Миф моногамии, семьи и мужчины: как рождалось мужское господство

Таким образом, проводя тождество между современной семьёй и формами объединения людей в прошлом, мы непременно совершаем ошибку и распространяем привычное нам понимание на эпохи, когда такого понимания совсем не было, да и структуры эти были в целом устроены иначе. Куда уместнее было бы называть объединения людей прошлого "домохозяйством", "домашним сообществом" (Найдёнова, с. 297), концепцией "всего дома" (das ganze Haus) (Зидер, 1997, с. 16) или множеством других вариантов (см. перечень: Косвен, 1963. с. 6), но никак не семьёй в современном нам понимании.

"Римская "семья" (familia) мало похожа на то, что называем семьёй мы", пишет историк Поль Вейн (2017, с. 12, 91), и его будто дополняет Ключевский, подмечая, что "старинный русский двор, сложная семья домохозяина с женой, детьми и неотделенными родственниками, братьями, племянниками, служил переходной ступенью от древнего рода к новейшей простой семье и соответствовал древней римской фамилии" (Ключевский, 2002, с. 94). Иначе говоря, объединения людей прошлого были далеко не той «семьёй», к которой мы привыкли.

"Термина "семья" Домострой в современном его значении не знает. Он оперирует понятием "дом" как обозначением некоего единого хозяйственного, социального и психологического целого, члены которого находятся в отношениях господства-подчинения, но равно необходимы для нормальной жизни домашнего организма" (Найдёнова, с. 303). То есть в прежние эпохи «дом» был куда шире современного понимания семьи (муж + жена + дети) и при этом был куда более важным, чем последняя – кровное родство имело далеко не первостепенное значение (Зидер, с. 16). По оценкам некоторых специалистов, в состав подобной "домовой общины" в определённые эпохи могло входить даже до 200–300 человек (Черняк, с. 54), на Руси она также могла насчитывать до 250 человек и оставаться стабильной в течение 150–200 лет (Абраменкова, с. 89).

Даже в средневековом Китае династии Мин (1368–1644 гг.) для наиболее близкого семье обозначения использовался иероглиф "цзя", который графически представлял собой сочетание знаков "крыша дома" и "свинья": то есть, опять же, в основе именно указание на дом и хозяйство как таковые (Малявин, 2008, с. 120; что, впрочем, не мешает автору удивительным образом находить в них признаки "родства по крови или браку" – несмотря на то, что в Китае той эпохи ещё существовала полигамия и институт наложниц).

Тот факт, что ещё в сравнительно недавнем XV веке (500 лет назад) концепции современной семьи даже не было, подтверждается тем, что мужа, жену и детей описывали не привычным нам термином «семья», а формулой "такой-то с женой и детьми" (Зидер, 1997, с. 16). То есть данному союзу даже не было своего названия, он никак принципиально не выделялся общественным сознанием из прочих объединений людей (Гис и Гис, с. 10). Мало того, даже дети не сильно воспринимались родителями как часть некоего обособленного союза, поскольку хозяйские дети, достигшие трудоспособного возраста, по своему положению стояли ближе к слугам, и даже сидеть за одним столом с родителями им было запрещено – их место было за столом слуг и батраков (Найденова, с. 301; Зидер, с. 53), даже в переписях населения дети нередко указывались как "батраки" или "служанки" (Шлюмбом, 2007, с. 164).

Социальные историки прекрасно знают, как сложно изучать структуру крестьянской «семьи» в Средневековье, поскольку тогда семьи в современном нам понимании просто не существовало (Бессмертный, 1991; Ястребицкая, 1985). "От исследователя как бы ускользает сам предмет исследования – семья, ибо понятие "семья" в современном смысле слова практически в них не встречается. Сплошь и рядом употребляются иные выражения для обозначения семейной домохозяйственной группы: "focus", "ignis"; "una carruca"; "sui omnes"; "hii qui ad ipsum pertinent"; "heredes sui" etc. По-видимому, в представлении составителей грамот и самих крестьян супружеская семья не являлась еще чем-то самостоятельным, обособленным и заслуживающим специального обозначения" (Габдрахманов, 1996, с. 31).

"Человек того времени не отграничивал себя с женой (или мужем) и своих детей от родителей, близких или дальних родственников, живших с ним под одной крышей, а также других лиц, не связанных с ним кровным родством" (Абрамсон, 1996, с. 103).

"Долгое время кровнородственные – вертикальные – связи доминировали над супружескими: и жена, и муж чувствовали себя прежде всего членами своего рода, а уж потом – членами домохозяйственной супружеской ячейки. Неудивительно, что современникам долгое время не приходит в голову называть супружескую чету (с их детьми) тем термином, которым впоследствии стали обозначать семью" (Бессмертный, 1996, с. 348).

Оформление «малой» семьи, которая нам привычна сейчас, происходит главным образом вместе с распространением такого явления, как город. Ещё в XI веке городов в Европе было очень мало – города в ту пору лишь "изредка встречаются" (Дюби,1994, с. 11; Гис, Гис, с. 160). Но в период 800–1100 гг. н. э. «малая» семья начинает всё чаще появляться то здесь, то там (Блонин, 1990, с. 144; Абрамсон, 1996, с. 104) – в разных регионах Европы эта тенденция начиналась в разное время, но в целом можно определить началом период именно IX–XI века. Этому оформлению «малой» семьи способствует совокупность факторов, среди которых и наконец-то сформулированный христианской церковью концепт моногамного брака (Гис, Гис, с. 63; Блонин, 1990, с. 143) (да-да, до этого времени христианство не очень беспокоилось по этому поводу и в целом вполне себе мирилось с полигамией, распространённой тогда в Европе), и определённые сдвиги в экономике, всё чаще вынуждающие людей переселяться из сельской местности в города, тем самым порывая с большими родственными группами (Абрамсон, 1988, с. 47).

Но «малая» семья в тот период Средневековья только распространялась – превалирующим же объединением людей по-прежнему оставалась «большая» семья, домохозяйственная община: на Руси она и вовсе будет оставаться таковой вплоть до конца XIX в. (Пушкарёва, 2011, с. 94). «Малая» семья раннего Средневековья всё ещё "как бы растворялась в других социальных группах, прежде всего в больших родственных коллективах" (Ястребицкая, 1982, с. 255).

Массово же ситуация меняется лишь в Новое время (в XVI–XVIII вв.) с индустриализацией, развитием капитализма, стремительным ростом городов и массовой миграцией в них сельского населения. В условиях городов необходимость в «большой» семье всё больше отпадала (поскольку отпадала необходимость иметь много рабочей силы для содержания хозяйства) – сначала в маленьких городских хибарках, а потом и в ещё меньших квартирах объединения людей становились всё меньше. Так ближе к XIX в. окончательно укрепилась современная нам семья (нуклеарная, от лат. «nucleus» – «ядро», состоящее отныне только из мужа, жены и детей; иногда в литературе встречаются упоминания и о «ядерной» или «атомарной» семье). Причём, детей с каждым последующим поколением также становилось всё меньше. Как подчёркивают историки, "и римляне, и варвары нашли бы брак и семью в 1500 г. кардинально отличными от тех, к которым они привыкли" (Гис, Гис, с. 307).

"… представление о семье как ячейке общества, состоящей из родителей и детей, отсутствовало практически до конца XVIII века. Современная семья – реально новый тип общественной группы. Когда мы говорим о семье в более ранние периоды, мы используем то же слово, но имеем в виду принципиально другую с точки зрения психологии структуру" (Николаева, 2017, с. 8; Давлетова, 2015, с. 136).

Только к середине XIX века, всё больше откалываясь от многочисленных родственных связей и исторгая из себя других людей (в лице работников и прислуги), в западной цивилизации получает распространение известный нам нынче "культ семьи" (Репина, 1996, с. 25). Тенденция этой «нуклеаризации» достигла своего пика только в XX веке, но одновременно с этим, институт семьи начал буквально «сыпаться»: число разводов в развитых странах стало немыслимым для прежних эпох (о связи между усилившейся «нуклеаризацией» и одновременным ростом разводов поговорим дальше). Главное, что здесь нужно понять, это факт, что современная семья – конструкция довольно «свежая» (Gillis, 1996, p. 133) (которую, правда, уже успели, то ли по ошибке, то ли из хитрости, окрестить «традиционной» и нагрузить соответствующими "традиционными семейными ценностями"). С возникновением этой новой формы человеческого сожительства возникли и некоторые иные аспекты, позитивных из которых оказалось мало. Но об этом позже.

Всё описанное наводит на мысль о существенных различиях в психологии людей прошлых эпох и человека современного. Люди прошлого ощутимо иначе оценивали и переживали свою общность, принадлежность к группе. Мы сильно ошибёмся, если будем полагать, что даже рабы, слуги и батраки были какими-то сторонними элементами в рамках «дома». Это были единицы одного слаженного коллектива, между которыми обязательно возникали эмоциональные связи и чувство родства. Не зря «Домострой» предписывал хозяйке радеть о слугах, «болезновать» им и быть «заступницей» перед хозяином (Пушкарёва, 2011, с. 46; Найдёнова, с. 300). Вообще, в рамках домохозяйства прошлого порой "не ощущалось явного различия между несвободными и свободными слугами и даже резко выраженной разницы между рабами и другими домочадцами, включая хозяев", так как все вместе бок о бок грелись у домашнего очага и спали на соседних кроватях под одной крышей многие годы (Абрамсон, 1996, с. 108). Даже у римлян между рабом и господином могли выстраиваться симпатии и любящие отношения (Вейн, 2017, с. 69). То же самое было характерно и для рабовладельческой эпохи США: между белыми женщинами и их чернокожими рабынями возникали эмоциональные связи, "они доверяли друг другу свои переживания и секреты и установили систему женской взаимовыручки. Многие хозяйки работали плечом к плечу с рабами" (Ялом, 2019, с. 259). Рабы, слуги и батраки в домохозяйствах прошлого – совсем не аналог современных ремонтных бригад из ближнего зарубежья, которые входят в наш дом поклеить обои и выложить плитку. Рабы, слуги и батраки в прошлом – совсем не сторонние люди, это часть самого дома, его домочадцы. Сейчас нам, родившимся и выросшим в изолированной нуклеарной семье, непросто представить такое положение вещей, когда даже от прочих родственников мы нередко стараемся держаться подальше.

Переход от одного исторического типа «семьи» к другому непременно связан и с глубинными переменами в психологии, с трансформацией такой пресловутой вещи, как "семейные ценности" (Абраменкова, 2008, с. 93). Если в прежние эпохи царили патриархальные отношения, и главным в семье был глыба-отец, живой монумент самому себе, то постепенный переход в XX веке к браку детоцентристскому (с ребёнком в центре семейной вселенной) или же к браку равному (эгалитарному, с равенством супругов), все эти трансформации наглядно отображают. Раньше – было иначе. И так, как сейчас – было не всегда.

"Семья с социально-психологической точки зрения представляет собой соответствующую исторически сложившимся нормам и ценностям данного общества социальную группу", пишет доктор психологических наук В. В. Абраменкова (с. 94), то есть психология семьи всегда и неминуемо соответствует веяниям своей эпохи: для одного времени внутри семьи характерны акценты на одном, для другого времени – акценты на другом. К примеру, если анализировать содержание сказок, то можно обнаружить, что сказки разных эпох (древнейшие, древние и более поздние) по-разному описывают значение брака в житейской парадигме героя. Брак в древнейших сказках – это лишь средство достижения героем каких-либо благ, например, волшебных предметов (выйти замуж/жениться, чтобы случилось то-то), а брак в сказках древнего периода уже является целью, ради которой совершаются подвиги (и свадьбой сказки этого периода, как правило, и заканчиваются); в ещё более поздних сказках повествование уже начинается в брачном положении героя (там же, с. 101). То есть на примере сказок можно видеть смещающееся значение брака в жизни людей разных эпох.

Для наглядности тезиса об эволюции психологии семьи (а значит, и её содержания в представлении людей) вернёмся к разговору об отношении к детям в "семье" прошлого.

1. Детско-родительские отношения прошлого

Тысячелетия назад, что на территории Европы, что на Ближнем Востоке жертвами вооружённых конфликтов становились не только взрослые, но и дети. Уничтожались целые поселения, включая и совсем малых детей – обнаружены многочисленные фрагменты детских черепов со следами от орудий. В работе антрополога М. Б. Медниковой имеется отдельная глава под говорящим названием "Опасность насильственной смерти. Дети не исключение" (2017, с. 59), где описывается множество подобных захоронений: в результате набегов уничтожались дети даже 3–5 лет. "Краниальные травмы в биоархеологических исследованиях служат мерилом агрессивности древнего сообщества", пишет Медникова. "С этой точки зрения, встречаемость травм на черепах совсем маленьких детей отражает степень агрессивности социума в отношении самых беззащитных членов" (с. 61). "Женщины и дети доминируют среди жертв насилия, у которых встречены травмы черепа" (с. 63). То есть детей уничтожали наравне со взрослыми. Никаких международных конвенций по защите прав детей ещё не было.

Отцы и дети

Факт массовых убийств детей в ходе вооружённых столкновений является лишь косвенным свидетельством отношения к детям. Что же касается собственно родительского отношения к детям минувших эпох?

Вышедшая в 1960 году книга Филиппа Арьеса по истории детства "Ребёнок и семейная жизнь при Старом порядке" произвела фурор в научном мире и породила массу исследований по этой теме, которые не прекращаются и по сей день. На примере разных исторических источников Арьес попытался показать, что к детям в прошлые эпохи относились совершенно иначе, чем принято сейчас, без какого бы то ни было трепета, во многом эмоционально отстранённо, а порой откровенно равнодушно. Детство не было выделено в какую-то особую категорию ценностей, и к детям относились, как к маленьким взрослым. Книга Арьеса породила много споров, но после полувековых дискуссий в целом современные учёные скорее склонны соглашаться с предложенными в ней выводами.

В прежние века отношение родителей к детям однозначно было куда спокойнее, чем сейчас, а зачастую было и просто жестоким. У большинства народов, входивших в Римскую империю, детоубийство было дозволенным явлением в случае рождения больных или "лишних" детей. В текстах двухтысячелетней давности легко можно встретить наказы мужа жене в духе "Если повезёт и ты родишь ребёнка, то, если это будет мальчик, пускай живёт, если же девочка, брось её" (Демоз, с. 43) или же философские рассуждения о праве мужчины делать со своими детьми всё, что вздумается, ибо "разве мы не сплёвываем лишнюю слюну или не отшвыриваем вошь, как нечто ненужное и чужеродное?" (там же, с. 45). В той же римской "семье" отец имел право по тем или иным причинам отказать новорожденному в принятии его в "семью" (susceptio), что обрекало последнего на смерть (Гуревич, 1982, с. 259). Также законодательно было разрешено продавать "лишних" детей в рабство, правда, уже во II в. до н. э. такая продажа была ограничена только очень маленькими детьми, которых родители не могли прокормить (Гис, Гис, с. 36). Продавать своих детей в сложных жизненных обстоятельствах было позволено во многих культурах разных эпох (Гулик, 2011, с. 93), о том же говорят и славянские источники XIII века. Вплоть до XVIII–XIX вв. крестьяне обращались с детьми настолько небрежно, что в частности этим была обусловлена высокая детская смертность. Всё это осталось зафиксированным в отчётах врачей тех лет. Частые смерти младенцев и маленьких детей матери воспринимали по большей части апатично (Зидер, 1997, с. 36). Историки, изучая институт материнства в прошлом, приходят к выводу, что материнство не является извечным и "естественным" свойством женщин, что материнская любовь не вытекает из пресловутого "природного инстинкта", которого, судя по всему, попросту не существует. По справедливому мнению историка медицины и психиатра Эдварда Шортера, эмоциональная связь между родителями и детьми является современным изобретением (Shorter, 1975). "В традиционном обществе матери равнодушно относились к детям, которым еще не исполнилось двух лет", категорично писал Шортер в своей книге "Создание современной семьи".

Исследователи отмечают, что почти на всех средневековых изображениях матери с ребёнком последний всегда показан проявляющим к ней нежность, в то время как мать почти всегда изображена безучастной, и картины, где мать также показана улыбающейся и проявляющей интерес к ребёнку, появляются в более поздний период (Демоз, с. 36). Такая ситуация характерна и для Древней Руси, где анализ икон и фресок подтверждает "скупость, сдержанность эмоций людей того времени, отсутствие известного по поздним памятникам умиления по отношению к детям" (Пушкарева, 1996а, с. 307). Попытка обратиться к библейским текстам в поисках демонстрации нежности и любви к детям в древности также приводит к неутешительному выводу: "Здесь мы находим многочисленные примеры того, как детей приносили в жертву, избивали камнями, просто били, но не обнаружим ни одного примера, показывающего хотя бы слабую степень эмпатии к детским потребностям" (Демоз, с. 31).

Переход от охоты и собирательства к земледелию и скотоводству около 10 тысяч лет назад привёл к усилению эксплуатации детского труда (Медникова, с. 12), и уже в возрасте 8–10 лет ребёнок вовлекался в нагрузки, почти сопоставимые со взрослыми (с. 14) – вплоть до конца XVIII в. это был примерный возраст наёма в батраки (Зидер, с. 51). Но с индустриализацией и развитием городов эксплуатация детей ещё более усиливается: отныне дети работают подмастерьями в ремесленных мастерских и в качестве дешёвой рабочей силы на фабриках.

Миф "святости материнства" точно никак не был характерен досоветской Руси, где в ходу были поговорки в духе "Каб вы, деточки, часто сеялись, да редко всходили" (Пушкарёва, 2011, с. 125). "Отношение к детям в простых семьях было обусловлено обстоятельствами отнюдь не личностными: лишний рот в семье был для многих непосильной обузой" (там же, с. 72). "Без них горе, а с ними вдвое", "Бог дал, Бог взял". В русских колыбельных песнях порой присутствовало даже пожелание смерти ребёнку: этот мотив присутствовал не так и редко – около 5% от общего числа колыбельных. Образ материнства, сейчас воспринимаемый как нечто священное, как величайший долг каждой женщины, в действительности возник совершенно недавно – в 1930-е годы под влиянием идеологического прессинга Советского государства (Шадрина, 2017, с. 112-121). Это стало вынужденной мерой в условиях тотального сокращения рождаемости тех лет, когда женщину прямо стали призывать "рожать советских богатырей" на благо государства. Вероятно, этим и объясняется тот факт, что на Западе бездетная женщина не испытывает такого сильного давления со стороны окружения, как это происходит на постсоветском пространстве (с. 321-324).

До 1930-х материнство никогда не описывалось в таких возвышенных тонах. Антрополог С. Б. Адоньева прямо указывает, что в традиционных крестьянских представлениях ни о какой "святости материнства" и речи не было. Да, в досоветские времена бездетность рассматривалась как показатель неблагополучия семьи, даже возможной порчи, но у этих воззрений были свои, вполне материальные причины. "Плодовитость обеспечивала увеличение земельного надела семьи (надел в царской России выделялся на мужскую душу), а также возможность выделения семьи в отдельное хозяйство. Смерть младенцев переживалась как горе, но не как трагедия", пишет антрополог. "Беременность и акт рождения переживались как особое состояние. Скорее нечистое, чем "святое", как это устоялось в публичном советском дискурсе" (Адоньева, Олсон-Остерман, с. 101). Родившей женщине 40 дней запрещалось входить в церковь, с ней запрещалось есть, над ней предписывалось читать "очищающие" молитвы, как "над сосудом оскверньшимся" (Романов, 2013, с. 159). Полагание женщины осквернившейся путём рождения ребёнка в XI веке доводило до абсурда: у людей возникал вопрос – если после родов мать считается 40 дней "нечистой", то можно ли ребёнку сосать её грудь? О какой "святости материнства" можно говорить в таких условиях?

Надо заметить, что и в прежние эпохи порой оставались задокументированными случаи тесной эмоциональной связи между родителем и ребёнком (см. "Вся история наполнена детством"), но в целом же эти случаи выглядят скорее исключениями, чем общей тенденцией. Слабая медицина и незнание специфики обращения с новорожденными приводили в Средневековье к очень высокой детской смертности и к тому, что "к детям относились фаталистически: ребёнок или выживал, или умирал. Смерть маленького ребёнка как бы "восполнялась" рождением следующих детей" (Зидер, с. 40). Возможно, именно по причине высокой детской смертности родители просто не спешили привязываться к чаду, поскольку вероятность его вскоре потерять была велика (Арьес, 1999, с. 49; Shorter, 1975), или, как отмечает историк Барбара Такман, любовь к малым детям была "делом неблагодарным" (2013).

В германских племенах VI в. родители уделяли детям мало внимания, целиком препоручая заботы о них сторонним кормилицам. "Более типичным оставалось привычное для германцев невнимание родителей к детям, пока те не достигнут совершеннолетия" (Ронин, с. 15). Желанием родителей было как можно быстрее сделать из своих детей взрослых. Исследователи отмечают, раз детство оценивалось лишь как период обучения, подготовки к взрослой жизни, то и любовь к детям не могла быть самостоятельной нравственной ценностью. Сильная привязанность к ним не осознавалась как особая добродетель (Ронин, с. 19). Моральные наставления церковных деятелей той же эпохи равно относятся к людям всех возрастов, что тоже показательно. "Мысль о своеобразии нравственного формирования именно детей, молодёжи никому в IX в. не приходила в голову" (там же).

Об этом же свидетельствует и то, что по законам Древней Руси несовершеннолетний ребёнок подлежал наказаниям ничуть не мягче, чем взрослый – никаких скидок на возраст и несмышлёность не делалось (Пушкарёва, 2011, с. 71), и вплоть до начала ХХ века в российском законодательстве отсутствовали статьи, охраняющие права детей (Абраменкова, 2008, с. 93). В таком нормативном памятнике XVI века, как Домострой, с целью воспитания детей в послушании вовсе содержится призыв наказывать тех с самого младенческого возраста, даже не дожидаясь от них каких-либо провинностей: "И не ослабеи, бья младенца: аще бо жезлом бьеши его, не умрет, но здравие будет, ты бо бья его по телу, душу его избавишь от смерти" (Цатурова, с. 52). Домострой наставлял: "любя же сына своего, учащай ему раны" (Данилевский, 1998, с. 267). Такая родительская "педагогика" закрепилась и в большом числе русских поговорок и пословиц: "Хто не слухае тата, той послухае ката (т. е. кнута)"; "Дытыну люби, якъ душу, а тряси якъ грушу"; "Родительские побои даютъ здоровье" (Гулик, 2011, с. 93).

"В средние века все дети использовались как слуги, как дома, так и в других местах, часто прибегая из школы домой в полдень, чтобы обслужить родителей за обедом" (Демоз, с. 35).

Использование детей в качестве прислуги порой распространялось и на достигших совершеннолетия, правда, для этого родителям приходилось идти на некоторые ухищрения. Крестьяне некоторых районов Европы порой распускали нелицеприятные слухи об одной из дочерей (как правило, выставляли глупой, это называлось "делали дурочку"), чтобы снизить её шанс на замужество и оставить при себе в качестве прислуги, то есть дома "держали за дурочку" (Зидер, 1997, с. 43; Бурдьё, 2001, с. 300). На Руси даже существовал штраф для родителей за невыдачу дочери замуж (Щапов, 1989, с. 109), этой норме нет однозначной трактовки, но, возможно, она была направлена как раз на пресечение эксплуатации дочери в качестве рабочей силы в семье (Белякова и др., 2011). В этом же ключе можно вспомнить и такой известный феномен в истории Китая, как традиция бинтования женских ног – когда девочкам ещё в детстве туго перетягивали ступни, и за годы подобной практики те скукоживались, пальцы врастали в них снизу, и ноги фактически становились нефункциональными. Китайцы восхищались такими искалеченными ступнями, называя их "цветками лотоса". В течение десятилетий данная традиция считалась порождением мужского шовинизма патриархальной системы (Дворкин, 2000), но недавно появилось другое рациональное объяснение. Сразу несколько исследований установили связь между способами хозяйствования в разных регионах Китая и распространением традиции бинтования (Bossen, Gates, 2017; Brown, Satterthwaite-Phillips, 2018; Fan, Wu, 2018). Оказалось, ограничение подвижности дочерей было выгодно в первую очередь их собственным семьям: такая девочка всё время проводила дома за прядением хлопка, который на протяжении веков был очень дорогим. Поэтому именно в регионах, где хлопок был основой экономики, бинтование женских ног было распространено куда шире, чем в регионах, где основой экономики был рис. К тому же и возраст замужества в регионах с хлопком был выше, что также говорит о стремлении родителей держать такую дочку дома как можно дольше с целью максимизации прибыли.