзанная ледяными сомнениями, подлинное прошлое проливается без подмесу, чистым эфиром с небесных Чертог, предначертанные сущности Русской Цивилизации, «лучшего из миров» (в определении Вольтера) спрессовываются в один хронометр, единый локальный измеритель Сущего – Прошлое и Настоящее: «В доме отца моего много таких обителей…» (И. Христос).

И говоришь: Пушкин – это гармония жизни и восхитительных ощущений! Он берет жизнь и людей такими, какими они есть, домысливая фразу Клода Гельвеция с соблюдением логики: «Надо брать людей такими, какие они есть; раздражаться следствиями их себялюбия – значит жаловаться на весенние бури, летнюю жару, осенние дожди и зимние стужи»:

Вот бегает дворовый мальчик,В салазки жучку посадив,Себя в коня преобразив;Шалун уж заморозил пальчик:Ему и больно и смешно,А мать грозит ему в окно…

* * *

Поэтический уклад Пушкина по частоте ОСМЫСЛЕНИЯ – это уникальная в своем охвате энергетическая единица, вбирающая в себя все, что прочно живет в натуре каждого («Чему веришь, то и получаешь» -лат.), воплощаясь в спасительный маяк и пъедестал для взлета духа по аналогии с извечным «правилом Прометея» – сначала прыгнуть, а крылья приделать по ходу полета, – и страстно выраженное Достоевским: «Несравненно полнее существование, которое достигается в великих произведениях духа».

Она вмещает в себе – мило, свежо, интимно – всю жизненную и новеллистическую лемуру поэта, что он в своей кладовой мыслей узнавал, видел, понимал, принимал, «питаясь не сидя, а в полете» и, глядя на судьбы с высоты идей и ценностей мировидения, по- ветхозаветному замыслу отходил от зла и творил мир и любовь; не в постах и молитвах искал спасенье, а в делах и в любви, возбуждая очень основательные пламени жизни, которые выше славы и прекрасней молитвы ханжи и которые наливаются у него соком и кровью практики Достоевского: «И что я поддельною болью считал,// То боль оказалась живая…»:

В поэтической конструкции Пушкина царствует библейский (на внутренней стороне печати Соломона -вторая надпись: «Ничто не проходит») и древнеримский, светский порядок, изложенный в Метаморфозах Овидия Назона, когда мир со дня своего творения, до рождения Христа и после, доколумбовой эпохи и послеколумбовой истории, не уходит и не исчезает, а был, есть и будет во всех своих превращениях, мыслимых и немыслимых, в сказках, былинах, заговорах, и обобщенный Мировой Судьбой в вечных образах, сравнениях, за которыми виден лик Истины и вопрос извечный – что заставляет Душу Бога воплощаться в людях несовершенных:

Постигни прелесть неземную,Постигни радость в небесах,

Мифологическая и эпическая наполняемость которой: Иерусалим и Афина – вера и знание, два ключа, открывающие любую душу; Рим и Русь – два светлячка в генетической памяти человека; Аполлон, лирой благозвучной утешающий мышь – живая связь человека и природы; Ахилл, отстающий от черепахи – образ прошлого, обгоняющего нас; деспот Терей, отрезающий язык своей жертве и превращенный богами в удода – образ настигающего возмездия; Пенфей, растерзанный во время вакханалии своей матерью, и слепой прорицатель Тиресий – образ самовластности, погибающей от надменности и потери разума; Зевс, спасающий ребенка, которого Каллисто носила в чреве – образ стыда и совести; Одиссей, привязанный жгутами к мачте корабля – предначертанность будущей смерти Христа на кресте; Ахиллес, попавший в преисподнюю от стрелы Париса, молвивший при встрече Одиссею, что лучше быть батраком у крестьянина, чем царем в царстве мертвых – подтверждение, что в оппозиции жизнь – смерть предпочтительнее быть на стороне первого элемента:

Смертный, век твой привиденье:Счастье резвое лови;Наслаждайся, наслаждайся;

Это – и урна с прахом астронома Ойджена Шумейкера на Луне – через две тысячи лет после рождения Христа двенадцать человек побывали на Луне и вернулись, тринадцатый должен быть мертвым – как противоположность, как антитеза вечного живого Иисуса (закон о том, что мысль и материя одинакова превращаются в свою противоположность в потоке времени, получил реальный аргумент: в последний день июля 1999 г. американская автоматическая станция доставила урну на спутник Земли);

И мифический «Калинов мост», соединяющий в русских сказках мир живой и мертвый – пограничная зона, где силы добра в лице богатырей и витязей неприступно отгородились от силы нечистой, совратительной, демонически стихийной: «озлобления многого… враги благочестия» – Аввакум:

Как дикий скиф хочу я пить.Я с другом праздную свиданье,

Среди всей мудрости, которую мы впитываем в себя от поэзии (как здесь не вспомнить краткое высказывание И. В. Гете « Умные люди – лучшая энциклопедия»), на всей высоте своих понятий, это прежде всего – куканы, связи палестины нашей: и отечество и родной дом, пантеон богов и духов русин, волхов, колдунов, шаманов, богатырей и берегиней, где «Птица Сирин мне радостно скалится… Травит душу чудной Алконост, тоскует печалится, птица Гамаюн Надежду подаёт» (В. Высоцкий).

Незримые паутинки Отчизны с традиционным для древнерусского сознания принципом религиозно-мистического постижения тайн мироздания и опорой на патриотические чувства, представленные в оригинальном сборнике «Пересмешник, или Славянские сказки» М. Чулкова (1789). А еще – вековые деревья, аромат скошенной травы, белоснежные облака, затянутые тиной болотца и омуты, леса, поля, степи, благодатные деревенские бани и белые пушистые снега:

Бразды пушистые взрывая,Летит кибитка удалая;Ямщик сидит на облучкеВ тулупе, в красном кушаке.

В этом лирическом реестре перечислений, смысловых оттенков и интонаций живет настоящая, безупречно нравственная Вера, – «Душа народа русского» (Н. Некрасов). Глубинная, ритмичная, победоносная, согревающая и терпеливо несущая свой крест, далекая от жалоб и обвинений, сохранившая, что мы потеряли, морально выжгли – мысли, желания, страсти – понимающая все, что непонятно нам. Она освежает, детонирует дух, заставляет думать и понуждает «Сеять разумное, доброе вечное» (Н. Некрасов). И тогда: «Спасибо вам скажет сердечное //Русский народ…» (он же):

Глава. Он не каменел сфинксом

Будут вечно звучат строки стихов Пушкина. Похожие на сон, в котором идеал и мираж одновременно… И под солнцем, и под вьюгой, и под снежными бурунами, и когда просветлеет восток, и когда запылает запад… очаровывая, возбуждая любить больше, любить тоньше.

Но если в коктейль Жизни добавить (ставь на время раздатчиком, барменом слодострастий) немного колдовства – запах мечты, глоток любви, порцию счастья, – она открывает человеку свои волшебные стороны: она становятся для него сладким и дерзким, как поцелуй украдкой; вдохновенным и изысканным – как высокая поэзия; обволакивающая негой – как восточная музыка; красивой и нежной – как цвет черемухи по весне; яркой – как цвет вишневых садов, овеянных первой весенней оттепелью; романтичной и волшебной – как прогулка по местам детства; мечтательной – как ранняя юность; томительной – как предчувствие перед вхождением в рай и… неопределенным, ускользающим послевкусием – как неразгаданный намек:

«С недавних пор понятна мне природа,Ночного бытия понятен герб.Тоской пронзает горло небосводаОтточенный до блеска лунный серп».

Будет призывать охватывать окружающий мир во всей бездне падений и взлетов, не опускаться на дно Вселенского подвала, чтобы видеть жизнь лишь в темноте, не замыкаться на одной теме или одной эмоции собственной души; не каменеть сфинксом, используя один и тот же реестр слов, образов, метафор, а всегда расти, идти вперёд – в новые области бытия и быта, иные предметы и вещи просвечивать неугасимым вожделением; не бояться измениться, быть готовым как Диоген жить в глиняной бочке, радоваться как Демокрит, печалиться как Демосфен, по—дантенскому грустить, проходя вместе с Вергилием «круги ада» и, как Тия (орфическое имя Таис Афинской) призвать А. Македонского предать огню дворец Ксеркса, убедив полководца, что из всех дел, совершенных Александром в Азии именно этот смелый поступок будет самым прекрасным; плакать как А. Македонский, узнав, что есть еще не открытые миры; нести евангельскую ноту смирения, неметь от «Пророка» Пушкина и взращивать бунт лермонтовского Демона; смотреть на лужу и видеть в ней отражение звезд, и «слезы девочки родной» воспринимать как свою боль: «Все, что до тебя касается, я неравнодушна…» (бабушка Лермонтова)

Просто нести в сердце кусочек солнца – словом, уметь соединять в своей личности то, что кажется несовместимым, невероятным, необъяснимым. Образно, быть скупцом злата, но не чахнуть над ним:

Мы больше в этот мир не попадем,Вовек не встретимся с друзьями за столом.Лови же каждое летящее мгновенье —Его не подстеречь уж никогда потом.О. Хайям.

Пушкин торопился жить. И делал это – самозабвенно, по – римски щедро, не по – по земному дивно и в стяжание духовного бытия.

И не просто жил, а с интенсивностью, которую дают только цель и мечта. Он не  тратил время на  полированное общение по принципу «Как все», зная, что ничего не будет решено и достигнуто. Он не хотел быть посмешищем, а тем более, что его мысль вели на убой. У него не было времени на бесконечные кумовства, лести и ханжества света.

О не тратил душу и время на борьбу с посредственностью и вздорных людей.

Он не был там и с теми, где накачивалось «Эго». Он не терпел манипуляторов, иллюзионистов и фрондистов. Его тревожили люди без чувства стыда, которые алчно захватывают таланты, позиции и достижения способных.

Он понимал, как осталось слишком мало времени, чтобы обсуждать тщеславие и абсурд людей. Он не хотел этого, потому что его душа еще не успокоилась, она торопилась « …исполнить свой полет».

Он общался с людьми, которые очень приятны и человечны. Пушкин: «Мне приятны те, кто разделяет мои чувства»

Люди, которые могут признавать вину и неправоту, улыбаться над своими ошибками и которые достигли своего благополучия сами, а не за чужой счет. Люди, которые знают свои цели, мечты призвания и разрешают себе все то, что не обижает других. Люди, признающие человеческое достоинство и уважающие его и которые всегда – только на стороне милосердия, справедливости и истины.

Его душа была – среди тех людей, которые умеют нежно прикасаться к сердцам других и любить бескорыстно. Среди тех, которые без нытья и скорби преодолевают препятствия, растут и несут веру в себя и смысл судьбы.

Да, он спешил жить, думать и делать без зависти и злобы, которые может дать только праведность. Он стараюсь не тратить зря ни одной из минут, которые ему еще оставила жизнь. Они были для него самыми блистательными, как и те, которые уже успел потратить:

Я возмужал среди печальных бурь,

И дней моих поток, так долго мутный,

Теперь утих дремотою минутной

И отразил небесную лазурь.

Глава « Мировоззрение солнца»

Пушкин считал жизнь плодом мечты и гармонических настроений. «Порой опять гармонией упьюсь» – какое сочное, чувственное, физиологическое наслаждение: «упьюсь». Беспечная, юная и безграничная жажда наслаждения. Чисто русская удаль, с дерзкой прожигаемостью жизни, безусталой погоней за удовольствием. Отвергающей тот тип жизни, в котором

Лорд Байрон прихотью удачнойОблек в унылый романтизмИ безнадежный эгоизм…,Евгений Онегин.

«…в мире всех общественных и нравственных наших сочувствий – Пушкин есть первый и полный представитель нашей физиономии».

Аполлон Григорьев.

Пушкин упивался гармонией жизни. Это то, ради чего и стоит жить! Это и есть мировоззрение солнца, когда постоянно и каждый день всходит мера страстей вольных и дозволений, что с подоплекой мудрости библейской озвучил апостол Павел: «Все мне позволительно, но не все мне полезно».

Он властвовал думами. Он вдохновлял нацию. И делал это по царски: красиво, щедро и с любовью. Он говорил ей о ценностях, убеждениях и жизни, которой она хотела жить, поднимая ее интеллект и душу на высоты славы отечества.

Простой, ясный, доходчивый язык поэзии и прозы, соединенный с повышенной выразительностью и образностью, – вот такой он, пластичный и рельефный, пушкинский язык. Он, как исповедь народа, захватывает, побуждает вслушиваться, читать, переживать, осмысливать – слова здесь, как золотые ключи апостола Петра, правильно подобранные, открывающие любую душу…

Этот язык – он такой родной, такой русский, мудрый, дерзкий и осторожный, с той самобытной стройностью, и смысловой ясностью, и выразительной патриотической ноткой, которая исподволь наполняет русского человека чувством гордости за свою родину, свою нацию.

Как чародей, Пушкин владел таким могучим языком, умел мыслить очаровательными образами и воплощать свои переживания в русском слове, да с такой насыщенностью, будто опрокидывается пьянящий ковш «правды сущей», которой издревле отличалось и славилось русское слово.

Его язык прививал вкус к родному языку и любовь к Родине. Он очень светлый и по – настоящему добрый. И потому вызывал только светлые ощущения, чувство, полностью внятное сердцу.

Пушкин всей безудержной мощью таланта и воли носил в себе мироощущение солнца – светлый луч с Позитивным началом, присущим миру. Луч света с душой человеческой. Считал, что жить – это самое главное для человека, и тогда все, что укрепляет корни жизни – свято, благословенно.

«Быть без слез, без жизни, без любви» — не для него. Жизнь очищенная от слепых низменных чувств, бьющая огненным фонтаном – это его полнота Бытия, полнота Напряжения, полнота Наслаждения

Жизнь для него не была готовым к употреблению продуктом. Ее порождали его действия. Он понимал и создавал ясную картину миру, возможность для русского человека прикоснуться к знаниям, которые становились мировоззрением целого народа, всей Руси:

«Там чудеса: там леший бродит,

Русалка на ветвях сидит;…»

«Русалка» – два корня, два слога: рус – Русь, алка – Мудрая (по стар. – слав.). Русь для него -страна сказочная, мудрая. Она всегда живет у него на «высотах создания». И весь народ и вся нация – именно так. На меньше он не соглашался. Немного – это так оказалось много!

Глава. Он создал век

Пушкин был сам век. И подчас – больше века, опережал свой век и свой класс, иначе в двадцать пять лет не появились бы «Борис Годунов» и «Клеопатра», в тридцать – «Скупой рыцарь», а за два года до гибели – «Египетские ночи».

И, как следствие ушел из жизни Первый Поэт России не понятый, даже после того, как Николай I, император России дал ему самую высокую оценку – умнейший муж России. Уже тогда навязывался стереотип Пушкина-человека, интересы которого только плотские – вино, карты, женщины и сочиняющего занятные вирши от скуки и уныния, из – за мелкого тщеславия прослыть оригинальным. Но это слишком уничижительный, «планктонный» образ Первого Мелькартового столпа (второй – Лермонтов) русского поэтического космоса.

Пушкин – это иное, это прежде всего в своем основном качестве предиктора, предсказателя общего хода вещей и явлений, мыслителя и философа, достигшего совершенства в искусстве владения словом, в умении доносить до мира (общества) сложнейшие вещи мировоззренческого характера по очень простому историческому принципу: «Каждая моя мысль прибавляет меня, ибо я един во всем человеческом».

В какой-то мере этим принципом пользовались и до сих пор пользуются многие в словесности, поскольку он всегда символичен, обобщающе широкий, но именно Пушкин достиг в нем совершенства, воздвиг себе «памятник нерукотворный», потому что словом «жег сердца людей».

Пушкин в разные периоды по – разному представлял себе образ поэта, по – разному понимал его назначение. Он нередко высказывал диаметрально противоположные точки зрения.

В одном месте Пушкин заявляет: « И, обходя моря и земли, глаголом жги сердца людей». В данном случае он отождествлял поэта с пророком, оратором, требовал, чтобы тот шел к народу, воспитывал людей.

В следующий раз – утверждение противоположное. Пушкин требует, чтобы поэт удалился от людей « на берега пустынных волн», «Ты царь: живи один». Поэт говорит толпе: «Подите прочь – какое дело поэту мирному до вас!».