Зловещий голос. Перевод Катерины Скобелевой

20 августа 1884 года

Случай с сестрой Джулианой, видимо, положил начало необычайной любовной эпидемии в монастыре Стигматов: старших воспитанниц приходится держать взаперти, дабы они не вели разговоров при луне, любезничая с юношами через монастырскую стену, и не совершали вылазки к маленькому горбуну, который сидит под портиком возле рыбного рынка и сочиняет любовные письма – всего-то грошик за штуку – с цветастыми выражениями и всем прочим. Уж не знаю, улыбается ли, созывая голубей или нежась под миртовыми кустами и лаская кошек, эта злая малышка Дионея, за которой никто не ухаживает (а губы у нее – точно лук Купидона или же извивы змейки), – усмехается ли она, когда видит учениц с распухшими, красными от слез глазами или бедных маленьких монашек, в наказание отбивающих поклоны на холодных плитах часовни, и слышит протяжные, гортанные гласные звуки в словах «amore» и «morte» и «mio bene»21, которые парят в воздухе вместе с шумом прибоя и ароматом соцветий лимона в вечерние часы, когда молодые люди бродят – под ручку или перебирая струны гитары – по залитым лунным светом тропинкам под оливами?

20 октября 1885 года

Случилось ужасное, ужасное несчастье! Пишу вашей светлости – а руки дрожат, и все же я должен написать об этом, должен выговориться, иначе разрыдаюсь. Рассказывал ли я вам когда-либо про отца Доменико из Касории, исповедника нашего монастыря Стигматов? О молодом человеке в сутане из бурой саржи, высоком, слегка истощенном постом и ночными бдениями, но красивом, точно монах, играющий на спинете, с картины Джорджоне «Концерт»22, да еще и самым дюжем во всей округе? Немало есть историй о том, как люди боролись с искусителем. Ну так что ж, отец Доменико сражался столь же рьяно, как всякий из отшельников, чье жизнеописание можно найти у святого Иеронима23, и восторжествовал.

Я никогда не встречал ничего подобного ангельской просветленности его победоносной души, полной доброты. Терпеть не могу монахов, и все же я любил отца Доменико. По возрасту я запросто мог быть его отцом, тем не менее, он всегда внушал мне робость и некоторый трепет: хоть меня считают человеком добродетельным для своего времени, но в общении с ним я чувствовал себя бедным мирянином, чья душа осквернена знанием о неисчислимых злодействах и мерзостях жизни светской.

В последнее время отец Доменико казался мне менее спокойным, нежели обычно: его глаза приобрели странный блеск, и красные пятна появились на выступающих скулах. Как-то днем на прошлой неделе, взяв его за руку, я ощутил, что пульс его трепещет, а вся его прежняя сила – а была она немала – словно истаяла, неощутимая под моим прикосновением.

– Вы больны, – сказал я. – У вас лихорадка, отец Доменико. Вы изнуряли свое тело – снова посты и бдения, снова какая-то епитимья. Берегите себя и не искушайте небеса: помните, что плоть слаба.

Отец Доменико буквально выдернул у меня руку.

– Не говорите так! – вскричал он. – Плоть сильна! – и отвернулся. Его глаза увлажнились, он весь дрожал.

– Нужно принять хинин, – велел я, догадываясь, впрочем, что хинин тут не поможет. Молитвы могли бы оказаться более действенными, но он не захотел бы принять их от меня, даже если бы я был в состоянии обратиться к небесам. Прошлой ночью меня внезапно вызвали в расположенный над Монтемирто монастырь отца Доменико: мне сказали, что он болен. Я спешил, поднимаясь в гору, в призрачной мгле под оливами, пронизанной лунными лучами, и на сердце у меня было тяжело. Отчего-то я уже знал, что монах мой скончался.

Он лежал в небольшой побеленной комнатке с низким потолком: его перенесли туда из собственной кельи в надежде, что он еще жив. Окна были распахнуты настежь; они обрамляли несколько оливковых ветвей, блестящих в лунном свете, и далеко внизу – полоску залитого лунным светом моря. Когда я подтвердил, что отец Доменико действительно умер, монахи принесли несколько тонких свечей, зажгли их у него в изголовье и изножье и вложили распятье ему в руки. «Господь был рад призвать нашего бедного собрата к себе, – сказал настоятель. – Это апоплексический удар, дорогой мой доктор, апоплексический удар. Так и напишите в свидетельстве о смерти». И я составил фальшивое свидетельство. То была слабость с моей стороны. Но, в конце концов, зачем порождать скандал? У отца Доменико безусловно не было желания навредить бедным монахам.

На следующий день я застал всех маленьких монахинь в слезах. Они собирали цветы, чтобы послать их – как последний дар – своему исповеднику. В монастырском саду я обнаружил и Дионею: она стояла над большой корзиной, полной роз, а на плече у нее примостился один из белых голубей.

– Так значит, – сказала она, – он убил себя, вдыхая угольный чад24. Бедный падре Доменико!

Что-то в ее интонации, в выражении ее глаз неприятно поразило меня.

– Господь призвал к себе одного из самых верных своих слуг, – ответил я с подобающей серьезностью.

Стоя лицом к лицу с этой девушкой, наделенной изумительной, лучезарной красотой, под оградой из розовых кустов, возле которой, расправляя крылышки и что-то поклевывая, важно расхаживали голуби, я вдруг точно узрел перед собою побеленную комнатку, увиденную вчера ночью, большое распятье и это несчастное лицо в желтоватом свете восковых свечей… Я порадовался за отца Доменико; его битва была окончена.

– Отнесите вот это отцу Доменико от меня, – молвила Дионея, отломив веточку мирта, всю в звездочках белых соцветий, и, подняв голову, с этакой змеящейся улыбочкой, высоким гортанным голосом затянула странный напев – всего из одного слова «amor-amor-amor». Я выхватил веточку мирта и бросил ей в лицо.

3 января 1886 года

Сложновато будет найти подходящее место для Дионеи, а в ближайшей округе – так и вовсе невозможно. Люди каким-то образом связывают ее имя со смертью отца Доменико, а это еще одно подтверждение того, что у нее дурной глаз. Она покинула монастырь (ведь ей уже исполнилось семнадцать лет) и в настоящее время зарабатывает на жизнь, трудясь вместе с каменщиками над новым домом для нашего нотариуса в Леричи: занятие это нелегкое, но привычное для местных женщин, и отрадно видеть, как Дионея в высоко подвернутой белой юбке и белом корсаже ловко месит дымящуюся известь, или с пустым мешком, накинутым на плечи и голову, царственной поступью шагает в гору, или поднимается по лесам с грузом кирпичей… Я, однако, весьма озабочен тем, чтобы отправить Дионею подальше отсюда, поскольку не перестаю опасаться, как бы дурная репутация не навлекла на нее неприятности, а то и не вызвала всплеск ярости в случае, если однажды Дионея потеряет то презрительное безразличие, с каким относится ко всем нападкам. Я слышал, что один из здешних богачей, некий синьор Агостино из Сарзаны, владелец целого склона в мраморном карьере, присматривает служанку для своей дочери, которая вот-вот пойдет под венец; это добрые люди, сторонники патриархальных обычаев, несмотря на свое богатство: старик до сих пор садится за стол со всеми своими слугами, а его племянник, он же будущий зять, – замечательный молодой человек: он работал, точно Иаков25, в каменоломне и на лесопилке, чтобы заслужить любовь хорошенькой кузины. Во всем доме царит такая атмосфера благости, простоты и покоя, что я надеюсь, все это усмирит даже нрав Дионеи. Ежели я не преуспею и не добуду для нее этого места (причем в противовес зловещим слухам о нашей бедной маленькой сиротке в одинаковой степени потребуются как вся грозная сила прославленного имени вашего сиятельства, так и все мое слабое красноречие), наилучшим решением будет принять ваше предложение и отправить девушку в Рим, раз уж вам так любопытно увидеть нашу печально известную красавицу, как вы ее называете. Я был позабавлен тем, что вы написали мне о своих возмутительных опасениях насчет красавчика-лакея: сам Дон Жуан, моя дорогая госпожа Эвелина, устрашился бы Дионеи.

29 мая 1886 года

И снова Дионея вернулась к нам! Но я не могу отослать ее к вашей светлости. Может быть, я слишком долго прожил среди крестьян и рыбацкого люда, или же все оттого, что скептик, как говорят, на самом деле всегда склонен к суевериям? У меня не хватило духу отправить к вам Дионею, хотя ваши мальчики еще носят матросские костюмчики, а дяде-кардиналу восемьдесят четыре года; что касается князя, то у него, в конце концов, есть самый могущественный амулет супротив ужасных чар Дионеи – это вы сами, во всем своем милом своенравии.

Поистине есть что-то жуткое в том, что произошло. Бедняжка Дионея! Мне жаль ее: она стала жертвой страстей немолодого уже человека, некогда достойного почтения. Я более потрясен невероятной дерзостью, я бы даже сказал – святотатственным безумием старого мерзавца, нежели тем, что с ним стало. Но все же до чего странное совпадение; от него делается как-то не по себе. На прошлой неделе молния ударила в огромное оливковое дерево в саду возле дома синьора Агостино в Сарзане. Под этой оливой стоял синьор Агостино собственной персоной – его убило на месте, а в каких-то двадцати шагах находилась в этот миг Дионея: она доставала ведро из колодца и осталась целой и невредимой, полной ледяного спокойствия. Это случилось на исходе знойного дня; я сидел на террасе в одной из наших деревушек, втиснувшейся, точно какой-нибудь живучий куст, в расщелину на склоне холма. Я видел, как гроза пала на долину: внезапно все почернело, а затем, как по заклятью, – вспышка, оглушительный раскат грома, отраженный эхом среди множества холмов… «Я говорила ему, – сказала Дионея очень тихо, когда пришла ко мне со всеми своими пожитками на следующий день, ибо родичи синьора Агостино и минуты не желали видеть ее под своей крышей. – Говорила, что если он не оставит меня в покое, небеса покарают его».

15 июля 1886 года

Моя книга? О, милая донна Эвелина, не заставляйте меня краснеть, начиная расспросы о моей книге! Не принуждайте старика, всеми уважаемого человека на государственной службе, общинного врача округа Сан-Массимо и Монтемирто Лигуре, признать, что он не более чем ленивый мечтатель-бездельник, собирающий материалы совсем как дитя ощипывает плоды шиповника с живой изгороди: вся радость в том, чтобы расцарапать себе руки, стоя на цыпочках, да полюбоваться этими красными ягодками, а потом можно их и выбросить… Помните, что говорит Бальзак о том, как приятно задумывать любое произведение? «C’est fumier des cigarettes enchantées…»26

Ну так вот. Сведения, которые можно раздобыть о судьбе античных богов в те дни, когда они перестали быть в чести, чрезвычайно отрывочны: это несколько разрозненных цитат из Святых Отцов, две-три легенды о возвращении Венеры, о гонениях на культ Аполлона в Штирии, о Прозерпине, что, согласно Чосеру, стала правительницей фей27, о нескольких малоизвестных средневековых процессах в отношении язычников и неких странных ритуалах, претворяемых до недавнего времени в чаще бретонских лесов возле Ланьона… Что касается Тангейзера28, то этот рыцарь, по сути – ничтожный человечек, существовал в действительности и на самом деле был миннезингером – не то чтобы одним из лучших. Ваша светлость найдет несколько его стихотворений в четырех увесистых томах фон дер Гагена29, но я рекомендовал бы составить представление о поэзии рыцаря Тангейзера, внимая Вагнеру30.

Несомненно, что языческие божества продержались в этом мире намного дольше, нежели мы предполагаем, иногда – рядясь в одежды, похищенные у святых или Мадонны, а порой ничем не прикрывая свою истинную сущность. Кто знает, вдруг они живы и по сей день? И воистину, возможно ли, чтобы это было не так? Ведь ужас лесной чащобы, где царит зеленый полумрак, и зловещий шорох камышей на ветру вполне реальны, а это и есть Пан; точно так же существуют и синева звездной майской ночи, и шелест волн, и принесенная дуновением теплого бриза сладость цветов лимонного дерева вкупе с горечью мирта на прибрежных скалах, и далекий напев юношей, достающих из сетей свой улов, и девушек, что серпами косят траву под оливами, – «Amor-amor-amor»: все это – великая богиня Венера. А в то время, как я пишу это письмо, меж ветвями падубов, за синей полоской залива, подобно мозаике из Равенны с пурпурными и зелеными прожилками, моему взору открывается мерцающая белизна домов и оград, колокольни и башен: там, в туманной дымке – зачарованный город-мираж Портовенере… И вот я твержу про себя стих Катулла, только обращаюсь к более могущественной и страшной богине, чем он: «Procul a mea sit furor omnis, Hera, domo; alios age incitatos, alios age rabidos»31.

25 марта 1887 года

Да, я постараюсь сделать для ваших друзей все, что в моих силах. Я гадаю: неужто у вашего сословия иные правила приличия, нежели у нас, республиканцев-буржуа с огрубелыми руками (хотя вы однажды сказали – в те времена, когда повальная мода на хиромантию еще не сменилась помешательством на воссоединении церкви и государства, – что мои ладони выдают во мне человека духовного), раз вы почитаете должным принести извинения за то, что доставили мне ужасающее неудобство, попросив меня подыскать им подходящее жилье – вы, чей отец помогал мне во дни изгнания, предоставляя мне пищу, кров и даже одежду?

Это так похоже на вас, милая донна Эвелина, – прислать мне фотографии статуй, изваянных моим будущим другом Вальдемаром… Я не испытываю особой любви к современной скульптуре, несмотря на все часы, проведенные в мастерских Гибсона32 и Дюпре33: это мертвое искусство, и лучше бы нам похоронить его. Однако ваш друг Вальдемар в какой-то степени несет в себе дух старины: кажется, что он видит нечто божественное в человеческой плоти, нечто духовное – в жизни телесной. Но отчего среди всех этих статуй – лишь мужчины да мальчики, атлеты и фавны? Отчего есть один только бюст щупленькой Мадонны с мягкой складочкой тонких губ, изваянный с его жены? Где какая-нибудь широкоплечая амазонка или пышнобедрая Афродита?

10 апреля 1887 года

Вы спрашиваете, как живется несчастной Дионее. Совсем не так, как мы с вами могли бы надеяться, когда помещали ее под присмотр добрых сестер; впрочем, готов поспорить, что вам, личности с причудливым и прихотливым вкусом (в страшной тайне от иной своей ипостаси – той степенной дамы, у которой всегда наготове благочестивые книжицы и карболка для бедняков), было бы приятнее, если бы ваша подопечная оказалась ведьмой, а не простой служанкой – и варила всяческие зелья, а не занималась вязанием носков и штопкой рубашек.

Приготовление приворотных зелий – это, грубо говоря, как раз и есть основное занятие Дионеи. Она живет на деньги, в разумных количествах выдаваемые мною от вашего имени (как правило, в сопровождении множества бесполезных упреков), а также для отвода глаз подрабатывает тем, что чинит сети, собирает оливки, таскает кирпичи – всего и не перечислишь; но в действительности она занимает положение деревенской колдуньи. Вы полагаете, наши крестьяне скептически относятся к подобным вещам? Возможно, они, подобно вам, дорогая госпожа Эвелина, и не верят в чтение мыслей, гипноз и призраков. Однако они твердо верят в порчу, магию и любовные эликсиры. У всякого да найдется какая-нибудь историйка про собственного брата, кузена или соседа. Шурин моего конюха и по совместительству слуги несколько лет назад жил на Корсике; там он стосковался по возлюбленной и стал мечтать о том, как хорошо было бы станцевать с ней на одном из тех балов, какие устраивают наши крестьяне зимой, когда снег в горах дарит им отдых. Местный волшебник за деньги помазал его какой-то мазью, и тот вмиг обратился в черного кота и в три прыжка очутился сначала за морем, потом у дверей дядиного домика и наконец – среди танцующих. Он ухватил свою возлюбленную за подол юбки, чтобы привлечь ее внимание, но та в ответ пнула его так, что он с воем улетел обратно на Корсику. Когда бедняга вернулся летом домой, то отказался жениться на этой даме, а рука у него была на перевязи. «Ты ее сломала, когда я пришел на посиделки!» – заявил он, и других объяснений не потребовалось. Еще один паренек, возвращаясь с работы на виноградниках возле Марселя, однажды лунной ночью подходил к родной деревне, высоко в наших холмах. Он услышал звуки скрипки и дудочки из амбара у дороги и увидел желтый свет сквозь щели меж досками; войдя внутрь, он увидел множество танцующих женщин, старых и молодых, а среди них и свою невесту. Он хотел было подхватить ее за талию и закружить в вальсе (на таких деревенских балах играют «Мадам Анго»34), но девушка увернулась и прошептала: «Уходи, ведь это все ведьмы, они убьют тебя; да и я сама тоже ведьма. Увы! Я отправлюсь в ад, когда умру».

Я мог бы рассказать вашей светлости множество подобных историй. А уж приворотные зелья здесь и вовсе продают и покупают как нечто само собой разумеющееся. Помните печальный рассказец Сервантеса про лиценциата35, который выпил такую отраву под видом любовного эликсира, что вообразил, будто сделан из стекла – это ли не удачный образ злосчастного поэтического безумия? Дионея как раз и готовит любовные эликсиры. Нет, не поймите превратно: она не стремится заполучить с их помощью чье-то расположение, и уж тем более – подарить кому-то свое.

Продавая эти зелья, ваша Дионея остается холодна как лед и чиста как снег. Священник чуть ли не крестовый поход против нее устраивал, и камни летели ей вслед, когда она в очередной раз возвращалась от кого-то из несчастных влюбленных, и даже дети, плескаясь в море и сооружая куличи из песка, бывало, выставляли вперед мизинец и указательный палец и кричали: «Ведьма, ведьма! Мерзкая ведьма!» – когда она шла мимо с корзиной или грузом кирпичей, но Дионея лишь по-змеиному улыбалась в ответ, точно все это ее забавляло, и усмешка ее казалась еще более зловещей, чем в былые дни. Недавно я вознамерился увидеться с Дионеей и отчитать ее за нечестивое ремесло. Она в какой-то степени прислушивается ко мне – не из благодарности, полагаю, а скорее потому, что замечает, с каким восхищением и благоговением ваш старый глупый слуга взирает на нее. Дионея поселилась в заброшенной хижине из сухого камыша и соломы – наподобие тех, что служат загонами для коров, – средь оливковой рощи на скалистом берегу. Ее не было дома, но возле хижины поклевывали что-то несколько белых голубей, а изнутри вдруг раздалось жутковатое блеяние ее ручной козочки – я по-глупому испугался этого внезапного звука. Под оливами уже сгустились сумерки, все небо рассекали прожилки цвета увядшей розы, и такие же полосы, наподобие длинного следа из лепестков, тянулись в морской дали. Я кое-как пробрался вниз по крутому склону меж миртовых кустов и вышел к полукругу желтого песчаного пляжа между двух высоких зазубренных скал: именно здесь прибой вынес Дионею на берег после кораблекрушения. Она возлежала там на песочке, расплескивая босой ножкой набегающие волны; ее угольно черные волосы украшал венок из мирта и диких роз. Подле нее сидела одна из самых красивых девушек в округе, Лена, дочь кузнеца синьора Тулио, и лицо ее под цветастым платком было пепельно-бледным. Я дал себе зарок поговорить с малышкой, но решил не смущать ее сейчас: она девушка нервического склада, склонная к истерикам. Поэтому я, скрываясь пока за миртовыми кустами, присел на камень, поджидая, когда же она уйдет. Дионея, не поднимаясь с песка, неспешно наклонилась к морской воде и зачерпнула пригоршню. «Вот, – сказала она Лене, дочери синьора Тулио, – наполни этим свою фляжку и дай испить Розанчику Томмазино». Затем она принялась напевать: «Любовь – соленая на вкус, как и вода морская. Я пью ее – и все же я от жажды умираю. Чем больше пью, тем горше мне, я от любви сгораю!»

20 апреля 1887 года

Ваши друзья вполне обустроились здесь, дорогая госпожа Эвелина. Дом их стоит на том месте, где был когда-то генуэзский форт: его руины, точно сероватые шипастые побеги алоэ, вросли в мрамор скал над нашим заливом; скалы и стены одинаково нежно-серого цвета (стены существовали задолго до того, как кто-либо впервые услышал о Генуе) почти слились друг с другом, испятнанные черным и желтым лишайником, украшенные тут и там зеленью мирта и пурпуром львиного зева. Там, где была когда-то самая высокая точка форта и где ваша подруга Гертруда надзирает теперь за тем, как служанки развешивают сушиться тонкие белые простыни и наволочки (частичка Севера, в стиле Германа и Доротеи36, перенесенная в южные края), выступает над морем огромное, корявое фиговое дерево, похожее на причудливую горгулью, и роняет спелые плоды в глубокие синие воды. Меблировка в доме скудная, но над ним нависает гигантский олеандр, который вот-вот оденется розовым великолепием, а на всех подоконниках, даже на кухне (какую выставку из сияющих медных кастрюль супруга Вальдемара там устроила!) стоят глиняные горшочки и кадки, полные разросшейся гвоздики и пучков сладкого базилика, и тимьяна, и резеды. Ваша Гертруда больше всего мне по душе, хотя вы предрекали, что я скорее предпочту компанию ее супруга; худым и бледным личиком она сходна с Мадонной Мемлинга37 – как будто некий тосканский скульптор решил запечатлеть этот образ в мраморе, и ее длинные, нежные белые пальчики все время заняты каким-то искусным рукоделием, как подобает какой-нибудь средневековой даме; она редко поднимает взор, но он полон странной голубизны, прозрачнее небес и глубже моря.

В ее обществе Вальдемар нравится мне больше всего: предпочитаю видеть перед собою не гения, а бесконечно нежного… не скажу «любовника», и все же сложно подобрать иное слово: таким он становится в присутствии своей бледной женушки. Когда он рядом с ней, то кажется мне подобным некому свирепому, но благородному дикому существу из лесной чащобы – вроде льва, прирученного и покоренного святой Уной… Как же прекрасна эта трогательная привязанность большого льва Вальдемара, чьи глаза – странные и, по выражению вашей светлости, не без отблеска скрытой жестокости – напоминают прищур какого-то дикого животного.

Думаю, тут и кроется объяснение тому, что он ваяет лишь мужские фигуры: женские, по его словам (и пусть ваша светлость обвиняет его, а не меня, в подобном святотатстве), почти неизбежно уступают им по силе и красоте; в женщине главное – не форма, а содержание, и потому она способна вдохновить живописца, но никак не скульптора. Суть женщины – не тело, а ее душа… Когда Вальдемар сказал мне это, его взгляд, полный нежности, остановился на изящном белом личике жены.

– Тем не менее, – возразил я, – люди времен античности – а уж они кое-что смыслили в таких делах – произвели на свет некоторое количество недурных женских статуй: это и богини судьбы в Парфеноне38, и Паллада Фидия39, и Венера Милосская40…

– Ах да, – воскликнул Вальдемар с улыбкой и дикарским блеском в глазах, – но ведь это все не женщины, а память о ваятелях этих скульптур осталась в легендах о Эндимионе, Адонисе, Анхизе41: возможно, им позировала сама богиня.

5 мая 1887 года

Приходило ли вашей светлости в голову, когда вы были в настроении порассуждать, подобно Ларошфуко42 (скажем, во время Великого поста, подустав от бесчисленных балов), что не только материнская, но и супружеская преданность может быть очень эгоистичной? Ну вот! Вы качаете головкой, не соглашаясь с моими словами, и все же я готов побиться об заклад, что слышал, как вы говорили: мол, пусть другие женщины почитают правильным ублажать своих супругов, но что касается вас, то князь должен понять, что долг жены в той же степени заключается в том, чтобы сдерживать прихоти мужа, как и потакать им. Я до глубины души возмущен тем, что наша лилейно-белая святая вздумала убедить какую-то другую женщину забыть о врожденной благопристойности – лишь потому, что мужу требуется хорошая натурщица; это поистине недопустимо. «Да ну их, этих девушек, – твердит Вальдемар со смехом. – К чему мне сей неэстетичный пол, как называет его Шопенгауэр?»43 Но Гертруда твердо решила, что он должен изваять женскую фигуру; по всей видимости, над ним не раз подтрунивали из-за того, что он никогда таковых не делал. Она давненько присматривала для Вальдемара подходящую модель. Странно видеть, как это застенчивое, бледное до прозрачности существо окидывает наших деревенских девушек оценивающим взглядом работорговца.

«Если уж вы настаиваете на беседе с Дионеей, – заявил я, – то я буду настаивать на том, чтобы присутствовать при вашем разговоре и употребить все свое влияние, убеждая ее отказаться от вашего предложения». Но бледненькая супруга Вальдемара осталась равнодушной ко всем моим речам о том, что скромность – единственное приданое бедной девушки. «Из нее выйдет недурная Венера», – всего-то и услышал я в ответ.

После обмена резкостями мы отправились на скалы вдвоем: жена Вальдемара тяжело опиралась на мою руку, когда мы медленно карабкались по каменной тропинке средь олив. Мы застали Дионею у дверей ее хижины: она вязала в охапки миртовые прутья. Она угрюмо выслушала предложение Гертруды и ее объяснения и с равнодушием – мои увещевания не соглашаться. Мысль о том, чтобы раздеться донага в присутствии мужчины, способная вызвать содрогание у самых бесстыдных деревенских девиц, казалось, не смутила ее, чистую дикарку, каковой ее все считают. Так и не ответив, она села под оливами, рассеянно взирая на морские дали. В этот момент к нам поднялся и Вальдемар; он последовал за нами с намерением положить конец пререканиям.